Патриот. Смута. Том 7

Глава 16

Темнело быстро.

Разведенный костер отбрасывал подергивающиеся тени всех собравшихся вокруг него. Расселись мы по-простому, походному на поваленные бревна. Вокруг лагерь готовился к отбою. Утомленные люди делали последние приготовления. Грелась вода для заваривания отваров. Кашу никто не варил, обходились сухарями и вяленым мясом, но все же хотелось чего-то теплого перед сном. Переход выдался очень тяжелым. Это бы помогло восстановить силы.

— Прокопий Петрович, Дмитрий Тимофеевич, чтобы гостя не смущать сразу, прошу… — Сделал краткую паузу. — Отойдите в тень, пусть сюрприз для человека будет. Что вместе мы.

Двое воевод переглянулись, плечами пожали, послушались. Уверен, им было о чем поговорить и подумать.

Оставшиеся сидели молча. Самые близкие собратья мои. Ждали. Я дал несколько распоряжений. Потребовал о готовности к решительным действиям в случае подачи сигнала. Люди Якова кивали.

Когда закончил приготовления, завел обычную беседу, чтобы не выглядело для пришедших, что мы в тишине ждем их. Ситуация должна выглядеть обыденно.

— Как твой кашель, Яков?

— Лучше, господарь, лучше. — Он после фразы даже не зашелся привычными хрипами. — Твоими стараниями. Лекарь выдал трав. Сказал отваривать пить поутру и в обед. От них приступы сильные, но потом лучше.

— Хорошо, рад, что на поправку пошел.

Он перекрестился, наклонил голову.

В этот момент дозорные привели к нам троих.

Один, явно главный, бородатый, крепкий такой достаточно кинематографичный по своему образу человек. Эдакий боярин, видавший виды и бывавший в деле ратном. Одет богато, хотя и по-дорожному. Кафтан перепоясан ремнем с позолоченным набором. На перевязи сабля с красивой резной, витиеватой рукоятью на польский манер с цепью — карабела. Шапка песцовая, на затылок сдвинута, сапоги пропыленные.

Летом в жару в шапке — то еще удовольствие, но статус. Непростой гость пришел. Со значением.

Сопровождали его двое массивных, боевитых парней сильно попроще. Рожи кирпичом, усищи, борода, смотрят по сторонам недобро. Эдакие телохранители — головорезы. Мои, думаю с ними бы совладали, но если в троице своей охраны я видел душу, даже в татарине Абдулле, то в этих… Скажи главный убить — уверен, могли и себя не пощадить, кинуться. Преданные до мозга костей, цепные псы.

— Здрав будь, Игорь Васильевич. — Поклонился главный.

Вида он был прилично растерянного. Чувствовалось, что находился не в своей тарелке. И я понимал почему. Скорее всего, шли они к Туле или даже к Дедилову и надеялись именно там со мной говорить. А здесь разъезд внезапный. Доставили, привели.

Конечно, за время пути от момента встречи с дозором в голове этого человека должен был родиться план, но сам факт выбил человека с вестью из колеи.

— Здравствуй, боярин. — Проговорил после короткой паузы. — Кто ты, не признал я тебя, назовись, сделай милость.

— Князь, Долгоруков, Владимир Тимофеевич, московский дворянин, стольник. — чуть наклонил он голову.

Я радушно, как мог, улыбнулся ему.

Думал про себя — какая-то московская важная птица. Стольник, это значит при царе бывающий часто, обслуживающий его стол. При Шуйском выходит.

— Отпусти своих парней. Устали с дороги. Пусть отдохнут, а мы тут поговорим пока.

Указал ему на место подле себя по правую руку.

— Мы в походе, собратья без мест. Поговорим, чтобы гостя слышать лучше было. — Произнес, подчеркивая, что усаживаю человека не по старшинству его звания и какой-то иерархии, а больше для удобства.

Это вызвало на его лице раздражение. Не вышло эмоции скрыть. Ведь предо мной сидела, в его понимании чернь. Простые какие-то, не родовитые людишки.

Двое подчиненных приехавшему бойцов буравили меня взглядом. Некомфортно им было. Перехватили, привели в лагерь — уже минус. Как телохранители, они точно понимали, что отовсюду для сопровождаемой ими персоны грозит опасность. Хотя, вышибалы эти вряд ли смогли бы сберечь от опытного убийцы. Выглядели медлительными и неповоротливыми, хотя, может обманчиво — как и Пантелей.

Долгоруков повернулся к ним, шепнул что-то.

Они чуть расслабились, отступили в тень. Но далеко не отошли, разместились метрах в десяти у деревца. В разговоры с суетящимися окрест моими бойцами не вступали. Слились, казалось, с местностью. Но я изредка бросал на них взгляды.

Посланец двинулся ко мне, обходя справа.

Моих людей он, казалось, и не заметил. Вот она какая местническая система на Руси того времени. Князь и видный политический деятель достоин, чтобы с ним говорить, а остальные, даже с учетом, что подле меня сидят — считай никто.

Ничего, исправим. Удалось же тишайшему Федору Алексеевичу их сжечь и побороть всю эту ситуацию, устаревшую и не дающую развиваться стране.

И я смогу.

Прошел человек, сел, взглянул на меня изучающе, а я на него.

— Игорь Васильевич… Данилов же? Так? — Он по-лисьи улыбнулся льстиво и достаточно подобострастно. — Батюшку твоего помню, у Мстиславских с ним говорил. Дело было. Да и по делам пару раз пересекались. Видный был человек. Отважный. А вот с тобой, сыном, упущение, лично-то и не познакомился. — Вздохнул картинно. — Москва-то она только с виду большая, а так. Все всех, ну или почти всех, знают. Вот и я тебя, господарь… Хоть и через батюшку.

Он сделал паузу.

Мы смотрели друг на друга, и чувствовал я, что под маской подобострастия, лести и попыток стать ко мне ближе, пышет этот человек ненавистью. Уверен, считает он себя выше по статусу, чем я. Но, вынужден говорить так, а не иначе. И это выбивает его из колеи.

— Со словами важными к тебе, с письмами. — Он скромно сложил руки перед собой, положил на колени. — И с подарками и советом, если позволишь мне старику сказать его.

Долгоруков, Владимир Тимофеевич. Кто же ты такой?

Черт!

Признаться это имя мне не говорило ничего. В семибоярщине он не состоял. Не упоминал его ранее никто из моих знакомых. Но, видимо, стоял за кем-то из видных людей — раз князь и стольник царя.

Неужто сам Шуйский послал?

Да ну, не может быть. Глупость. Или хитрость?

— Данилов я, это ты верно отметил. — Улыбнулся я ему радушно, довольно глупо. Состроил такую непритязательную простецкую гримасу. — Но, мы лично, как помнится, не знакомы. Но… Могу и ошибаться, память-то моя, короткая.

Специально проигнорировал его слова. Решил еще раз уточнить. И немного раздразнить.

— Не знакомы, господарь, все верно. Но о делах твоих наслышан я. Поэтому с дарами к тебе и словами.

Я смотрел на него с некоторым ожиданием. Мол — дары то где?

Тот сидел, сопел, ждал чего-то.

— Дары? — Видимо, без этого вопроса разговор дальше не пошел бы.

— Бойцы твои с конями не дали пройти. Все на них. — Он сделал грустную мину. — Там и каменья, прелестные, красавцы, и соболь, и аркебуза знатная.

Мое лицо выразило разочарование, наигранное, но уверен, он поверил. Провел я правой рукой по подбородку так, чтобы он перстень мой приметил, проговорил.

— Ну так, а что сказать-то хотел? Владимир Тимофеевич. — Попробовал как бы на вкус имя его.

Он нервничал, собирался с мыслями. Это прямо было видно. Не понимал он, сколько людей за мной, не мыслил, осознать не мог, как я здесь оказался. Уверен, для него столкновение со мной вблизи бродов через Оку стало шоком.

Да, человек опытный из него вышел, но речь и письма заготовленные, а он их, скорее всего вез, шли вразрез с ситуацией. Судя по всему.

— Говори, не томи, устали мы здесь все. Ночь заходит.

— Я, Игорь Васильевич, говорить пришел к тебе от самого патриарха. — Склонил он голову, перекрестился, давая понять, насколько благолепно относится к этому человеку. — В Москве люди смущены твоим явлением. Боятся православные…

Чего же? Разве я лицом ужасен или… Татар за собой веду?

С одной стороны, специально дурость сморозил. С другой закинул первую удочку. Увидел, что в глазах пришедшего отразились мои слова о степняках некоторым раздражением. Знал он, не мог не знать, что Шуйский их на Русь позвал.

— Вижу воинство твое христолюбивое. — Проговорил Долгоруков в ответ, медленно растягивая слова. — Но, слухи-то по Москве разные ходят. Боятся православные, что прогневали господа и ты, как кара его на их головы.

— Может, и так. — Улыбнулся я. — Может боятся. Мне то откуда знать.

Мои собратья следили за ним, поглядывали на меня. В глазах неприязнь стояла. Не нравился он им и с каждым словом все больше.

— Игорь Васильевич. — Он вздохнул. — Я, лишь слова патриарха Гермогена передаю. Просил он меня, очень просил. А просьбу такого человека любой православный выполнить должен. Вот я и здесь.

— Так что просил-то? Говори прямо, устали мы здесь все. А ты все тянешь.

Не гневайся, господарь. Просил отступиться.

— Оступиться? Упасть в смысле? — Я вновь сыграл дурачка. Ждал реакции, и она тут же последовала.

— Господарь. — Он улыбнулся добро так, играл хорошо, но я знал, что может быть перед отправлением он и не говорил ни с каким Гермогеном. Либо проверял меня, либо от Шуйского прямым ходом. Сбить с пути, направить в выгодное сидящему на троне русло. — Знаю я, что задумал ты неладное. В то время, когда…

— Когда отравитель и убийца на троне сидит, ты же это хотел сказать? — Я улыбнулся глупой улыбкой, смотрел в глаза.

Владимир Тимофеевич явно опешил от резкого различия слов и выражения моего лица. Но, сделал вид, что не понял. Продолжил.

— Патриарх, а я лишь мудростью его с тобой делюсь, он взывает к разуму твоему и душе, господарь. Считает, что умен ты, несмотря на возраст. — Заговорил, видимо, подготовленной речью посланец. — Просит он смириться, покаяться, отступиться. Стране нашей, отчизне, Родине внешний враг угрожает. Ляхи проклятые у Смоленска стоят. Разбойники, тати, душегубы и обманщики разные к разорению ее ведут. Ляпунов в Рязани воду мутит. — При упоминании моего воеводы я с трудом сдержал чувства. Постарался сделать вид, что внимательно слушаю. Не знали, получается в Москве, что вместе мы теперь все. Или конкретно этот посланец не обладал самыми последними новостями.

А Долгоруков продолжал:

— Человек, Дмитрием зовущийся, в Калуге сидит. Прихвостни этих воров и изменников рыскают окрест, жгут, убивают, грабят. — Вздохнул. — Просил патриарх передать, что воля его в том, чтобы православные люди русские убивать друг друга перестали и вместе против врага внешнего пошли.

Я смотрел на него, меняясь в лице.

— Не страшно тебе?

Он взглянул, плечами пожал.

— Страшно. За Родину, за отчизну. — Врал и не краснел. — Ясно было, что послал его может и сам Гермоген, но не без давления со стороны Шуйского. С призывом отступиться. И тогда амнистия мне будет. А войска все мои должны, конечно же, а как иначе, подчиниться единой рати и идти на Смоленск. А там и травануть или убить проще будет.

Только вот рать-то уже на меня идет.

— Это хорошо, что не страшно. Не грозит тебе смерть за речи такие. Пока. — Улыбнулся миролюбиво. — Я человек добрый. За просьбы лживые не караю.

Он вмиг напрягся.

— Поиграли, Долгоруков и хватит. — Я уставился на него зло, говорил холодно и решительно. — Шуйский тебя послал, мир со мной просить? Или кто? Бояре, что за Гермогеном стоят? Говори.

— Господарь, я…

— Убить не убью, но порезать-то можно. — Оскалился по-волчьи. — Ты же понимаешь, к чему призываешь меня?

— То не я, господарь, то патриарх. — Он голову склонил. — Я его волю изрекаю. А коли посечь решишь меня, так тому и быть. Я здесь волю господа излагаю

Собратья мои загалдели. Слишком он уж высоко себя ставил. Господь сам устами говорит, через него.

Хитро. И думает он, что поверю ему.

А вообще, странная ситуация, а на что он рассчитывал? Что приедет, прикроется патриархом и я возьму и вспять все войско поверну? Дурость какая-то. Да, думаю, здесь-то он меня встретить не рассчитывал, думал в Туле говорить. Но даже там, а какой смысл пытаться убедить меня отступиться? В чем смысл.

— Владимир Тимофеевич. — Смотрел на него пронизывающе. — Ты вроде человек разумный, видавший жизнь. Так что же ты такую чушь несешь? А? Деньги где? Или что ты мне взамен того, что откажусь, предложить намерен? Говори.

Он дернулся, мои собратья загалдели.

— Дмитрий Тимофеевич, Прокопий Петрович, вам слово!

Из теней за моей спиной услышал я, как эти двое явились. Замерли, уставились на новоявленного нам князя.

— Ну здравствуй, Владимир Тимофеевич. — Угрюмо произнес Трубецкой.

Ляпунов просто стоял и смотрел на пришедшего.

— Я… Я…

— Ты что, думал, что нас здесь пара тысяч? — Проговорил я, начиная показывать злость и полнейшее неудовольствие. — Думал мы у Дедилова сидим и боимся того, что Шуйский против нас войска ведет? — Начал давить его. — Отступись, говоришь, прикрываешься патриархом. Письма где? Дары? Золото, которым купить меня решил? Ты к кому пришел, а… Пес смердящий! — Я поднялся, ткнул ему перстень под нос.

Второй рукой сигнал подал людям Якова, чтобы готовились хватать его охранников, которые в темноте заволновались. Все же здесь у нашего костра разговор принимал явно не тот оборот, на который рассчитывалось.

— Я… Я… — Его начало трясти.

Первый раз не огрызнулся, значит, все. Потек он, сломался, испугался.

Когда человека собакой называют, он либо за оружие хватается, кулаки сжимает, либо ведет себя так, как называют его — хвост поджимает. И несмотря на то, что предо мной сидел бывавший вроде бы в бою средних лет мужчина, князь, стольник — не выдержал он.

Слишком много всего вокруг выбивало его из колеи. Смущало мысли и действия.

— Давай, говори, собака шелудивая. Кто послал тебя? — Сплюнул ему под ноги. — Видишь же, и Ляпунов, и Трубецкой со мной. И людей сколько здесь важных. Все мы на Москву идем и государя твоего, упыря, убийцу и отравителя скинем. Постригу его лично и в монастырь отправлю, чтобы грех искупил. А ты давай, пес, на колени!

Глаза его полезли на лоб.

— Братцы! — Видимо, это было словом к началу действий его защитников.

Только на что надеялся, их же двое.

Сам он дернулся, схватился за кинжал, но я, застывший над ним, резко врезал ногой в плечо. Повалил. Он отлетел назад от удара, застонал. Двоих его бойцов, которые было подскочили, тут же окружили мои люди. Немного шума и все уже уложены и скручены.

Попытка сопротивления закончилась, не начавшись.

На лицах своих собратьев я видел довольство. Не по нраву им было то, что какой-то человек пришел говорить со мной без уважения.

— Дмитрий Тимофеевич. — Обратился я к князю. — Будь добр, поясни, что это за птица к нам прилетела? Кто это такой? И почему решил так говорить. Неужто от самого Гермогена? И мог ли патриарх свою волю сам говорить? Ведь, он человек хоть и сильный духом, но все же сидящий на троне Шуйский может на него и надавить.

— Господарь. — Он поднялся, вытянулся. Проявление мной резкой жестокости вывело его из задумчивости. — Долгоруков, Владимир Тимофеевич. Князь это, стольник, воевода, московский дворянин, как и сам он сказал тебе. Приближен Шуйским. Они с Шереметевым, Фёдором Ивановичем, боярином видным, близкие люди еще.

— Так, Владимир Тимофеевич. — Уставился я на связанного и посаженного на место, но уже с заведенными руками за спину человека. — А теперь по существу. Кто тебя послал?

— А… Чернь… — Прошипел наконец-то пришедший в себя боярин. — Холоп.

— Либо ты говоришь, как подобает и, по делу… Либо я тебе ухо отрежу. А потом нос. — Я спокойно достал бебут из-за пояса, подвел впритык к лицу, чуть надрезал щеку, пустил каплю крови.

Смотрел глаза в глаза не мигая. Взгляд сделал холодный, совершенно безжизненный. Запугивал.

Он зашипел, дернулся, но смирился.

— Хорошо, хорошо. Я и вправду от Гермогена. Патриарх просил… Просил передать, что мир Руси нужен.

— И ты поехал? Ты что, идиот? Или тебе жизнь не дорога?

Он заскрипел зубами. Молчал.

— Яд привез или мушкет испорченный, или что?

Он дернулся, проговорил.

— Мушкет.

— Вот. Это первое дело. Что еще?

Он глаза опустил, молчал.

— Говори, еще что? — Клинок лег ему на ухо, уперся сверху в кожу. Резать я не собирался, но он то этого не знал. Уверен, страшно ему было, прилично.

— Шуйский. Шуйский поручил тебя с Димитрием, цариком и вором стравить. Вызнать, как ты татар отвадил и серебро где! Плату предложить, титул, чин. Если за нас встанешь.

— И ты думал, что живым уйдешь? После того как сказал, чтобы я вспять уходил?

— Царь и патриарх все грехи прощают. Коли оружие сложите! — Выкрикнул он громко, хоть и срываясь, пуская петуха. — На ляхов вместе пойдем.

Я рассмеялся от души.

— У меня к тебе встречное предложение, Долгоруков. Давай вот, послушай и сам мне скажи. — Смотрел на него с кривой усмешкой. — Что Василий сделал бы, если ты к нему пришел бы и сказал то же самое, что сейчас мне. Отступись.

— Он царь. — Прошипел Владимир Тимофеевич

— Такой же, как и ты и Ляпунов, и Трубецкой. — Усмехнулся я. — Он не потомок Рюрика. Ивану Великому он не родич. Он никто. И Собор его не избирал.

Пленник прошипел.

— Что предлагал, это я услышал. А где деньги? Ты же не думал, что я, да кто угодно, будет тебя слушать просто так.

— Мы дары привезли. — Он качнул головой. — А деньги. Из казны, десять тысяч. Серебром и золотом. Только чтобы на Калугу пошел, а оттуда на ляхов и прощение полное.

— Придется тебе у нас пока посидеть, мил человек. — Улыбнулся я ему.

Тратить силы мне не хотелось, но придется выделить сопровождение и отослать этого боярина в Тулу. Посидит, подумает, а как в Москву войду, решу что с ним делать-то.

— Увести! — Приказал я. — Вещи, дары и прочее, вместе с ним. В обоз, пусть Григорий Неуступыч там решит, что делать со всем этим.

Собратья, а также Ляпунов и Трубецкой смотрели на меня с удивлением и одобрением.

— Ну а что? — Улыбнулся я. — Пришел, какую-то чушь нес. Получил свое.

Все они закивали.

— Отбой. Завтра будет тяжелый день.