Невеста полоза. Пленница златых очей

Глава 23. Признание

Тот сладостный миг, когда он видел ее запястья, опутанные его алым кушаком, нет-нет, да бередил в воспоминаниях княжеский разум. Драгомир смотрел на Радосвету, силился не думать и не вспоминать, как она сладко стонала под ним, пока он вбивался в ее тело. В тот миг Драгомиру было так безумно хорошо, что он позабыл обо всем вокруг. Осталось лишь дикое желание получить удовольствие и отдать такое же в ответ. Это стало теперь таким важным – видеть ее наслаждение, упиваться им. И князь упивался…Хоть и зол он был на нее в тот миг, а все равно – хотелось видеть, как зеленые глаза соловеют от удовольствия, а тело выгибается на пике плотского восторга.

Только сейчас, когда чувственный хмель покинул его разум, Драгомир задумался – а по нраву ли ей было, то, что он с ней сотворил? Или все же…

–Я не напугал тебя? – спросил он. Подумал еще – догадается ли ведунья, о чем он спрашивает?

– Не разумела твоего вопроса. Когда напугал?

– Когда зад твой круглый надирал, да руки кушаком связывал, – молвил Драгомир.

– А-а-а, – протянула она понимающе. – Ну-у, – в ее взоре зажегся проказливый огонек. – Взрослые игры меня не пугают. Коли это игры, – ведунья снова стала серьезной. – Мне не по нраву, князь, обвинения твои в ведьмовстве. Я не занимаюсь этим, не умею просто. И никогда не умела. Порчу снять могу, да приворот. А вот сделать не могу. Одна только мысль об этом отвращение вселяет. Ежели чувства какие ко мне имеешь, так то не моих рук дело.

– Потому, что ты Ведающая. Ведание и ведьмоство – вещи разные. Твоя ворожба не может людям и матери-природе идти во вред. Только лишь во благо. А все, что направлено супротив человека, его воли и природы – то уже ведьмовство. И бросил я слова те в сердцах, сгоряча. И о них теперь жалею, да каюсь. Ведаю, что ты не при чем, и ничего не делала для этого. Дело во мне.

– Я тебя прощаю за те слова, Драгомир. И надеюсь, никогда боле их от тебя не услышать, – молвила ведунья.

– Не услышишь, – он остановился, да плечи ее легонько сжал, заглянул в глаза ее лучистые. – Это я тебе обещаю, а я не бросаю слов на ветер. Смелая ты девица. Горячая… – очертил князь ласково большим пальцем ее скулу, да губу нижнюю. – Ты словно пламя, Радосвета. Пламя очага. Не обжигаешь, а греешь нежно… Исцеляешь… Топишь лед, – молвил Драгомир и замолчал.

Он большего молвить сейчас не смог бы. Собственное признание, что сорвалось с языка, вдруг вогнало сурового воина в смущение. Радосвета вновь встретилась глазами с ним, да взгляд отвела. Что-то мимолетное мелькнуло в ее малахитовых глазах, да пропало. Князь уловить желал, да не успел. Если бы только можно было ведать, что же творится в этот миг в мыслях этой девицы!

Они продолжили идти в сторону хором. Радосвета вздохнула, оглянулась по сторонам.

– Не могу найти я след той ведьмы, что чуть не убила Ярополка, – молвила она с досадой. – Как ни силилась – не могу, и все!

– Ведьма притаится теперь, убоится показываться, – рассудил князь. – Надо ухо держать востро, чуть позже она непременно себя обнаружит. Я уверен, ты ее почуешь. Ты сильная ведунья. Да и волхвы помогать будут.

В ответ Радосвета вздохнула, и взор ее затуманился печалью.

– Я задумалась… Все время думала, пока хлопотали с Ярославой и ее сыном… А что, если моя девочка умерла, потому что тоже росла у меня под сердцем сильной ведуньей? Ведь получилось же спасти меня у бабушки с мамой…

– Только твоя бабушка не принимала мысль, что ты не сможешь жить на Земле. А если бы тебя отправили вовремя сюда, может быть, ты и не захворала бы снова. Но что сделано, то сделано. Главное, что вовремя судьба распорядилась так, чтобы ты сюда попала по моему зову. А что насчет твоей дочери… Все возможно. У Ведающих чаще всего рождались девочки – так природой-матерью задумана передача дара. Возможно, твоя покойная дочь и в самом деле была ведуньей.

– Была бы, если б родилась живой и здоровой, – молвила с грустью Радосвета, не глядя на князя.

Ее голос дрогнул, и болезненно дрогнуло сердце у князя. Он тронул ее ладонь, погладил пальцы.

– Не Земле не родилась бы. Я сожалею, Рада, о твоей утрате, но… Говорю как есть. Сильные ведуньи на Земле не выживают. А коли выжили, так живут недолго. Твоя бабка протянула только потому, что место силы недалече от ее двора. А живи она в большом городе вдали от того леса, так и неизвестно, дотянула бы до сорока хотя б, али нет.

– Я не могу перестать думать о том, какой была бы моя дочь сейчас. Какой бы жизнь моя сложилась, стань я матерью. Хотя… – Радосвета задумчиво закусила губу, хмурясь. – Если так подумать… Я и стала матерью. Только ребенка со мной рядом нет… Она где-то далеко-далеко. В каком-то ином мире, где живым нет хода…

Князь посмотрел на нее, поймал ее взгляд, и снова под сердцем тревожно заныло. Он вновь остановил ее, за плечи взял, да к себе развернул.

Ее скорбь, казалось, повисла в воздухе меж ними, да затронула в душе князя былое, взволновала то, что еще болит. И его боль отозвалась на боль ведуньи. Их обоих связала неизбывная тоска по самому дорогому и навеки утраченному.

– Я понимаю тебя Радосвета, как никто другой. И мне хотелось бы тебя обнадежить, молвить, что кручина эта скоро тебя отпустит, но… меня еще не отпустила. Пока не отпустила. Я просто привык с этой болью жить. Каждый день. А прошло уже пять лет с той поры. Мой сын уже умел бы держаться в седле и брал бы первые уроки боев на деревянных мечах.

Радосвета, услышала откровение князя, да воззрилась на него изумленно, будто видела впервые.

– Ты… Ты тоже когда-то похоронил дитя?

Князь кивнул.

– Да. Я схоронил сына. Три месяца было ему. А через несколько дней моя супруга наложила на себя руки.

– Не смогла смириться с утратой… – молвила ведунья.

– Да, – кивнул Драгомир. – Ее мучило чувство вины. Оно же ее и сгубило.

Князь вдруг осмыслил, что еще никогда и никому он не рассказывал о том самом дне, да о чувствах своих, ни одной живой душе. Отчего-то хотелось поведать об этом ведунье.

– Беда пришла к нам ночью. Меня тогда не было в городе. Как раз в ту пору я начал гонения на темных волхвов. Супруга пожелала остаться сама с ребенком в нашей почивальне, нянек выпроводила, да спать легла. Проснулась посреди ночи, дитя взяла покормить, да прилегла вместе с ним. И уснула, пока кормила, навалилась на Велимира всем весом. Вышло так, что во сне она ребенка грудью задушила.

– Кошмар-то какой! – воскликнула Рада. – Боже, какое же горе, Драгомир!

Князь вздохнул в ответ. Все эти лета прятал ото всех он свою черную печаль, а теперь – рассказывал ведунье о самом страшном времени, и будто доставал эту печаль на свет.

– Я вернулся в город на следующий день. И меня встретили вестью о смерти сына. Супруга от горя впала в беспамятство. Бредила, звала его по имени, кричала на прислужниц, что те его не отдают. Потом, после похорон ей будто полегчало. Но… Оказалось иначе. Это было мнимое затишье. А на самом деле, она ушла в себя. С ней всегда кто-то был – я или прислужницы. Но она поймала момент, ушла в помывальную и там повесилась.

Радосвета слушала его, хмурилась, да головой качала. А у Драгомира слова будто сами собой с языка срывались. Многолетнее молчание теперь сыпалось прахом, мысли, что теснились в голове и покоя не давали, сейчас облекались в слова.

– В Златославии убить себя – страшный грех. Считается, что душа человека, что запятнал себя самоубийством, в посмертии многие лета будет в услужении у Чернобога, пока свой грех не искупит. Велимира похоронили на городском погосте после обряда сожжения. А жену, как и всех самоубийц – в овраге с осиновым колом в сердце.

– Чтобы не возродилась упырем?

Князь кивнул в ответ.

– Ты зол на нее?

Князь вздохнул, да взгляд отвел.

– Я не выказывал ей злости или гнева, но… Да. Я винил ее! Ничего с собой поделать не мог. Ведь при ней всегда были няньки, да помощницы! Коли чуяла, что уставшая, да спать хочет, кликнула бы в помощь кого. Бездумно это было, бездумно с ее стороны – будучи сонной, кормить ребенка лежа! Но… что сделано, то сделано.

С того дня вся жизнь напоминала мне телегу, что катится с крутого холма в глубокую яругу29. Меня проклял темный волхв. И я превратился в чудовище. Потом стал умирать мой любимый сад. Все, что цвело когда-то в нем и зеленело – увядало посреди лета, и чтобы не делали лучшие, самые искусные садовники княжества, все впустую – ничего не выживало на земле моего сада. Тогда я считал, что проклятие меня не щадит. Тогда я не ведал, что еще ничего не окончено. Затем я начал замечать, что мне трудно обращаться в небесную ипостась. А потом однажды я и вовсе не смог обернуться. Я потерял небо и крылья, и больше не могу взлететь. У меня не осталось семьи. Все, что осталось – моя земля, мое государство, что когда-то передал мне отец. И я все эти лета жил думами о Златославии. И по сей день живу. Таких трудов стоило собрать земли славийцев воедино! Любого, кто посягнет на цельность моей земли я готов изрубить на куски без сожаления.

– Мне так жаль, что с тобой это случилось, Драгомир! – воскликнула Радосвета, да руки его коснулась. – Я бы желала найти слова, что тебя успокоят, надежду дадут, да только не ведаю, какими словами можно успокоить твою мятущуюся душу.

– Не стоит жалеть меня, ведунья. Чему быть, того не миновать. Время учит мириться с горем. Не забыть его, нет. Именно мириться.

Не успела девица ответить князю, как вдруг ей прямо на плечо приземлилась горлица. Радосвета вскрикнула, не ожидав такого.

– Что это еще за диво? – воскликнула она, изумленно воззрилась на птицу, что теперь сидела на ее плече.

Князь снова улыбнулся, да окинул Радосвету теплым взглядом. И столько в нем она узрела нежности, что смутилась невольно. Так на нее не смотрел еще ни один мужчина. Покойный отец и брат не в счет. И этот взгляд поднимал с самого дна ее души такие чувства, коих ведунья у себя и не заподозрила бы. Ей уж давно казалось, что и нет этих чувств у нее отныне. Выходит, она заблуждалась?

Князь заговорил, и его голос, что неизменно высекал в груди Радосветы искры, прервал ход ее мыслей.

– И зверь, и птица чуют силу Ведающей, видят в ней защиту всего живого и сущего. Всякая животина остро чует зло в человеке. В Ведающих нет зла, а потому, и тянутся к ним птицы, да зверь всякий. Мой конь чужаков не особо жалует, а к тебе, вон, как ластился, что кот домашний.

– Выходит, что я добрый человек, лишь потому, что уродилась Ведающей?

Князь покачал головой.

– Ты потому и Ведающая, что живешь без тени зла в душе. В тебе его просто нет.

– Ну, не скажи, – засомневалась Радосвета. – Я могу обижаться, могу злиться на людей. Я совсем не добрая, уж поверь!

Усмехнулся князь по-доброму, головой покачал.

– Чувства это одно. У каждого они имеются, и самые разные, ведь мы живые люди со своими страхами, сомнениями, радостями и горестями. А вот суть, то, что таится у тебя вот здесь, – Драгомир коснулся девицы ниже груди, – это совсем, совсем иное. Вряд ли ты способна разозлиться так, чтобы пожелать несчастья какого или того хуже – смерти. Или месть страшную замыслить… Я ведь прав?

Он посмотрел на нее все тем же теплым, обволакивающим взглядом. Радосвета задумчиво склонила голову, пока внутри нее от княжеского взора разгорался огонек.

– Ты прав, Драгомир. Такого со мной не бывало никогда, – признала ведунья. – Только откуда тебе это ведомо? Мы знакомы совсем недолго, а ты уже как будто знаешь меня.

– Если быть наблюдательным и уметь делать выводы из того, что видишь, можно многое познать за совсем короткое время, – ответил ей князь, да посмотрел на нее задумчиво. – Ты помогла Ярославе. Ты спасла ее дитя. Невзирая на то, что они тебе – считай, что чужие, незнакомые люди. Но ты все равно помогла, ничего не ожидая взамен, и без умысла корыстного. Даже несмотря на то, что понимала – покажешь свою силу – себя обнаружишь.

Радосвета в ответ вздохнула, да глаза опустила. Как же легко князь ее прочитал. Будто книгу открытую…

Горлица так и сидела на ее плече. Радосвета погладила птицу. Та в ответ на ее ласку мазнула невесомо клювом по ее руке и вспорхнула, улетела в темную высь. Радосвета остановилась, да взгляд на небо подняла.

Драгомир вмиг оказался к ней вплотную. Его пальцы ласково тронули ее щеку, спустились к подбородку. Она посмотрела на него.

– Радосвета, молви мне, без утайки, тебе по нраву здесь иль совсем невмоготу?

– Мне хорошо у тебя в Златограде, князь, – ответила она, и легкая улыбка тронула ее губы. – Но это не значит, что я забыла те места, где выросла, и свою семью. Это все равно, что дерево от корней оторвать, посадить в новую землю, и ждать, что оно сразу примется.

Драгомир вздохнул, не спуская с ведуньи взгляда. Видят боги – он понимал ее, еще как понимал! Но и страшился, что на Земле ей сразу станет хуже. Ее хворь – страшная, жуткая, неведомая для Драгомира и непонятная, пугала его. И князь втайне ото всех боялся даже помыслить – а что, ежели его пламенной ведунье станет хуже? Что тогда? Даже представить это было страшно. От того то и боязно было ему отпускать ее на Землю.

Радосвета стала слишком важной для него. И дело вовсе не в том, что она Ведающая. Она появилась в его жизни, и словно привела за собой солнечный свет, блики огня и радостный смех. В пасмурной душе Драгомира теперь снова сквозь тучи пробивалось солнце. Радосвета принесла с собою счастье – теплое, щемящее, лучистое и светлое. Такое же светлое, как и ее имя. В этом вся она – Радосвета. Радость и свет. Разве может он забыть об осторожности? Разве может подвергнуть ее жизнь опасности?

Но и видеть, как она томится от тоски по близким тоже не может. Драгомиру так отрадно было видеть ее лучезарную улыбку, и так хотелось стать причиной этой самой улыбки…

– Радосвета… Я понимаю, что у тебя на душе творится. Но и ты меня пойми – я просто боюсь за тебя. Сначала страшился привязаться к тебе. С того самого дня, как впервые узрел. Мне тогда связь помогла наша, да ворожба Ведагора. Кто же ведал тогда, что ты ведунья, и родной мир тебя убивает? Я проведал, что ты тяжко хвораешь, и мыслил, что жить тебе недолго…

– Так оно и было, – перебила его ведунья. – От того недуга люди сгорают очень быстро и с болями страшными.

– Я все еще помню, каково это – терять навсегда. И в тот день я лишь на миг представил, что вот сейчас, ежели заберу тебя сюда, то уже совсем скоро мне придется тебя хоронить. Кто ж ведал тогда, что тебя нужно было как раз забирать, да поскорей. А потом… все случилось и… В тот день, когда ты молвила, что желаешь еще остаться в Аркаиме на несколько дней, я обрадовался. Мне не хотелось тебя отпускать! Я не желал с тобой навек расставаться! И мне все равно было – ведунья ты или нет. Я и помыслить не мог, кто ты есть на самом деле.

Он совсем близко к ней. Их лица так близко. В крови разгорается пламя…

Драгомир не удержался – снова коснулся ее щеки. Она накрыла его ладонь своей, да щекой прижалась.

– Я прошу тебя, обещай, что хотя бы, когда-нибудь я смогу увидеть брата, – робко молвила она, в глаза ему глядя.

– Обещаю. Обязательно, Рада, – ответил он. – Ты непременно увидишься с ним. Только бы ты улыбалась, красавица.

Она засмеялась, да шею его руками обвила, обняла крепко. Драгомир таял. Таял лед у него под сердцем. И в воздухе, что уже дышал приближением осени, ему чудилась цветущая весна.

– Идем в почивальню, – молвил он, да взглядом ее опалил жарким.

Казалось, что сейчас меж ними протягиваются нити, что связывают их, стежок за стежком. Глаза в глаза и на двоих одно мгновение.

Вдруг ночную тишь прорезал женский вскрик.

– Ай! Больно! Нога, нога!

– Что случилось? – послышался мужской голос со стороны одной из множества изб.

– Я ногу подвернула! – воскликнул женский голос.

– Звенимира? Что там творится? – нахмурился князь.

Едва услышав имя одной из наложниц, его ведунья разомкнула объятия, отстранилась. И куда-то делось все тепло, что чуял он вместе с ней. И сейчас ее взгляд, что еще миг назад искрился нежностью, стал отстраненным, холодным. И будто те хрупкие нити, что протянулись между ними, с болью рвались. Каждый разрыв кровоточит… Каждый разрыв саднит…

И вновь между ними вырастает стена изо льда.

– Я не чую там ничего потустороннего. Опасности нет. Так что, можешь сам без меня сходить, да разведать, что случилось. А я почивать пойду. День уж больно насыщенный выдался. Утомилась я. Спокойной ночи, великий князь.

Какие потухшие глаза у его ведуньи! Будто свет в них померк! Он все еще не отпустил ее руку, но девица, не глядя на него, мягко высвободила ладонь, да развернулась в сторону его хором.

– Я приду к тебе, как только разберусь, что там стряслось. Обязательно приду, моя сладкая ведунья, – молвил ей князь вполголоса.

Она обернулась, глянула на него с тоской, да плечами пожала. Равнодушная. Холодная. Чужая будто. Куда же сгинула та пламенная девица, что одарила его жаркой страстью на маковом поле?

– Воля твоя, мой князь. На все твоя воля.

– Я приду, Рада, приду, – вновь пообещал он.

В ее глазах холод. И что-то еще, чему Драгомир не смог отыскать названия. Жжется этот холод, колется ледяными иглами.

В груди князя разливалась горечь. И погасший огонь в ее глазах – что острая игла под сердце – больно и колко.

***

Радосвете хотелось плакать. Так, чтобы в голос, чтобы навзрыд. Кто бы ей молвил когда-то, что будет она от ревности зубы сжимать, лишь бы не заплакать, так не поверила бы! А теперь она ступала прочь, почти бежала в свою почивальню, лишь бы не видеть князя рядом с другой женщиной. Нет, не просто женщиной. Его наложницей.

Отчего-то в Радосвете зрела уверенность, что все это неспроста. И крик этот, и якобы падение Звенимиры. То было просто желание наложницы оказаться с князем наедине. И конечно, она попытается его соблазнить…

От этих дум Радосвету бросало то в жар, то в холод, и казалось, что в груди не хватает воздуха. Видимо, ей с этим никогда не примириться. Непрошеные слезы жгли глаза, и хотелось просто уснуть, чтобы, наконец, успокоился тот ураган в ее душе, что не давал свободно вздохнуть и разрывал ей душу в клочья.

В почивальне Радосвета споро разделась до сорочицы, откинула бордовое с золотом покрывало, да легла на ложе. Огонь в груди так и полыхал, да слезы по щекам катились градом. Драгомир касался ее, и одни его прикосновения рождали в ней томительную сладость. А сейчас он касается другой… И она, наверное, млеет точно так же, замирает от его рук, как и Радосвета.

«Вот и как мне жить с этим?» – спросила вслух у себя ведунья.

Ответа на этот вопрос она не находила. Лишь только еще больше разгоралось пламя в груди, да кричать хотелось от бессилия.

Ей казалось, что она не уснет, но ее сознание уже ускользало в темноту, и вскоре девица сладко сопела, подложив ладонь под щеку. Небо разразилось дождем, он стучал по стеклам сотнями капель, и этот звук баюкал Радосвету, уносил ее туда, где сны и покой.

Ей снился Драгомир. Будто пришел, посмотрел на нее, да бедро ее огладил и улегся рядом. А потом она почуяла прикосновение губ на плече, а затем у затылка. И жаркое дыхание у макушки. Запах весеннего леса обуял ее терпким облаком. Вкусный, мужской запах Драгомира. Им хотелось дышать и дышать…

– Я уж и жизни своей без тебя не представляю. Будто без тебя и не будет радости… С тобой все по-иному…

Знакомый голос, похожий на рокот далекого моря. Как же ей нравится его слушать!

Кажется, что он совсем рядом. Не остался с наложницей, а пришел к ней. Ведунья продрогла во сне, да к теплу потянулась. Оно окутало ее, будто пуховым покрывалом, и так ей стало хорошо и спокойно, так отрадно!

Сладко ей спалось, спокойно. А потом Радосвета проснулась. За окном светало. В почивальне она была одна. «Он, конечно, не пришел. Это все сон, греза», – подумалось ей. – До меня ли ему теперь? Вздор это все! Глупые мечтания моей одинокой души. Да. Это точно все от одиночества.