Невеста полоза. Пленница златых очей

Глава 20. Маковое поле

Так сладко вдыхать запах ее кожи, упиваться вкусом губ и поцелуем. Страстным, жадным, хмельным и долгим. Желание растекается по венам, заменяет кровь на жидкое пламя, и Драгомиру до одури, до помутнения разума хочется содрать всю одежу с Радосветы, что мешает ему ощутить желанную девицу всем телом. Да прижать ее к шелковым травам, изнежить, обласкать, облизать ее всю, словно сахарную дольку, разбудить ее вожделение и взять прямо здесь, в этом поле, посередь высоких трав и цветов.

Князь уложил девицу на траву, да под себя подмял. Его губы заскользили по нежной шее, да к вырезу рубахи, там, где виднеется налитая грудь. Одежа в несколько слоев, завязки, завязки – какая досадная преграда к ее шелковой гладкой коже! Драгомир лишь на миг выгнал когти на руках, и они, слово острая бритва, легко вспороли ткань девичьих одеяний от груди до самых бедер. Радосвета позволяет ему вершить все, о чем нашептывает ему упрямое желание, что сводит ноющей сладкой болью ниже пояса. Под нижней рубахой на ней вновь то странное исподнее из белого кружева. Красиво. Необычно. Но лучше – видеть ее обнаженной.

Князь окинул распростертую ведунью беглым взглядом, и принялся дальше избавлять ее от одежи. Хотелось ощутить ее так полно, как это только можно. Одежа мешает, ее надобно убрать. Всю. Видимо, девица возжелала того же, и потому сдернула с него кафтан, а теперь ее руки с нетерпением дергают завязки на его рубахе. Драгомир просто рванул ткань в стороны, разрывая рубаху на себе, отбросил в сторону, не глядя. И снова его губы на ее губах, хрупкое девичье тело под его крепким и могучим, исступленный поцелуй, взаимные прикосновения…

Провела ведунья нежными пальцами по его плечам и вниз, по спине, к самым ягодицам. И Драгомир пораженно застыл на миг от пронзившего его удовольствия, что дарили ее касания и ласки. Он хмелел, он сходил с ума, он дико, безумно ее желал! И ее ласки грозили окончательно свести его с ума. А ведь они еще не перешли к самому главному…

Он сбросил с себя ее ладони.

– Слишком много ощущений, Рада. С ума схожу, – шепнул ей, и прижал одной рукой ее запястья.

Другой рукой князь уже ласкал ее обнаженную грудь, легонько щипал румяные твердые навершия, посасывал их, облизывал. И ему это было по нраву. Очень даже по нраву. Радосвета под ним вздрагивала, извивалась, выгибала спину и стонала, и эти стоны стали для него особым дивным наслаждением, ему так нравилось их слышать…

Драгомир повел ладонью от пышной груди Радосветы и ниже, к животу, и еще ниже, к бархатным складочкам девичьего лона. Князь смотрел, как широко распахнулись ее глаза, и тонкое тело выгнулось навстречу его ласкающим пальцам. Он гладил ее между ног, иногда проникая внутрь, ласкал ее грудь языком и губами, наслаждался ее сладостными стонами. А меж тем его тело горело огнем от острого желания такой силы, что становилось больно.

Маковые алые бутоны роняли свои лепестки на ее тело. В поле поднялся ветер, где-то вдалеке раздался гром. Может быть, и тучи уже наползают, но князю было все равно, он не смотрел по сторонам. Только на нее – на Радосвету. Разрумяненную, разгоряченную, стонущую. И такую прекрасную, такую желанную.

Он наклонился и медленно лизнул ее лоно, девица снова протяжно застонала. Драгомир дернул шнурок на портах, стянул их. Развел ее бедра и вжался промеж них. Сердце ускорило свой ход от его нетерпения.

Он уже и не помнил, когда в последний раз был с женщиной вот так – глаза в глаза, касания – бесстыдные и порочные, откровенные ласки, на двоих одно дыхание, скольжение языков друг о друга, его бедра промеж ее разведенных ног. Он приходил к наложницам под покровом ночи, ласкал руками, никогда не целуя. А потом разворачивал спиной к себе и брал неизменно сзади. Он к этому привык, он с этим сроднился. И все же…

С ведуньей в душу князя вновь стучались забытые желания. Он и не просил, но Радосвета будто чуяла нутром его жажду ласк, касаний, поцелуев. И она целовала, прикусывала кожу, облизывала его шею и плечи, сводя с ума. Не страшила ее и не отворачивала его жуткая внешность со змеиной личиной.

Он навис над ней, окинул жадным взглядом. Придержал за бедро, сцепив зубы, когда почуял, как его твердая плоть коснулась ее лона. Рывок вперед, и он заполнил ее собой до предела. Вспышка наслаждения от жара и тесноты девичьего тела прошила князя насквозь. Их громкие стоны слились в один. Радосвета притянула князя ближе, он прижался к ней еще тесней и резче двинул бедрами.

Снова ее стон. Ведунья обвила ногами его стан, и сдержаться теперь невозможно. Она под ним такая сладкая, нежная. Такая горячая, огненная и влажная. Для него.

Драгомир задвигал бедрами сильней и резче, уже не сдерживая хриплых стонов. Каждый толчок, как удар в бедра, удовольствие расходится по телу волнами неги. Он берет свою рыжую ведунью с диким, первобытным наслаждением и восторгом, хмелеет от нее, как от вина, двигается, двигается, двигается в ней. И с каждым толчком его движения все быстрей и резче, и девица со стоном подается бедрами вперед, будто желает слиться с ним навечно. С каждым сильным движением бедер ему кажется, что еще острей и слаще удовольствия быть уже не может, но Радосвета протяжно стонет, прижимается к нему, стискивает его плечи, прикусывает шею. И Драгомир готов уже кричать от сладострастия. Князь шумно дышит, трется о девицу, словно дикий зверь, гладит ее белые бедра и врывается вновь и вновь в ее тесное лоно.

Никогда и ни с кем, так, как с ней. Будто и не было до нее у князя женщин. Так хорошо, что кажется – душа из тела уже летит навстречу ветру.

– Еще хочу, еще! – шепчет она, и Драгомир будто в пропасть срывается.

Его девица, его невеста, его живительное пламя, что беспощадно топит его лед в груди. Да. Она его. И по-иному быть не может!

«Моя!» – стучало у него в висках.

«Моя!» – рычала внутри звериная сущность.

«Моя!» – срывалось с его губ.

– Моя, – выдохнул Драгомир у ее виска, вбиваясь между ее бедер.

Ведунья с криком выгнулась, ее тело охватила дрожь. И ее наслаждение столкнуло Драгомира в пропасть, за которой оказалось удовольствие бескрайней силы. Его тело сотряс оргазм, из горла вырвалось рычание. Он все еще двигался в ней, расплескиваясь в ее теле белым пламенем, и удерживая свое тело, чтобы не наваливаться на нее всей своей тяжестью.

Лизнул напоследок между грудей, тронул губами навершия и лег рядом с ведуньей на ковер из маковых цветов и трав, неохотно покинув ее тело. Он уже чуял всем своим нутром, что этой пламенной девицы ему отчаянно мало. Он хотел ее еще. Снова. Такую сладкую, такую страстную.

Сумасшествие. Вот, что это было. Он все же поддался искушению, и сейчас лежал, обуянный негой, плотским удовольствием, и ни капли не жалел, что изведал этот плод – запретный, да больно вкусный.

Драгомир вздохнул полной грудью, вдыхая сладкий запах от волос Радосветы. В груди было жарко. И легко. И чувство, будто медленно тает лед, отпускает стужа. Внутри зажегся робкий луч надежды. Он и не осознавал, как утомило его чувство вечной мерзлоты. И в глубине души он желал поддаться этой глупой надежде, позволить себе хоть немного простого земного счастья. Но сердце князя уже сжималось в предчувствии горечи.

Драгомир давно уже осмыслил, что нет для него в этой жизни ни простого счастья, ни надежды.

***

Мрак сгустился над полем – то на полноликую луну наползали тучи. Радосвета смотрела на темное небо, и силилась объять необъятную мысль, что прежняя жизнь ее окончена, и возврата к ней не будет. Теперь перед ней лежала иная тропинка, в мире чужом и неизведанном. И как по ней ступать, куда и для чего, растерянная девица не ведала.

В Аркаиме Радосвета смогла уйти от цепких лап смерти, но ценой ее жизни стало одиночество – в этом мире девица совсем одна. Мыслить о том, как тяжко брату без единой весточки о ней, ведунье было скорбно.

В этом мире, полном колдовства и древней ворожбы, все ее научные знания превращались в пыль. Здесь они не работали и силы не имели. Вот как ей объяснить наукой свое исцеление чудное? Радосвета не смогла, как ни толковала.

А еще в этом мире, ежели мужчина был богат и знатен, то ему не возбранялось многоженство. И с этим молодой ведунье тоже предстояло мириться. Только сможет ли она принять такой порядок? Сможет ли смириться с тем, что ежели этот мужчина – ее будущий супруг, то никогда не будет он ей принадлежать всецело? Нет. Конечно, не сможет.

Она чуяла, что нельзя поддаваться соблазну, нельзя отдаваться этому мужчине, нельзя его желать, а проникаться к нему чувствами – тем боле. Она чуяла и знала, да не смогла устоять, как ни силилась. Кто знает, сколько ей отмеряно внимания княжеского, да нежности? Как долго она будет интересна князю? Ревность и отчаяние загорелись в ней, заливая грудь болезненным жаром. Ее неумолимо тянуло к князю, он будил в ней слишком острые чувства.

«Нельзя было подпускать его к себе, нельзя было. Вот теперь и страдай. Нельзя было сближаться с ним, нельзя. Вот что ему? Взял, то что желал, и дальше жить будет. А я… Вот как я теперь? Ох, глупая, глупая».

Девица тяжело вздохнула, обуянная горькими думами. Если б Драгомир был простым мужчиной, все было бы проще. Но… ее сердце тянулось к мужчине, что был рожден для великого княжения. А значит, просто с ним не будет никогда. Никогда им не быть только вдвоем. Никогда он не станет принадлежать лишь ей.

«А что со мной-то теперь будет?» – подумала Радосвета, и тяжко вздохнула.

– О чем задумалась, огненная девица? – ласково проворковал над ее макушкой Драгомир, и от его голоса по коже ведуньи пробежали мурашки.

– О том, что далече меня ожидает, – ответила она. – Избегу ли хвори своей? Или она лишь на время отступила? И что теперь мне делать со своими обращениями в птицу. Вот, тоже еще хлопоты нежданные. И без этого забот хватало…

– С обращением придется поучиться, чтобы им управлять, – поведал ей князь.

– Почему я обернулась так внезапно?

– Выплеск чувств. Он всему виной, – пояснил Драгомир, и девица с грустью вздохнула.

– Это правда, что земли Аркаима исцеляют тех, кто ворожить может? – спросила девица.

– Так и есть, – ответил Драгомир. – И я чаю надежду, что силы матери-земли прогонят от тебя твой недуг навсегда. Я очень этого желаю, Рада, всей душой. Только вот Ведающих из иного мира с нами еще не случалось. И хворей таких, как твоя, не было и нет на Аркаиме. И все же… Коли стала ты идти на поправку после того, как сюда попала, смею надеяться, что ты сможешь исцелиться.

– Хотелось бы, – с грустью произнесла Радосвета. – Я не желаю умирать молодой.

– И не умрешь. Не умрешь, Радосвета. Ты будешь жить. А я смогу защитить тебя и обеспечить, как и подобает, – заверил ее князь, да ладонь ее сжал, погладил большим пальцем. – Так бы и лежал здесь с тобой хоть до утра. Но надобно вернуться в город. Нас там ждут. Ярослава просила, чтобы ты пришла на пение смертной колыбельной для ее сына. Все же, слова колыбельной от самой Ведающей огромную силу имеют. Сестра еще хотела, чтобы ты хотя бы немного помяла тесто для обряда перепекания, но обряд надобно сразу проводить после рождения ребенка, а ты как раз спала.

– Ежели сестре твоей спокойней будет от моего присутствия на смертной колыбельной, я приду. Мне не сложно помочь. Тем более, если речь о жизни и здравии ребенка.

– Тогда идем, – молвил князь и принялся надевать на нагое тело уцелевший кафтан.

Плащ-корзно он отдал Радосвете, замотал, заколол так, чтобы рваный верх рубахи скрыть.

Девица при взгляде на рваное одеяние смущенно отводила взгляд. Хмель чувственного забытья покидал ее разум, и теперь, воспоминания о том, как она себя вела на этом поле, вгоняли Радосвету в краску.

Они ступали в сторону города, что отсюда виднелся громадой, окруженной лесами. Иногда раздавались отдаленные раскаты грома, да темные тучи нет-нет, да набегали темным пологом на круглый лик луны. Стрекот цикад умиротворял Радосвету, и буря, что зарождалась в ее тоскующей душе, на время утихала.

Ведунья молчала, князь тоже. Каждый думал о своем. И видят великие боги, Радосвета многое отдала бы за то, чтобы ведать, какие мысли бродят в голове у князя в этот миг. Они ступали близко, совсем рядом, так что их ладони иногда задевали друг друга, и каждый раз от их соприкосновения, под кожей у ведуньи загорались искры, а в груди теплился огонь.

Радосвета чувствовала всем своим нутром каждый взгляд князя, но каждый раз отводила глаза. А потом украдкой смотрела на него, пока он не замечал.

– Скоро отмечаем Серпень – праздник окончания жатвы. В этот раз он будет не таким, как всегда. В этот раз мы будем чествовать на празднике Ведающую. Ты станешь главной на этом празднестве, – поведал князь.

– А это обязательно? – усомнилась Радосвета.

– Серпень каждое лето отмечается, – поведал князь.

– Я не о празднике, а о том, чтобы меня на нем чествовать. Это обязательно?

Удивился князь вопросу Радосветы. Взглянул на нее непонимающе.

– Тебя что-то смущает? Или страшит?

– Смущает то, что буду главной, как ты молвил.

– Но без этого никак, – заверил князь. – Ты не представляешь, какой отрадой и надеждой стала весть о появлении Ведающей! Столько лет мы жили в сожалении о том, что не смогли уберечь ведающих девиц и дев от погибели. Столько лет собирали по жалким крохам женскую колдовскую силу! Я лишился небесной ипостаси, сражаясь с темными волхвами! А теперь появилась ты…

– Если ты чаешь надежду на то, что мне ведомо, как проклятие твое снять, то сожалею, князь, этого я не ведаю, – молвила Радосвета, и князь напрягся.

– А вдруг когда-то получится, мало ли…

– Не могу обещать такого, Драгомир. Сожалею, но не в силах. Я бы и рада помочь, если бы только ведала, как это сделать. Но… – девица пожала плечами, и князь вздохнул.

– Ты не смогла узреть ту ведьму, что тянула силы из сына Ярославы?

– Нет, – ответила Рада, и тут же ощутила себя бессильной.

– Ничего, она обязательно себя раскроет. Чем-то, да выдаст непременно. Ты, главное, будь внимательна и понаблюдай за людьми. Отчего-то мне сдается, что ведьма часто в моем дворе бывала. Возможно, она даже в хоромы вхожа.

– Я буду смотреть в оба, – пообещала ведунья.

– Когда настанет Серпень, для тебя свершится обряд посвящения. Так нужно, Радосвета, так было заведено веками. Я буду рядом и Ведагор.

Девица шумно выдохнула, да наверх взглянула с тоской во взоре. Ей все еще не верилось – она и в самом деле Ведающая? И теперь ей предстоит жизнь в другом мире?

«Неужели я не сплю?»

Со стороны города показались два всадника на лошадях, и рядом с одним – еще один конь.

– А вот и Белояр с Изяславом ведут моего Ветра, – с улыбкой заметил князь, да рукой указал на наездников.

Наступила полночь, и Драгомир вновь принял человеческий облик, и Радосвета, повернулась к нему, да вздрогнула с непривычки. Это не укрылось от князя. Он усмехнулся.

– Люди змеиной личины пугаются, а ты от лица человеческого вздрагиваешь, – молвил князь все с той же беззлобной улыбкой.

– Непривычно просто. То один человек шел рядом, то, в этот же миг, как будто другой теперь, – призналась ведунья, и Драгомир усмехнулся. А потом внезапно стал серьезным, да взглядом ее смерил таким, что Радосвета снова покраснела.

– Не мыслил я, красавица, что нрав твой чувственный окажется столь жарким. Мне понравилось с тобой. Очень. Повторения желаю.

Радосвета лишь на миг встретилась взглядом с Драгомиром, и потупилась, узрев плотский голод в мужском взоре.

– Я приду к тебе сегодня. И желаю, чтоб надела ты то странное исподнее, что так любишь носить под сорочицей.

Каким взглядом он ее смерил! Ведунье стало жарко. Рада облизала пересохшие губы, и узрела, как напрягся князь.

– Ничего оно не странное. Это кружево. В моем мире из него часто исподнее делают, – поведала князю Радосвета.

– Так мало ткани, как будто гривен на нее не додали.

– В моем мире исподнее выглядит именно так. И оно у меня, кстати говоря, недешевое.

– Что ж оно такое бесстыдное, – вкрадчиво молвил князь.

– Какое мне по нраву, такое и буду носить. Коли не по нраву лицезреть такое – не смотри, – отбрила девица Драгомира.

– Ну почему ж не по нраву, еще как по нраву. Я бы приказал мастерицам иглы еще такое сшить, – он смерил Радосвету жарким взглядом. – И как только земные мужчины с ума не сходят, зная, какое исподнее на вас бесстыдное?

– Привыкли, – отшутилась Радосвета, и князь посмеялся, качая головой.

Вскоре Радосвета сидела на Ветре в седле впереди Драгомира. Княжеский конь, завидев ведунью, потянулся к ней, как к старой знакомой, принюхался, фыркнул и тихонько заржал. Да в ладонь ей ткнулся носом, что на ощупь напомнил Раде теплый бархат.

– Ой, чего это он? – подивилась ведунья.

– По нраву ты пришлась моему Ветру, – с улыбкой молвил князь и будто невзначай руки ее коснулся, погладил легко-легко, что пером провел.

Радосвета посмотрела на князя, их взгляды встретились…

Снова тихо заржал Ветер, и Радосвета отвернулась к коню.

– Я помогу тебе забраться в седло, – молвил князь и Радосвета кивнула.

Она старалась не мыслить о том, как будет сейчас ехать верхом на коне, в тесной близости с князем. Сладко закружилась голова…

«Что же ты со мной сотворил, Драгомир?», – помыслила девица про себя.

Весь путь до города он прижимал ее к себе, усадив впереди. Она чуяла, как гулко бьется его сердце, терпкий и вкусный мужской запах князя вновь будоражил ее.

Они въехали верхом в город, минуя тихие улицы, погруженные в сон, и оказались во дворе княжеских хором.

Вдруг их окликнул женский голос, и обернувшись на него, ведунья узрела ту самую наглую незнакомку, что наговорила ей сегодня гадостей перед пиром. Девица заломила руки, запричитала, да так искренне, что не поверить трудно.

– Государь наш, князь великий, уж я вся извелась! Все уснуть не могу, думаю-гадаю, как ты там, куда запропастился!

Князь удивленно поднял брови. Неужто не ожидал? Изяслав с Белояром переглянулись, и брат князя бросил встревоженный взгляд на Радосвету.

– Не мыслил я, что встречу тебя здесь в поздний час, Звенимира, – молвил князь, спешившись с лошади. – Со мной все благополучно, ты зря изводила себя. Уже поздно, ступай отдыхать.

– Как скажешь, государь. Смиренно буду ждать нашей встречи, – кротко молвила девица и отправилась прочь.

Радосвету она удостоила беглым взглядом, в котором явно читалось презрение. Ведунья почуяла, как в груди будто не хватает воздуха. Звенимира, значит… Одна из наложниц князя. Одна из тех женщин, с которыми ведунье придется делить князя. Одна из… И здесь это в порядке вещей. Радосвета ощутила мертвенный холод внутри. Тревога и смятение медленно подбирались к ней, сжимали горло, мешая вздохнуть полной грудью.

Как ей жить по местным порядкам? Радосвета тяжко вздохнула, чтобы не позволить слезам вновь хлынуть из глаз. Ни на кого не глядя, она направилась в почивальню, моля богов о том, чтобы никто за ней не увязался, да не узрел мокрых дорожек на щеках. Ей хотелось остаться наедине с собой и никого не лицезреть, ни с кем не разговаривать, и никого не слышать. И боле всех – великого князя.

Князь будил в ней слишком острые чувства. Слишком разные, странные и необъяснимые уживались они в Радосвете, сплетались в крепкий клубок, да кололи ее ежечасно. Ликование и горечь, желание и обида, приливы нежности и грусти, сладость и… ревность. Ревность?

«Я что, ревную?»

– Радосвета, ты куда пошла? – окликнул ее Драгомир.

– Почивать. Доброй ночи, великий князь, – отчеканила девица, не обернувшись. Лишь только шаг ускорила. Хотелось ей поскорее оказаться в стенах почивальни.

– Я зайду к тебе позже, – молвил ей вдогонку князь.

«Конечно. Как только вернешься от красавицы Звенимиры», – подумала про себя Радосвета, и от мысли этой еще боле разгневалась».

Никто ее не остановил. В сенях к ней подошла прислужница, и дальше Радосвета шла уже вместе с ней.

– Я помогу ложе ко сну подготовить, да тебе, будущая княгиня, раздеться, – молвила девица позади нее.

– Покажешь мне, как пользоваться хитроумным приспособлением для омовений, что я видела в помывальной. Остальное все я сделаю сама. Мне хочется побыть одной.

– Но… Как же так? Негоже мне от своей работы уходить, да тебя заставлять выполнять то, что не положено, – засомневалась прислужница.

Радосвета резко остановилась и обернулась на девицу.

– Как тебя зовут? – спросила она у прислужницы.

– Зимава, – ответила та.

– Так вот, Зимава. Ежели я желаю остаться одна, то уж будь добра, исполнить мое скромное желание. Думаю, тебе это будет не в тягость. Расстилала же я как-то всю свою жизнь сама себе койку, и ничего, не перетрудилась. Одежу оставлю в корзине. Стирать ее не надо, выбросишь потом, она теперь испорчена. Смею надеяться, что мы друг друга разумели.

И не дождавшись ответа, ведунья развернулась и продолжила свой путь в молчании. В голове же ее и в душе бушевала гроза, и девица гневалась на саму себя за свои чувства, на судьбу за ее игры, да на князя за его… Да на все!

То, что случилось промеж ними на маковом поле так и стояло у ведуньи перед мысленным взором, да в краску вгоняло, лишало столь желанного покоя.

Коварный, коварный князь! Затуманил ей разум, заворожил словами, околдовал золотым взглядом, украл ее сердце, да с собой забрал!

И что ей делать теперь со всем этим?