Сукины дети 7. Охота на Ктулху

Глава 12

То, что она здесь появится, стало для меня полной неожиданностью. И то, что подспудно я этого хотел, на мои чувства никак не влияло.

Я всё равно был против. Она — ребёнок, и нечего ей делать во взрослых разборках.

Понимаю: я сам себе противоречу. То, через что мы с ней прошли, говорит само за себя. Она спасала мою жизнь, я спасал её жизнь…

Она давала мне кровь.

Одно это значит для меня больше, чем все уверения в любви и преданности.

Анна, например, НИ ЗА ЧТО не поделится со мной кровью. Скорее, будет спокойно стоять и смотреть, как я подыхаю.

А Мириам побежит за донором. Но ДАТЬ кровь самой — ей это даже в голову не придёт. А если попрошу — сделает вид, что просто не понимает, о чём речь.

Но разумеется, сам я об этом никогда не попрошу. Ни ангела, ни демона — если вы понимаете, о чём я…

Чёрт, что-то я слишком злой стал. Злой и циничный. В своё оправдание могу сказать, что годы, проведённые в облике стригоя… Нет.

Нет у меня никаких оправданий.

— Сашхен, — тихо, на грани слышимости позвала Маша.

Стоя в ряд, я в центре, мы целились в «каптёрку», как назвал её Семёныч, и ждали.

— Что?

— Не стреляй, пока я не скажу…

Я хотел ответить грубостью: в том смысле, что и без сопливых знаю, когда мне стрелять.

Но осёкся.

Она права. Такой чуйки на Тварей, как у Маши, ни у кого нет — проверено временем. А граната у меня всего одна, так что в её словах резона больше, чем в моём самомнении.

— Ждё-ё-ём… — Семёныч взял на себя бремя командира. Не спрашивая, просто так само получилось.

Может быть то, что мы с Машей всё время собачились, уравняло нас в возрасте, делая в его глазах одинаково несерьёзными.

Дверь в надстройку была открыта. Да и не дверь даже, так, лючок в половину человеческого роста. Он болтался на одной петле и время от времени, при порывах ветра, издавал душераздирающий скрип.

— Ждё-ё-ём… — повторил Семёныч, хотя мы и так стояли, не двигаясь.

Может, он опасался, что у Маши сдадут нервы… Хотя с такими нервами, как у неё, в гонках участвовать надо. Ле-Ман 24 часа.

Вредная бестия держалась за нами всю дорогу, от самого клуба. На роликах, прицепившись к нашему бамперу этим своим крюком. И ведь ничем себя, зараза такая, не выдала.

Ожидание закончилось неожиданно — как это всегда бывает. Всё случилось одновременно со скрипом двери, который резанул по нервам так, что мы, все трое, вздрогнули.

Я прикрыл глаза, просто моргнул, но когда открыл… Твари лезли из люка, как пиявки из слишком тесной банки, они были такие же чёрные, маслянистые, подвижные и гибкие.

И прямо на глазах они обретали форму: вервольфов, тигров, урсусов, ящероидов…

— Давай, — негромко скомандовала Маша, я передвинул чашку целика, нажал большим пальцем предохранитель, затем спуск.

Ухо заложило намертво, болванка заряда ушла по плавной дуге и исчезла в низком проёме двери.

Бухнуло.

Надстройка осветилась изнутри, стенки её словно бы вздулись пузырём и опали, во все стороны полетели стёкла — я не заметил, что там были окна, думал, что сплошной бетон…

— Пригнись! — заорал я, куда громче из-за оглохшего уха, но Маша с Семёнычем уже упали на колени, и шкипер прикрывал голову и спину девочки собой…

В лицо пахнуло жаром, бетонные блоки раскалились так, что сделались красными — термобарический заряд — это вам не кот начихал.

Та-та-та — затарахтел через секунду калаш, бу-бух, грохнул мой Ремингтон, я невольно покосился на Машу: стоит, как вкопанная, даже не пошатнулась, хотя при её субтильной физиологии отдача Ремингтона всё равно, что хороший боксёрский удар в плечо…

Равновесие. Всё дело в равновесии.

В надстройке ничего живого — условно живого — не осталось, там сейчас один пепел, но те несколько Тварей, что успели переползти через порог, каким-то чудом уцелели, и вот по ним-то и стреляли Маша с Семёнычем.

Мне стрелять было не из чего, и я вытащил ассегай.

Встав сбоку, чтобы не перекрывать угол обстрела, я почти не целясь погрузил лезвие на длинной рукояти в ближайшую чёрную тушу. Звук был, словно взрезали гигантский арбуз, аж кишки узлом завязались и во рту сделалось муторно и горько, но ассегай не подвёл — тушу раскроило напополам.

Убедившись, что Тварь больше не двигается, я перешел к следующей.

Работка была та ещё, как на бойне, но оказалось, что лезвие ассегая доставляет Тварям куда больше неприятностей, чем огнестрельное. Дырки от пуль в них словно затягивались, не до конца, но не нанося смертельных повреждений, зато лезвие ножа рубило Тварей в капусту.

Может, всё дело в стальном лезвии…

Насколько я помню, настоящие ассегаи делали из Железного дерева, усаживая по краю акульими зубами… Свой ножик я так назвал скорее, из-за формы лезвия. Широкое, листовидное, длиной шестьдесят сантиметров, плюс рукоять. Всего — около метра, грозное оружие в умелых руках.

Ремингтон перестал бухать через две минуты, ещё через тридцать секунд замолчал АК — Семёныч расстрелял последний рожок.

Надо будет их собрать, не бросать на крыше — во избежание нездоровой сенсации. Хотя шуму мы наделали немало, команде зачистки будет, над чем потрудиться…

С молодецким хеканьем я отсёк последнюю голову — чёрная «кровь» широкой струёй окатила меня поперёк груди, заляпав подбородок, щеки и даже хвост волос.

Утеревшись рукавом, я оглядел поле боя, то бишь, крышу высотки.

— А знатно мы повеселились, — Маша тоже была с ног до головы в этой чёрной слизи, но, слава Богу, цела, ни одной царапины.

— Да уж, — хмыкнул я. — Веселья полные штаны. Самое главное: как мы это веселье объясним твоей матушке?

— Ой, ну что ты такой душный, — Маша сморщила носик, а потом осторожно принюхалась. — Чуете? — спросила она. — Живым совсем не пахнет.

— Солидол, — объявил Семёныч, хладнокровно подняв и обнюхав отрубленную лапу с длиннющими когтями. — Или ещё что-то техническое. Машинное масло.

Я втянул воздух.

Они правы: при таком количестве рубленных ран, здесь и пахнуть должно, как на скотобойне. Однако не пахнет.

— СДЕЛАЛИ? — я посмотрел на Семёныча. — Так что ты имел в виду?

— Они не живые, — вместо шкипера ответила Маша. — В смысле, НИКОГДА не были.

— То есть, это не умертвия, — уточнил я.

Девочка отрицательно покачала головой.

— Ладно, как бы то ни было…

Вытащив трубу, я набрал номер Котова. В нескольких фразах обрисовал ситуацию, выслушал указания и отключив телефон, повернулся к своим.

Семёныч всё ещё держал эту отрубленную лапу, поворачивая её так и эдак, словно загипнотизированный, но когда он повернул её срезом ко мне…

Нет, это не было похоже на живое тело, или, как сейчас принято выражаться, на «условно живое».

Никакой белеющей кости, никаких синих трубочек и бледно-желтых нитей — то есть, сосудов и нервов.

Я вспомнил, как они вываливались из проёма двери, похожие на влажные мешки, или чёрных слизней, и как потом преображались в…

Оборотни тоже так делают.

Пару раз я был свидетелем процесса метаморфозы, и что-то общее тут было. Но очень, очень отдалённое.

— Изучить их хорошенько, — проговорил Семёныч.

— Я знаю, кто нам может помочь, — кивнула Маша. — Только вам это не понравится.

Я тоже знал. И мне это действительно не нравилось. Но кажется, у нас нет другого выхода.

— По уставу мы не имеем права уносить что-либо с места преступления, — всё равно сказал я.

Но таким тоном, который как бы намекал: «убедите меня в обратном». Что Маша и не замедлила сделать.

Она презрительно фыркнула, выставила ногу и сложила руки на груди.

— Мы с тобой уже таскали ему тварей, — напомнила она. — Последнюю — ВЧЕРА.

А я вдруг почуял характерный, острый и солёный запах…

— А ну покажи ногу! — я присел перед ней на корточки, но Маша проворно спрятала одну босую ступню за другую.

— Обойдёсся, — заявила она с непередаваемым апломбом.

— Маша… — я набрал побольше воздуха, готовя политически продуманную, дипломатически обоснованную речь.

— Придётся отрезать, — отстранённо сказал Семёныч. — Мы ведь ничего не знаем о физиологии этих Тварей. Если ты заразишься…

И он выразительно посмотрел на лезвие ассегая.

Глаза у Маши сделались огромными и совершенно неподвижными. В чёрных зрачках отразилась крыша надстройки с торчащими как попало антеннами…

— В Хаме есть бутылка Живой воды, — сказал я.

В глазах вспыхнуло НЕИМОВЕРНОЕ облегчение.

— Я тебя отнесу, — не дожидаясь возражений, я подхватил её на руки.

Маша была лёгкая, как пушинка — в этом ничего не изменилось. Изменилось другое: на её теле появились мягкие места… Не то, чтобы у девушки выросла грудь — до этого было далеко. Но задняя часть, корма так сказать, была уже очень даже ничего. И какими длинными, стройными сделались её ноги…

Тряхнув головой, я сделал шаг к чердачной двери.

— Ремингтон! — вскрикнула Маша, но Семёныч уже протягивал ей ружьё, и она схватила его, как потерянного и вновь обретённого дитятю, и прижала к груди, а потом опустила голову мне на плечо и закрыла глаза.

Как мало ребёнку надо для счастья.

Семёныч за нами не спешил.

Оглянувшись у самой двери, я увидел, что он никуда не шел, а нагнулся, и заглядывает в проём двери надстройки.

И тогда я вернулся — не отпуская Маши, куда ей, с босыми-то ногами, — и тоже наклонился над лючком.

Основной жар уже схлынул, но всё равно оттуда пыхало, как из печки.

Внутри было пусто. Всё что могло, выгорело, пол устилали серые хлопья пепла. Они легонько шевелились, и казалось, что под ними кто-то прячется.

— Как они здесь уместились? — спросил Семёныч. — И вот ещё что…

— Кровь, — сказала у меня над ухом Маша. — Откуда на ступеньках парадного кровь? Я думала, здесь будет просто ГОРА трупов. А ничего нет.

Подспудно, меня эти мысли тоже беспокоили. Но не имея ответа, я не решался сформулировать и сам вопрос.

— Надо с Гоплитом поговорить, — вот и всё, что я смог сказать. Семёныч кивнул, Маша не стала возражать.

И слава Богу.

Я знаю, ОТКУДА они могли взяться — теоретически. Но при Маше ни за что об этом говорить не стану.

Есть предел. И он проходит ровно по тому месту, где начинается вся эта чертовщина.

— Ладно, пошли, — я выпрямился. С двойной тяжестью — ружья и Маши — спина затекла, и казалось, я слышу отчётливый хруст позвонков.

Когда я в последний раз кормился? Не помню. Сегодня? Вчера?..

Сейчас, спустя пять лет такого существования, мне много не надо. Глоток там, дуновение чувств здесь… Я же Владыка. Я сам кого хочешь накормлю.

— Семёныч, не сочти за труд… — подбородком я указал на одну из Тварей, не такую крупную, как другие.

Чудище походило на кровосмесительный плод мифологической Ехидны с дикобразом, иголки покрывали его спину так плотно, что не видно было шкуры. Голова напоминала голову варана или змеи — чешуйчатая, с узкими прорезями глаз.

Оно тоже было чёрным.

Шкипер пожал плечами, а затем вытащил из кармана плаща небольшой пакетик. Развернул, встряхнул в воздухе и набросил на тварь мешок для трупов.

Армейская модель, — отметил я. — Компактный, прочный, влагонепроницаемый. Квадратиш, практиш, гут, как говорят немцы.

Взвалив мешок на плечо, Семёныч потопал за мной — шаги его сделались чуть тяжелее.

Маша обнимала меня за шею.

На какой-то момент, совсем короткий, мне показалось, что в её объятиях скрывается нечто большее, чем утилитарная поддержка.

Но я отринул эту мысль.

Что за бред. Ерунда какая…

— Почему ты босая? — спросил я, чтобы скрыть смущение.

Ещё не хватало. Смущаться перед Машей…

— Потому что приехала на роликах, глупыш.

И всё-таки она меня смущает. Серебряное колечко в тонкой ноздре поблёскивает коварно и соблазнительно, короткая серебристая чёлка открывает широкий чистый лоб…

Нимфетка.

Дьявол её забери.

— ПОЧЕМУ ты вообще за нами увязалась?

— Я почувствовала, что если отпущу тебя одного, то больше никогда не увижу.

Она сказала это так просто, без обычной своей бравады, без наигранной «взрослости».

Я сразу поверил.

Маша — большая мастерица по части вранья. Именно вранья, не лжи. Разница вот в чём: врут из любви к искусству. Просто так, для удовольствия, чтобы было интересней.

Ложь — совсем другое дело. Как правило, ложь преследует личную выгоду.

Маша, как человек совершенно бескорыстный, лгать не умеет абсолютно. Зато враньё у неё выходит на одном дыхании, даже реснички не вздрагивают.

— Кстати: с каких пор у тебя такие длинные густые ресницы?

— Так ты заметил… — она самодовольно улыбнулась.

Поливая тощую девчачью ногу живой водой, я испытывал отцовские чувства.

Под действием эликсира нехорошая рана на ступне сначала порозовела, очистившись от грязи, чёрного мазута и мёртвых кровяных телец, а затем на глазах затянулась.

Полбутылки, как с куста.

— В следующий раз надевай ботинки, — довольно чувствительно хлопнув её по ноге, я поднялся и тщательно завернул пробку.

— В следующий раз не убегай на охоту без меня.

Она ТАК это сказала… Что я вновь присел на корточки и проникновенно заглянул ей в глаза.

— Послушай, малыш… — фырканье было мне наградой. — Мы с тобой — НЕ напарники. У нас разные весовые категории.

— Я завалила Како-демона.

— С помощью домового.

— И я каждую ночь убиваю Тварей.

— Тварей убивает Рамзес.

— А я, значит, просто рядом стою.

Лицо её покраснело. Глаза опасно заблестели, уши сделались багровыми.

Неожиданно мне захотелось протянуть руку и потрепать Машу по коротким волосам. Хорошая стрижка. Ей идёт… Хотя сначала мне не понравилось, я был почти что в шоке. Но без косичек ей и вправду лучше.

Разумеется, ни трепать по волосам, ни как-то ещё выражать свою приязнь я не стал, и чтобы скрыть чувства, повернулся к Семёнычу.

— Ну что, шкипер. Пора познакомить тебя с одним человеком… — Тварь мы сгрузили в багажник, потеснив баулы с боеприпасами. — Но сначала завезём девочку домой. Её мама волнуется.

А вот этого мне говорить не следовало.

Маша вскочила с подножки Хама. Тело её вытянулось в струнку, глаза сузились, губы сжались в ниточку.

— Я стояла на крыше вместе с вами, — выдавила она. — Я ТОЖЕ стреляла в Тварей и убила их не меньше, чем ты.

— Ты права, детка, — я улыбнулся. — Но теперь тебе пора выпить горячего молока и лечь в постельку. Садись на заднее сиденье. Я отвезу тебя к маме.

— Знаешь, что, Сашхен?.. Да пошел ты!

Подбежав к ближайшей лавочке, она выдернула оттуда роликовые коньки, кое-как, путаясь в застёжках, натянула их и рванула вдоль поребрика к проспекту.

— Зря ты так, — Семёныч, как и я, смотрел вслед узкой девичьей фигурке. — Она этого не заслужила.

— Да, — я вздохнул. — Но иногда на меня находит. Хрен знает, почему.

— Потому что дурак ты, Сашхен. И не лечишься.

Семёныч залез в Хам и громко хлопнул дверцей.

Я моргнул.

Ему-то я что сделал?..

Ремингтон остался лежать на поребрике, рядом с колесом Хама. Нагнувшись, я подобрал его, любовно огладил ствол и положил в багажник.

Теперь пора разобраться с Тварью.

На Черниговской было тихо.

Вечер: студенты разошлись, да и преподаватели в это время уже дома. Притормозив, я въехал под арку, что вела внутрь учебного комплекса. Универ занимал целый квартал, здесь были даже конюшни со своей левадой — всё, как в прежние, царские ещё времена…

В лихие девяностые «олигархи» пытались оттяпать кусок немалой площади Императорской ветакадемии, но университету удалось отстоять территорию.

Лаба Чародея была в самом тёмном углу глухого, как колодец, внутреннего двора, рядом с анатомичкой и моргом для животных.

Неприметная подвальная дверь, к ней — лестница в десяток ступеней, на двери — камера. Всё, как у людей.

Держа мешок с Тварью одной рукой, я нажал кнопку звонка. В тот же момент ощутил на себе внимательный взгляд и поёжился.

Видеокамера — это электронное устройство, — в тысячный раз напомнил я себе. — Она не может испытывать эмоций.

И тем не менее: каждый раз, спускаясь в подвал Чародея, я испытывал неприятное чувство.

Я его недолюбливал. Нет, не так: несмотря на то, что я его спас, на то, что с тех пор утекло много воды и он полностью изменился, всё равно испытывал стойкую, неистребимую неприязнь.

Но бизнес есть бизнес, ничего личного.

Ни вывесок, ни каких-либо опознавательных знаков на двери не было. Думаю, никто не знал, что здесь обитает Чародей. Почти никто.

Дверь открылась бесшумно, изнутри резко пахнуло формальдегидом, и мы вошли. Глаза резануло синим светом — Чародей никогда не пренебрегал правилами асептики и гигиены, и вестимо, мы попали как раз на час кварцевания.

— Прикрой глаза,- посоветовал я Семёнычу.

— Да уж не дурак.

После того, как уехала Маша, я остро ощущал охлаждение в наших с ним отношениях. Ума не приложу, почему.

Чародея отыскали в анатомичке.

На мраморном столе с кровостоком было распластано какое-то тело — распоротым брюхом вверх, с отогнутой и пришпиленной с боков брюшной стенкой, с расширителями в грудине…

В учебнике Зоологии был чертеж лягушки в разрезе. То, что лежало у Чародея на столе, очень его напоминало.

Сам он, в клеёнчатом фартуке, в перчатках по локоть, в громадных прозрачных очках и медицинской шапочке, стоял над Тварью с портативной циркулярной пилой.

Я громко кашлянул.

Чародей обернулся, сдвинул свободной от пилы рукой очки и маску, и посмотрел на нас лучистыми голубыми глазами.

— Удачно, что ты зашел, Сашхен, — он широко улыбнулся. — Мне тут подкинули Тварь из Кронштадта.

— А, кайдзю…

Про себя я усмехнулся.

Котов тоже недолюбливает Чародея, в отрочестве — Шамана, чудом выжившего после того, как его подстрелил Аарон Вассертрум. Но всё равно вынужден пользоваться его услугами.

Также, как и я.

— Мне сказали, это ты придумал столь меткое название, — ещё шире улыбнулся Чародей.

В улыбке его было нечто от маньяка, и мне захотелось, чтобы он вновь натянул свою маску.

— Это ещё что, — подал голос Семёныч. — Сдаётся мне, сейчас Сашхен притащил нечто поинтереснее, чем кайдзю.