Отец. Возродить братство

Глава 11

Так и оказалось. Процессию по сходням направили на палубу. Быстро стали снимать кандалы с рук и рассаживать по двое по скамейкам. Затем вновь приковывали цепями к кольцам, закрепленным под ногами. Рядом лежали весла. Впереди предстояло много работы.

– Разминка, – усмехнулся один из конвоиров, сажающий ветерана на скамью, – перед настоящей каторгой.

Богдану досталось место ближе к корме – третье сидение от мачты назад, а также попался довольно хилый напарник. Совсем молодой парнишка, щуплый, сутулый. Лицо в оспинах и юношеских угрях, совершенно ужасное, неказистое, больное. Что же он такого сотворил, этот дохляк? Может, мошенник, вор, или по дури выпалил что-то не то на людях?

– Как зовут? – тихо спросил Богдан, не глядя на соседа и уставившись перед собой на спины других заключенных.

Мимо них прохаживались стражники, проверяли цепи, толкали и пинали тех, кто не желал садиться и брать в руки весла. Кто продолжал артачиться – сразу же получал удар древком копья по спине или по ногам, падал. Его поднимали, давали пару оплеух и пощечин, сажали на место. Работа предстояла нелегкая – толкать вперед корабль, вместивший больше полусотни человек. Будет ли ветер, чтобы идти под парусом? Хорошо бы, но вряд ли их даже тогда оставят без дела.

– Чуной кличут, – прошептал паренек, помолчал, покосившись на проходящего мимо конвоира, в очередной раз проверяющего цепи, затем повернулся к Богдану и прошептал:

– А ты? – он запнулся, сделал паузу, отвел взгляд. – Вы – Бугай?

– Да. Богдан, – поправил его ветеран, но потом тихо добавил:

– Но в целом, какая разница...

– Тишина! – громкий голос с кормы оборвал его фразу, и Бугай посчитал за лучшее заткнуться. Пока что он умудрялся не привлекать к себе лишнего внимания, не роптал, делал все, как полагается, в перепалку не вступал и создавал впечатление смирившегося человека.

– Немытые ублюдки, вонючее отребье, дерьмо собачье! Таких говнюков я еще в свой жизни не видал, а уж поверьте мне, я вожу каторжан не первый год.

Богдан не мог видеть говорившего, но в любом случае это мало что меняло. Он пропустил все эти слова, высказанные капитаном корабля, мимо ушей. Сержанты, обучающие салажат, орут примерно то же и примерно так же, давая понять, кто здесь главный.

– Хотите жить, молчите и гребите. Кто ослушается, будет нещадно бит. А кто не будет грести, того мы скормим рыбам. Ясно?!

Ясно было, что убивать кого-то из них станут лишь в самом крайнем случае. Раз уже жизнь им оставили, значит, их существование оправдано, и силы их нужны Союзу. Кто еще будет работать в каменоломнях, шахтах и заниматься прочим тяжким трудом, фактически задарма, если не считать оплату дешевой еды и убогой одежды?

Капитан продолжал распаляться, кроя их последними словами.

Богдан воспользовался этим и быстро осмотрелся. Всех каторжан рассадили по скамьям на палубе, по двенадцать весел с каждого борта – шесть до мачты и еще столько же после нее. По двое. Итого – сорок восемь закованных в цепи мужчин, мечтающих о побеге и ищущих малейшую возможность его совершить. Но вполне осознающих, что стража примет все меры, чтобы не допустить даже мало-мальской попытки бунта или саботажа.

Какая же охрана? На корме и носу разместилось по несколько арбалетчиков. В центре, у мачты, – трое матросов, явно постоянный экипаж данного суденышка. А еще, что самое неприятное, – прямо под мачтой, упершись в нее спиной, сидит ясноокий. Седоволосый мужчина, облаченный в легкую льняную серую рубаху и такие же штаны, босой, опоясанный перевязью с двумя мечами средней длины. Рядом с ним – пара топоров. Да, видимо, это козырь на случай непредвиденных проблем. Вряд ли чтобы приструнить нерадивых каторжан, нужно столько оружия и вооруженной до зубов охраны.

«Или это из-за меня?» – посетила Богдана странная мысль. Он никогда не задумывался, как отправляют людей на каторгу. Не следил за кораблями, речным судоходством и всем, связанным с этим. Теми делами занималось иное подразделение. Парней оттуда он, конечно же, знал – за десять лет много знакомств заведешь, но в их работу и проблемы не лез, и о них не расспрашивал. Ему это было совершенно неинтересно. Обычное ли сейчас сопровождение или его усилили ради него? Не много ли ему чести?

Вряд ли кто-то решил, что если один из заключенных – бывший стражник, то нужно брать дополнительных стражников и ясноокого в придачу. Скорее всего, так обычно и поступают, путь до предгорий и ближайших каменоломен все же неблизкий, порядка трех, а может и четырех дневных переходов на корабле. А может, и дальше, но уже, видимо, пешком. Слишком узкая там река, много порогов, вряд ли корабль сможет пройти. Да и есть подозрение, что по приезде на пункт приема они подпадают под власть тамошних начальников и руководителей, а те сами решат, кого куда распределить, если нет каких-то особых предписаний. Опять же, Богдан подозревал, что для него подобные вполне могут быть.

Капитан корабля, бородатый мужчина средних лет, прошелся мимо них, продолжая распинаться, брызжа слюной и толкая гребцов. Шумел он знатно, кричал, ругал их, «сухопутных крыс и преступников», последними словами обзывал, говорил о том, что вечно ему приходится работать с никчемными отбросами, никогда не державшими весла или каната. Но именно эти, сегодняшняя падаль и мразь, – самые что ни на есть убогие и смердящие.

Одного из гребцов он схватил за голову, заставил посмотреть ему в глаза, проорал, чтобы тот не смел ухмыляться, отвесил ему хлесткую пощечину. Толкнул второго в плечи. Развернулся и, продолжая поносить все и вся на чем свет стоит, прошествовал на корму.

Богдану было плевать на слова. Даже получи он зуботычину, вряд ли бы это что-то изменило.

По приказу капитана матросы стали отвязывать канаты.

Отчалили, кое-как оттолкнувшись веслами. Ударил барабан, нужно было подстраиваться под такт одновременными движениями весел. И тут сразу же возникла первая проблема: половина новоявленных гребцов явно не справлялась. Еще бы, ведь они никогда не занимались этой работой. Корабль закачался на волнах, начал слегка вертеться, то туда, то сюда. Но Богдан подозревал, что капитан сталкивался с данной проблемой каждый раз, знал, как ее решить, и только и ждал этого мгновения.

Да, он отлично знал ответ и решение. Тут же над палубой разнесся его очередной крик о никчемности, тупости, убогости всех сидящих за веслами. По его приказу по палубе двинулся грузный верзила с плеткой и стал раздавать удары нерадивым гребцам. Богдан работал за двоих, попадая в такт, поскольку на пацана рассчитывать не приходилось – слишком он был дохл, и участь получить удар плетью их обошла.

«Потом подстроится», – подумал ветеран. А пока надо постараться делать то, что угодно господину капитану, не высовываться и хорошо работать.

Когда корабль более-менее выровнялся и начал набирать скорость, а стоны и вопли, вызванные ударами плети, поутихли, Богдан пихнул своего напарника, оскалив зубы и прошипев, что прикончит его на привале, если тот не начнет работать. Парень дернулся, испуганно глянул и включился в греблю с большей отдачей. Старался он, как мог, ведь ему было чертовски страшно от всего окружающего. Богдан чувствовал это. Чуна страшился своего напарника, опасался боли от удара кнутом, боялся стражу, вооруженную арбалетами. От взгляда же на ясноокого мальца вообще пробивала судорога, и он с трудом сдерживал постыдные позывы внизу живота. Но этот страх давал ему некоторую силу, хотя особой помощи от него сложно было дождаться.

Монотонная тяжелая работа, как это ни странно, расслабила ветерана. Он налегал на весло, отключив свой разум и вспоминая старые времена. Таких, как Чуна, он видел в ополчении, их было не так уж много, но встречались. Они гибли. Умирали, как правило, первыми. Либо же из-за их слабости, трусости и тупости, совершенной неприспособленности и страха погибали хорошие парни. Но порой случалось так, что они выживали в одной-двух переделках, показывали себя, проявлялись, раскрывались, учились и менялись в лучшую сторону. Казалось, они ломали внутри себя какие-то скрепы. Становились собранными и отважными. Тогда на них можно было положиться. Особенно, если до этого ты умудрился вытащить их задницу из какого-то дерьма, грозившего смертью. Они запоминали такое и ценили. Вот и сейчас Богдан решил насколько возможно вытаскивать этого молокососа, так сказать, подставить ему плечо. Это было несложно, ведь парень от такой гребли свалился бы к полудню, а опытному, крепкому ветерану, недаром прозванному Бугаем, тяжелый труд пошел на пользу, прочищая разум.

Солнце всходило все выше и начинало припекать. Гребцы кряхтели и постанывали все чаще, на руках, непривычных к такой работе, появлялись мозоли. Конечно, душегубы, казнокрады, мошенники и прочие нечистые на руку люди не привыкли гнуть спину и наваливаться на весла в полную силу. А Богдан, набивший мозоли при работе с мечом и натренировавший все тело в изнурительных схватках, как настоящих, так и учебных, не особенно страдал от гребли.

Их поили водой. После полудня им раздали по куску хлеба и солонины. К тому же поднялся приличной силы ветер, и трое матросов шустро развернули парус. Гребцы не прекратили своих трудов, но темп ударов барабанщика снизился. Занимали работой их сейчас, скорее всего, не ради пользы, а чтобы каторжане не сидели без дела.

Можно было немного оглядеться по сторонам. Аккуратно, не вызывая ненужного к своей персоне внимания толстяка с плетью или капитана.

Река, достаточно широкая в Краконе, чтобы разместить несколько строительных доков и создавать небольшой флот, понемногу сужалась. Порогов здесь не было, да и отмелей, сложных и резких поворотов русла тоже. Шли они ходко, хотя поднимались по течению на восток, в сторону гор. То тут, то там виделись дымки, струящиеся к небу. Кое-где на реке встречались небольшие лодочные причалы и совсем маленькие мостки. Корабль проплывал мимо деревень и хуторов, полей и рощ. Три раза им встречались крупные корабли и баржи, сплавлявшиеся вниз по течению. Река была судоходной, и по ней шла активная торговля Кракона с окрестностями, а также доставка ресурсов, добываемых в горах. Помимо крупных кораблей довольно много мелких суденышек сновало вокруг, но к ним никто не приближался. Все же от Кракона они пока что далеко не отошли, и жизнь вокруг реки, крупной транспортной артерии, кипела полным ходом. На корабль с гребцами никто не обращал внимания. Дело естественное, ветер не всегда позволяет идти под парусом с нужной скоростью, а что за люди сидят на банках, мало кого волнует. Наемные гребцы, рабы, каторжане или команда корабля – кому какое дело?

После того как им раздали еду, прозвучал приказ.

– Суши весла!

Все гребцы, изнывающие от усталости, втащили свои массивные орудия труда на палубу и принялись есть. В этот момент корабль обходился без гребной тяги, двигаясь под парусом. Скорость движения судна против течения замедлилась, но останавливаться капитан не собирался.

Богдан подумал о том, что ждет их впереди. Будут ли они останавливаться на ночлег или пойдут по реке и ночью, в темноте? Возможно, кому-то прикажут спать, а остальных заставят работать. Кто знает, как заведено здесь, на судне, транспортирующем каторжан. Обычный капитан торгового корабля дал бы отдохнуть своим людям, но тут в качестве гребной силы служили невольники-преступники. И что их ждет – сказать было сложно.

Цепкий взгляд опытного воина отмечал, что стражники изнывали от скуки. Поначалу они следили за гребцами и берегом, но через час-полтора после отплытия из Кракона потеряли бдительность, расслабились. Солнце жарило их, облаченных в доспехи и вынужденных стоять без дела. Хотя они и не трудились так тяжело, как сидящие на веслах, жарко им было так же, если не сильнее. Кто-то из бойцов стащил с головы шлем, кто-то отстранил от себя арбалет, а кто-то затеял тихую перебранку с сослуживцем. Всем было ясно, что сами по себе каторжане неспособны к какому-то сопротивлению или попытке побега. Все они прикованы, безоружны, заняты делом, отвлечение от которого сразу же будет заметно. Они утомлены работой на веслах. Ждать от них беды не приходится. А взбредет ли кому-то в голову напасть с берега на корабль, идущий под флагом славного города Кракона? Только полным безумцам и идиотам. Да и на этот счет у них имелся бесценный козырь.

Лишь он один, бессонный страж-ясноокий, следил за всем происходившем на корабле своими яркими, горящими глазами. На солнечном свете их почти невозможно было отличить от обычных людских. Он сидел, оглядывая гребцов, вставал, проходил мимо них от мачты к корме, затем оттуда к носу и обратно к облюбованному месту в центре корабля. Казалось, он не обращал ни на кого внимания, но Богдан мог поклясться, что этот ублюдок фиксирует все и отмечает каждую мелочь. Такие прогулки ясноокий совершал достаточно часто, чем явно беспокоил гребцов. Но надсмотрщик с плетью пугал их сильнее, поскольку в любой момент мог хлестнуть по спине жгучим бичом. И делал это, надо признать, с завидной регулярностью, напоминая зазевавшимся, что они не на прогулке.

Но само присутствие ясноокого давило на людей. Когда он смотрел кому-то в глаза, тому хотелось отвернуться, спрятаться и скрыться от этого пронзительного взгляда, прорывающегося куда-то в самую глубь человеческого естества. Богдан не был исключением, но он старался не обращать на этого неугомонного стража внимания. Хотя ему чудилось, что ясноокий следит за ним пристальнее, чем за всеми остальными. Эту мысль он старался от себя гнать, убеждая тем, что если бы его хотели убить, то сделали бы это либо на допросе, либо в камере. Зачем же убивать здесь, предварительно посадив на корабль и увезя из города?

После короткого отдыха в полдень барабан вновь начал отсчитывать удары, вошел в довольно медленный ритм. Гребцы с тихой бранью принялись работать и ускорили свой подъем по течению. Люди изнывали от усталости, и даже тренированный ветеран начал ощущать ломоту в мышцах и напряжение в суставах. Это была явно непростая работа. Если тяжело ему, закаленному, натренированному в боях и учении ветерану, то каково всей этой физически не развитой шелупони? Тяжело, очень тяжело, он в этом был уверен. А брошенные на своего напарника взгляды подтверждали его размышления. Несмотря на то, что Богдан делал за него почти всю работу, лицо парня кривила мучительная гримаса. Каждое движение весла причиняло боль, и если бы не усердие ветерана, пацана ждала бы плеть, причем не для разовой профилактики. Помогло бы? Кто знает? Парень старался, это было видно, но его тщедушное телосложение говорило о том, что физическим трудом он особо никогда не занимался и здоровьем, и крепостью, и выносливостью был обделен. Но Богдан знал, что порой от таких вот, с виду убогих, можно ожидать достаточной прыти, когда за спиной стоит человек с кнутом или когда поставлен выбор – жить или умереть.

Часть гребцов уже изрядно постанывала и страдала. Плеть перестала помогать, кто-то даже пытался огрызаться, шептал проклятия, но получал повторные удары и замолкал, затаив в душе злобу.

Солнце клонилось к горизонту, слепило их отблесками на воде. Впереди показалась достаточно крупная пристань. Ничего подобного они за весь дневной путь не встречали. Первый этап путешествия явно завершался, и вот она, точка привала. Какой-то поселок, выбранный для остановки. Если они в дне пути от Кракона, то здесь, вероятно, есть и кабаки, и доходные дома. Скорее всего, это была Истра, но ветеран мог ошибаться, на кораблях он раньше никогда не путешествовал, но было очень похоже, что это именно она.

Богдану не верилось, что их погонят ночью куда-то с корабля. Через несколько мучительных минут они с трудом начали швартоваться, загоняя судно в некое строение, по факту походившее на огороженную часть речной глади и берега.

Гребцы, окончив свою работу, вытащили из воды весла и в голос стенали от изнеможения. День выдался не простой, особенно если учесть, что большинство из них никогда не имели дел с тяжелым физическим трудом.

Им вновь раздали по небольшой лепешке.

Затем через небольшой промежуток времени, отведенный на еду, ясноокий вместе с парой арбалетчиков прошли по палубе и выбрали семерых каторжан. В их числе оказался и Богдан. Он глянул на своих собратьев по несчастью и понял, что это, пожалуй, наиболее опасные и сильные мужчины из всех гребцов. Их поднимали по одному, начиная с того, кто сидел ближе всего к носу, вдобавок к кандалам на ногах заковывали руки, и вели куда-то вниз по сходням.

Сопротивляться и говорить что-то наперекор в таком положении казалось бессмысленным. Богдана, как и остальных, повели на мокрые подмостки, где пахло тиной, илом и сыростью, промозглой и отвратительной, а еще – гнилью. Дальше за этим помещением имелся коридор, темный и еще более промозглый. Слева и справа располагались двери, одна из которых была открыта. Именно туда под пристальным надзором отправился Богдан.

Его ждала камера немного лучше той, где он провалялся в последние дни перед отплытием. Чуть побольше, по крайней мере, можно было по диагонали растянуться в полный рост, и не такая воняющая. Видимо, здесь все же прибирались. Но недостаток тоже имелся. Сырость! Солому вроде бы меняли не так давно, но она уже успела заплесневеть. Благо, хоть не сгнила.

Дверь за ним захлопнулась, и он остался в темноте, один на один со своими мыслями. За день он, было, умудрился совершенно от них избавиться, поглощенный трудом. И вот все размышления вернулись. Спаслись ли его Росена с Зорей или нет? Морок навели на него в пыточной, или все – сущая правда, и дочка у них? Куда они плывут? Будет ли возможность сбежать? Как скоро она представится? На что стоит рассчитывать, чего ждать? Кто на корабле представляет для него опасность, а кто в случае чего может стать союзником? Увы, ответов на все эти вопросы у него не имелось, и они давили нерешенным грузом.

Богдан собрал солому кучнее, отбросив наиболее отвратные пучки, разместился, насколько это было возможно в такой ситуации, и попытался уснуть. Натруженное тело расслабилось, провалилось в сон и...

Мерзкий голос, говорящий, словно напевающий эту фразу, которую Богдан уже два десятилетия без малого пытался забыть, но та каждый раз всплывала в памяти.

– Рыцарь славный, рыцарь храбрый, – смешок, – спаси деву ото зла…

Раскрытая пасть существа, которое язык не повернулся бы назвать женщиной, и тем более – девой. Окровавленные, рваные, растрепанные одежды, все в крови. Этот багряный цвет везде – на земле, на лохмотьях, на телах, валяющихся у нее под ногами, на деревьях, на листьях, на ветках. Везде. Все в крови, и он, совсем еще юнец, стоит с мечом в руке.

Холод подступает к сердцу, сковывающий ужас накатывает волнами, кошмар, которого ни до, ни после он не испытывал, сколько ни вспоминай. Кажется, что вот-вот – и остановится сердце, и этот непостижимый холод принесет смерть.

Запах, бьющий в ноздри, травы, кровь и мускус.

– Рыцарь славный, рыцарь...

Ужас, ползущий по телу, словно змея, леденящий, убийственный, обжигающий...