Ледобой-3. Зов

Глава 52 Последняя

— Браги, мне бы кувшин браги, — орал в голос Дёргунь, уносясь на гнедом прочь, и если бы Отвада мог заорать то же самое на весь белый свет, он потребовал бы не кувшин, а просто залил бы в себя целую бочку. В живых после таких подвигов, понятно, не остаться, и уже там, в княжестве Ратника попроситься бы не за стол к храбрецам, а на задний двор Житника, брата Ратника, выносить за скотиной. Пустым, бездумным, с чистой памятью ходить за коровами.

Только не будет браги, а будет дорожка из двадцати шагов на самый край помоста, а там, ровно безбрежный океан, людские глаза. И говорить придётся на трезвую голову, и когда ядовитые слова начнут слетать с губ, рухнуть замертво не получится — ядовитые слова кусают почему-то лишь других. Змея от своего яда не гибнет. Выслушали всех видоков, и «за», и «против», только лица у людей мрачны и безрадостны — не дураки, в ухо каждому будто весы вмурованы, слова, что падают в улитку, ложатся или на чашу «виновен» или на чашу «невиновен», и уж так вышло, что чаша «виновен» у всех просто переполнена и лежит в самом низу. Чаша вниз пошла и утянула за собой брови и уголки губ, люди почти все нахмурены и никто не улыбается.

— Вы говорили, что верите своему князю, — начал Отвада, подняв руку. — Скажу только то, что видел своими глазами. Про тот поход к берегу моря весь город гудит, только не каждый день князь лично рассказывает, что там было да как.

Толпа и дышать перестала, тишина вывесилась такая, что пролети слово, оно ровно муха попадёт в невидимую сеть и сделается видно в воздухе.

— Мы нашли ту самую деревню, которую мор выбил первой, — Отвада водил глазами справа налево и наоборот и упирался взглядом в хмурые лица, которые чем-то напоминали ему лица детей, когда отец велит отдать щенка и будет так, как он сказал, а ты к нему уже привык, и слёзы обиды сами собой катятся из глаз.

Слезы он на самом деле видел. Некоторые бабы держали глаза на мокром месте. Уже поняли, смирились, начали оплакивать. Но если оплакивают, значит… не верят в виновность? Или это извечная бабья жалость к побиваемому?

— Скот, который сделал это с нашими соседями, просто не имеет права называться бояном и человеком, — князь накручивал сам себя, перебирая жуткие картинки перед внутренним взором, ровно свитки с рисунками. — И он оставил следы. Страшные следы, которые нельзя было не заметить! Он так полыхал злобой, что все, к чему прикасался, обугливалось, ровно дерево в огне!

Люди ахнули. Кто-то в голос, кто-то просто беззвучно раскрыл рот.

— А хотите знать, куда привели следы, и что мы нашли там, где началась эта жуткая дорога в лесах?

Отвада ждал, и кой-когда тишина бывает жаркой и кусачей, ровно языки огня: ты молчишь, водишь по толпе глазами, и она закипает, чисто похлёбка в котле.

— Да что нашли-то?

— Князь, не тяни!

— Да говори уже, не тащи кота за хвост!

— Шли по обугленным следам и вышли к берегу моря. Нашему с вами берегу, чуть дальше в ту сторону, — Отвада показал на восток. — Там захоронение. Приметное место, и захочешь, мимо не пройдёшь.

— Что за место?

Князь помолчал.

— Против старого святилища. Там, где застенки из моря на берег вышли в ту вылазку.

Толпа загудела. Безрод сидел молча, только знаками о чём-то говорил с Верной.

— Ворожец был с нами. Показал, где копать. Ну начали копать. А там…

Отвада поморщился, тяжело сглотнул, помотал головой.

— В раскопе нашли сгнившее тело оттнира, только сгнило оно не как обычно. Смердело так, думали воздух сквасится, начнёт хлопьями осыпаться, а у самих носы завянут. В яме жижа зелёная плавает и пена какая-то болотная вокруг. Земля потемнела, доспех оттнира какой-то дрянью выпачкан и будто коростой покрыт.

— Ну? А дальше?

— Не томи, князь!

— Убит ударом в голову, только били не мечом, не секирой — рукой в боевой рукавице. Сама рукавица тут же в раскопе валяется. Самое приметное то, что убитый при жизни был шестипалым, — Отвада взял передышку, оглядел толпу. — Шестипалым груддисом!

Полетел удивлённый свист. Ну дела! Тот самый шестипалый, что весной на море озоровал, и которого заставные угомонили?

— Да, да, я точно так же удивлённо присвистнул. Тот самый шестипалый груддис! И да, та самая боевая рукавица, которая принадлежала…

Хоть нарезай ту тишину, бросай в ледник, а потом во врагов швыряй, такая тяжёлая.

— Которая принадлежала… Безроду.

Кто бы знал, сколько пичуг, оказывается, всё это время торчало на поле: на помосте, на клетке подсудимца, на земле клевали червяков и жуков, а от воя, свиста и рёва, разом поднятого сотнями глоток, тут и там захлопали крылья и небо испещрили тёмные чёрточки. Речкун какое-то время безуспешно призывал толпу к спокойствию, а когда это худо-бедно удалось, подошёл к клетке с одним единственным вопросом:

— Шестипалого груддиса ты убил ударом руки в помянутой боевой рукавице?

Безрод встал, повернулся к толпе и коротко ответил:

— Да, — и помолчав, добавил, — но после боя рукавиц я просто не нашёл.

— Ты вырезал всю дружину груддисов в одиночку? — крикнул, привстав, Косоворот.

Сивый даже не покосился в его сторону.

— Да.

— Вот та злая сила, которая переломала, переварила, напитала ядом злобы тело груддиса! — Кукиш вскочил с места и вытянул руку в строну клетки.

— Вот кто отрубил шестой палец оттнира и унёс в ту злополучную деревню! — Смекал, подобно Кукишу, показал пальцем на подсудимца. — Вот кто оставил в лесу следы-обуглыши!

Косоворот шепнул что-то Лукомору и пихнул его локтём.

— Злая сила бесследно не проходит! — лобастый подскочил со скамьи, ровно ужаленный. — Она пожирает живого и мёртвого, землю и доспехи!

Зеваки удивлённо переглянулись. Ты смотри, на клятве два слова увязать не мог, а тут соловьем заливается. Певун, твою мать!

— Она выедает душу до дна! — вскочил Званец.

Отвада повернулся назад, глаза его метали молнии. Помощнички, твою мать! Да угомонитесь вы! Сядьте на места!

— И я спрашиваю тебя, честной люд, — Отвада «ласковым» взглядом прибил каждого выступившего к скамье, вернул слово себе и простёр к толпе правую руку, — Ты пустишь за свой стол человека, у которого в одно прекрасное мгновение вдруг белеют глаза, и он начинает крушить всё подряд со страшной силищей?

— Нет! — кто-то крикнул, кто-то просто угрюмо покачал головой.

— Глядя в белые от бешенства глаза, спросишь ли ты себя, хозяин дома, глава семьи, голова рода, от кого снизошёл столь щедрый дар и для чего?

— Да!

— Спрошу!

— За порог выставлю!

— От кого же Безрод получил этот страшный дар? Чьё жуткое начало пожирает плоть и оставляет после себя ядовитую, дурно пахнущую слизь? Чей подарочек всегда обращается в ядовитую змею, в мерзкую жабу и никогда не выходит впрок, а только боком? Что не может успокоиться и кусает всё кругом, цветы обращает в гнилую солому, а человека — в кожаный мешок, полный мягких костей и гноя?

Толпа многозначительно молчала, какой-то питейщик навеселе попробовал было крикнуть, но ему не дали закончить — стукнули локтем под дых, только «Зло…» и слетело с болтливых уст.

— Хм, рукодел, а ты не глуп! Соображаешь! — Отвада закивал. — А сколько вины есть на человеке, который бездумно разбрасывается этой силищей во все стороны?

— Как бешеный лис что ли? — крикнули из толпы.

— Точно! — князь пальцем показал на догадливого горожанина. — Да ты просто песняр! И ведь не раз, не два накатывает бешенство! Не раз и не два. Казалось бы, схоронись от людей, уйди в глухомань, где никого не достанешь, так нет же! На виду торчит! Среди людей! Вот и получили.

— А спасал-то он людей для чего? Правой глажу, левой бью что ли?

— А почему пьяный наутро к жене замиряться лезет, на коленях прощения просит? Как сходит помутнение, да как разглядит на свежую голову, что натворил, тут его совесть в бараний рог и крутит. Только много ли ты знаешь бешеных, что после душегубства лбом о стену от раскаяния бились?

— Качайку лис покусал, так тот на всех кидался, — крикнул княжий собеседник из толпы.

— А когда сходил приступ, умолял связать по рукам-ногам и через силу напоить, — добавил сосед.

— Князь, а вдруг Синяя Рубаха — не Безрод? Кто-то другой просто похожий?

— Если бы да кабы… О том, говорим, что глаза видели. А видели Сивого. Вот углядел бы кто, как Сивый с Синей Рубахой схватился, тут как пить дать отделили бы зёрна от плевел. Так ведь не видел никто! И что это значит? Тот-то и оно!

Отвада только горестно махнул рукой, вернулся на место, сел. Князья что-то говорили ему, хлопали по плечу, а над полем висел глухой гул. Соседи переговаривались, качали головами, кривились, морщились, отмахивались друг от друга, потрясали руками. Отвада внимательно следил за толпой и в какое-то мгновение дал Речкуну знак. Тот взял у вестового охотничий рог и трижды протрубил самолично, призывая к тишине, и едва каждый на поле поймал тишину зубами и заключил во рту, тесно сомкнув губы, князь поднялся с места. Оглянулся на бояр, каждого нашёл глазами, вышел к краю помоста и тяжело вздохнул.

— Два дня мы слушали видоков. За два дня мысленно проскакали свою страну, край млечей, ходили по морям, продирались через чащобы. Мы искали правду под каждым кустом и, в конце концов, нашли. Правда оказалась горькой. Иногда так бывает. Безрод, — Отвада замолчал, оглядывая толпу, а Сивый повернулся лицом к помосту, — властью, ниспосланной мне свыше…

И стоило отзвучать словам Отвады про власть и вышние небеса, раздался дробный топот копыт. Из раскрытых ворот Сторожища во весь опор вынесся верховой и рванул к мосту через Озорницу. Князья недоумённо переглянулись, бояре едва заметно покосились друг на друга, только недоумения князей не было в их взглядах.

Верховой сошел на утоптанную тропку после моста, люд беззвучно расступался и в обе стороны по цепи полетело: «Это Моряй». Спешившись у клетки, Моряй прошёл мимо Сивого, подмигнул, взлетел на помост и несколько мгновений что-то на ухо говорил Отваде. Несколько раз плечи князя дёргались, будто повернуться хочет, но всякий раз Отвада то ли спохватывался, то ли силой воли заставлял себя стоять недвижимо. А вот Моряй бросил несколько мрачных взглядов в сторону бояр.

— Всего три? — полушёпотом переспросил Отвада.

— Да. И без ворожбы там не обошлось. Ровно знали, кто мы, куда идём, откуда и сколько нас. У нас нет ветра, у тех ветра хоть продавай — полные, мать их, паруса! Если бы не случайность даже ладьи не сохранили бы.

— Никого не видел? Ничего подозрительного?

— Бояна видел. Молодой щегол, но уже конченый. Взгляд злой такой, и вовсе не молодеческий. Ровно взяли середовича, обозлённого до предела, да в молодую шкуру и сунули. Думаю, в руки к нему попадёшься, умолять будешь прикончить. Прикидываю, он ворожил.

— Плохо всё. Обложили твари. Ладно, садись к нашим, отдышись и… в общем держи себя в руках.

Уходя, Моряй недоумённо оглянулся, а Отвада знаком утихомирил толпу, начавшую было бурлить, чисто варево в котелке.

— Начал я было говорить, да вести важные получил, — тут князь оглянулся и со значением пробежался глазами по рядку бояр. — Безрод… княжеской властью признаю тебя виновным в зачинательстве мора, в многочисленных беспричинных душегубствах и приговариваю… к отсекновению главы.

— Что? Верёвку ему! — крикнул сзади Кукиш.

— На сук стервеца! — рявкнул Косоворот и пихнул Лукомора.

— Повесить на дубу, на плёсе! — рыкнул тот.

— Цыц мне тут! Ну-ка тихо! — крикнул Отвада, но бояре раздухарились, распалились, слушали только один другого, видели ненавистное лицо с рубцами и весь остальной мир перестал для них существовать.

— Сук дубовый — вот его дом!

— Поженим гадёныша с верёвкой!

— А может его злой ворожбой в другое место разом переносит!

— Сам злом траченый и дети такие же!

— Ага!

— Была жена змеюка, станет жена верёвка!

— Ага, сменяет, подонок сено на солому!

Жёны и дочери мало обращали внимания на окружающее, из-за спин отцов и мужей они стреляли испепеляющими взглядами на Верну, сидевшую со Снежком слева наособицу.

— Гля, а змеюка-то спокойна, ровно камень! Так и есть холоднокровная!

— Хоть бы слезу выронила! Мужа на заре располовинят, а этой хоть бы что!

— Слыхала, и дети у них порченые!

— Да ну⁉

— Ага, болтают, один в огне не горит, второй в воде не тонет!

— А который на руках у неё?

— Это который не тонет. Истинно тебе говорю!

— Ну змея-я-я-я!

Верна, краем уха слышавшая всё, усмехнулась, нашла глазами самую говорливую — а вышла это жена Смекала — и будто верёвками её взгляд к своему привязала. Ровно ладьи баграми сцепились. Медленно качнула челюстью и обозначила плевок, и видать настолько сильно полыхнула перед глазами недавняя память, что Луговицу аж в сторону дёрнуло. Аккурат за спину Порошицы, жены Званца, которая сама глаза распахнула, ровно чудовище увидала. Ага, а ты поиграй в гляделки с этой, которая дерётся, ровно дружинный.

Отвада какое-то время молча смотрел на скоморошество в рядах именитых да родовитых, потом знаком подозвал Речкуна и пальцем показал, мол, и эту штуку прихвати, а когда судебный воевода передал искомое и князь, спрятав это за спиной, прошествовал к рядку скамей с боярами, толпа — а уж ей было прекрасно видно, что именно прячет за спиной Отвада — в предвкушении умолкла. И стоило Косовороту раскрыть рот с очередным призывом, князь вытащил из-за спины мощный охотничий рог и загнал оба своих лёгких в левое ухо горлопану. Здоровяка едва с места не снесло — колосились бы волосы на башке, легли бы под буйным ветром, как всамделишные — он вскинул обе руки к лицу, выгнулся назад, ровно стрелы в лицо летят и сам от неожиданности да испуга заорал, только где тут переорать трубный глас, да тем более против Отвады, который по молодости сам в дружине трубил?

— На место сядь, косопузый! — князь кулаком пихнул бузотёра в живот, и тот повалился на седалище, ровно грузчики мешок на пристани швырнули. — Только пыли мне тут не хватает! Тебе князь говорит — усекновение!

— Он твоих продал! — злобно прошипел здоровяк, щуря глаза от нескрываемой ненависти.

— Продаст твоих, приходи, пошепчемся, — и, повернувшись к бурлящей толпе, во всеуслышание огласил. — Усекновение главы мечом!

Когда над поляной, ровно чёрные вороны, взлетели слова Отвады «виновен», «усекновение главы», Моряй даже не вспомнил упреждение держать себя в руках. Несколько лет назад место нынешнего судилища было полем битвы, на котором они с Безродом взяли верх, а теперь злой усмешкой судьбы на этом же поле победу торжествует мрак знает что! Мореход вскочил со скамьи, челюсть его затряслась, видно было — слова наружу лезут и даже не слова, а то, что заставляет волкодава зубы обнажать. Что там в глазах углядел князь, только ему и ведомо, да, видимо, ничего хорошего, если глухо буркнул:

— Вечером скажешь всё. Не здесь. Не здесь!

— И в хвост, и в гриву ту мамашу, — хрипнул Моряй, — не знаю только чью! А заставные где? Не пустил на суд?

— В зерцало поглядись, — холодно бросил Отвада и, помедлив, добавил, — и сам себе ответь, что было бы, посади я их тут!

Моряй с шумом выдохнул — бушуй он так тем злополучным днём в полное безветрие, глядишь, ушли бы от погони — стрельнул поверх головы Отвады жутким взглядом, оглянулся на толпу и, развернувшись спиной к родовитым, широким шагом сошёл с помоста.

— Завтра поутру присяга бояр, потом последнее слово подсудимца и казнь, — громко объявил Речкун, и Отвада добавил: — Все! Расходимся!

Выглянув перед самым рассветом на поле за мостом, любой из давешних зевак присвистнул бы удивлённо и подумал: «Нет, не было тут вчера всей Боянщины, как я думал. Вся Боянщина тут сегодня». От берега реки до кромки леса не нашлось бы клочка земли, на котором вольготно встала бы телега. Если мерить в яблоках… яблоку было где упасть, только никто ими не разбрасывался. Если и были на поле яблоки, их жевали. Мрачно и сосредоточенно. Приятного этим утром будет мало. Точнее не будет его совсем. Ну, волков приведут к присяге. И всё. Только это равносильно тому, как того же волка посадят на цепь. Перестанет выть на луну и бросаться? Вроде выслушали вчера всё, и по тому, что тут говорили выходило, что сто раз виновен Сивый, только внутри не заканчиваются промозглые осенние дожди и нет-нет, да и выдавит ненастную мокрость через глаза. Если, как болтали, живёт внутрях твоё подобие, более мудрое и взвешенное, чего ж оно тогда криком орёт, будто пьяное, и не находится в его выкриках никакого принятия судьбы и княжьего приговора, а только похабная матерщина в сторону волков и исступлённое: «Он невиновен! Невиновен, сволочи!»

Ночью на поле обнаружилась жизнь. Что-то телегами привозили из Сторожища, заводили повозки за пологи, поднятые на месте клетки, и оттуда всю ночь стучали молотками.

— Плаху сооружают, что ли? Боги, что там сооружать? Привезли колоду, поставили на землю и вот тебе плаха!

— Небось повыше мостят! Чтобы всем видно было! Для острастки!

Окрестный лес тут и там пламенел в ночи кострами — то зеваки коротали время до рассвета, впрочем, никто себя зевакой не считал и вопрос про плаху задавали друг другу не с той равнодушной беспечностью, что присуща зевакам-баранам, а с тревогой и чувством близкой потери, свойственными людям мудрым и понимающим. А что срывается с губ замысловатая матерщина… так то не матюки, а народная мудрость без мяса, обточенная временем до скелета. То один то другой выходили из лесу, приближались к ограждению поглядеть-послушать, что там за пологом происходит, но дальше стража не пускала, а на излёте сумерек, за пологом вспыхнул огонь — его было хорошо видно во мраке, пламя просвечивало через тканину.

— А огонь-то зачем?

— А это днём с огнём правду будут искать!

— А слыхал, мор как будто на нет сходит?

— Да-а-а?

— Брат жены в Семилесках в городской страже состоит, говорит меньше их стало. Друг друга повыкосили что ли?

— Гля, Безрода ведут!

Незадолго до зари в клетку водворили Сивого. Верна всю дорогу шла чуть сзади и левее, она мужа видела, он её и сына — нет. На скамье к ней присоединились Ясна и Тычок с Жариком. Мальчишка гляделся кругом волчонком, с ненавистью зыркал на стражу, как будто именно она виновна была в злоключениях отца. Старый егоз сел нахохлившись, ровно потрёпанный жизнью воробей, бросал недобрые взгляды наискось — на рядок, куда вскорости должны будут усесться бояре и прочие именитые. Моряй, Гремляш, Вороняй и другие «старики», знавшие Сивого ещё по той осаде, сели на самом краю, прямо перед Верной — давеча вернулись из отлучки, а вот Перегуж основательно застрял с оттнирами. Сюда же, наконец, пустили заставных, и то лишь после того, как Сивый взялся с парнями поговорить. Что он им сказал, осталось тайной, но не бузить Рядяша и остальные пообещали, и вот диво — должны были глядеться кругом мрачнее тучи, но нет, просто сосредоточены и не болтливы. Впрочем, Отвада и бояре перебдели: стражи добавилось.

— Вернушка, ты держись, — буркнул Моряй и неловко её обнял.

— Выше нос, — Гремляш сделал Верне «галочку», это когда пальцем резко но несильно снизу поддевается нос.

— У меня есть выбор?

— О, едут! — буркнул Тычок и грязно выматерился. — Бараны на лошадях!

На этот раз Ясна даже косо на старика не посмотрела. Первым у мостков спешился князь. Махнул дружинным, те на пределе вежества ответили, заставные же просто отвернулись. Потом расселись остальные — млечи, соловеи, былинеи. Косоворот нёс себя важно, ровно дружинное знамя. Рядяша смачно отхаркался и плюнул на место, где он только что ступал, а прочим — Кукишу, Смекалу и остальным — пришлось перешагивать через смачный плевок. А едва все расселись, Речкун трижды протрубил. Отвада вышел к перилам.

— Люд честной сторожищинский-боянский. Обещали бояре перед народом клятву принести? Гляди, все здесь до единого! Не соврали, выходит?

— А это мы ещё поглядим! — крикнули из толпы.

— Гляди, люд рукодельный, торговый, глаза распахни, ничего не пропусти. Поймали — все до единого наряжены? Верховки расшиты, рубахи расшиты! Присяга, это тебе не в нужник сходить!

Толпа жиденько хохотнула.

— А если готовы, выходи по-одному, люд боярский! Исполняй обещанное. Кто первый? По буквицам? Или сами? А, Пузатый?

Бояре переглянулись. Чего-то Отвада сегодня живенький и разговорчивый. Нет, оно понятно, кувшин-то бражки вечером он точно уговорил, но тут что-то ещё.

— Давай, пузан, топай вниз! — крикнули из толпы, а тут ещё Отвада пальцем поманил, мол, давай, заставляешь себя ждать.

Косоворот пожал плечами, поднялся, широко зашагал к ступеням, у которых его ждал Отвада. Вдвоём они спустились, прошли мимо чёрной клетки с Безродом и подошли к пологу. Тут Отвада остановился и поднял руку, призывая ко вниманию.

— Говорят мне бояре вечером, дескать, князь, хотим такую клятву принести, так присягнуть, чтобы вышла наша клятва крепкой, словно камень, и неумолимой, ровно острие меча. Острие меча, значит, думаю. Ну, будет вам острие меча…

Косоворот слушал и кривился. Давай, давай, придумывай, сказочник, с кувшина бражки ещё не такое можно присочинить, но следующие слова Отвады, будто волна песок, сгладили снисходительную ухмылку.

—… а я отвечаю, мол, бояны мы или не бояны? Будет вам присяга, крепкая, ровно камень, и неумолимая, точно лезвие меча… — и помолчав громко рявкнул на всю поляну, — На мече поклянутся! Девицу-огневицу в свидетели возьмут!

А когда сдернули полог, там обнаружился распалённый кузнечный горн в небольшой будке, закрытой с четырёх стороны тёсом, при нём кузнец, звероватого вида середняк с длиннющей сивой бородой, стянутой под подбородком в узел и заправленной за кожаный передник. Кузнец негромко свистнул, и когда Безрод оглянулся, подмигнул и бросил через стражу яблоко, откусив при том сам. Стукнулось о бревно наверху, провалилось меж двух просмолённых лесин, тут его Сивый и поймал. Пожал плечами, захрустел.

— Ты что придумал? — зашипел Косоворот, холодея.

— Ты принесёшь клятву так, как я скажу, и как сам обещал, — весёлый говорок пьянчуги куда-то испарился, и на Косоворота выглянул тот Отвада, что зимой, в едальной быком смотрел по сторонам и готов был затоптать первого, кто сунется к нему с оружием. — Ты подойдёшь к печи, поклянёшься князю Боянщины в верности и призовёшь в свидетели девицу-огневицу.

Косоворот много чего хотел сказать, но слова бешеным намётом проносились мимо глотки и ни одно не попало в гортань. Здоровяк только рот раскрывал да малиновым багрецом наливался. Наконец он сподобился.

— Ну и ушлый же ты, Отвада!

— Что-то смущает?

Что может смутить родовитого и важного принести клятву верности своему князю и родной земле? Может быть, княжеская дружина с копьями, на остриях которых оказаться легче лёгкого, даже бык на рога поднимет не так скоро? А в летописях потом напишут: «Боярин Косоворот оказался туп, как трухлявое дерево, и не сообразил, что отказ принести клятву есть прямая измена и карается смертью немедленной и неотвратимой…»

— Меч-то стоящий? — буркнул он мрачно.

— Лучший, — Отвада улыбнулся, но уж лучше бы сычом глядел.

Здоровяк подошёл к горну, кузнец широким махом предложил — выбирай, и добавил:

— Я — Укуй, слыхал, поди. Мечи готовы, закалены. Поклянёшься девице-огневице, подкормишь кровью, отпускаем и всё. Дальше правка, обточка, рукоять. Жди.

— А…

— Не перепутаю, — Укуй одним взглядом из-под густых, пепельных бровей осёк боярина. — Получишь тот, который накормишь.

— Этот, — Косоворот указал на первый попавшийся меч и достал нож.

— Слова-то помнишь, бабник? — усмехнулся Отвада. — Душа-огневица, красная девица…

— Твою м-мать, — буркнул Косоворот, морща лоб в потугах. — Девица-огневица… что-то про дом… про тепло…

Отвада поманил здоровяка и с издевательской ухмылкой шепнул на ухо:

— Был уверен, что не помнишь. Тоже мне боян, хлоп твою через плетень да с оттягом…

Укуй подал знак — давай. Косоворот разрезал запястье, занёс руку над раскалённым клинком и заборомотал вслед за Отвадой:

— Душа-огневица, красная девица, в новом доме живи красиво и благостно и никогда тягостно, светло, заботой да ласкою тепло, вражью пей кровь, бей и в глаз, и в бровь. Приношу клятву верности князю Боянщины и клянусь ни словом, ни помыслом не восставать против. А если нарушу эту клятву, пусть настигнет меня гибель от любого кованого оружия, которое целовал огонь и гладил молот кузнеца!

Косоворот возвращался назад не просто бледный, он был белее снега, и, поднимаясь по ступеням, искал взглядом Кукиша. Тот всё уже понял, сидел ни жив ни мёртв и таскал глаза по настилу.

— Следующий! — крикнул от кузницы Отвада, Кукиш хотел было встать, но Косоворот молча показал на Лукомора, а Кукишу, хищно улыбаясь, прошипел:

— А с тобой, братец, мы сходим до задка.

— Но я не хочу! Моя очере…

— Мы сходим до задка! — здоровяк сграбастал плечо невысокого и жилистого Кукиша в чудовищную жменю и потащил за собой. — И будь добр, сделай вид, ровно идёшь сам. Станешь упираться, переломаю ноги!

Кукиш сдался. Они спустились по лесенке с другой стороны и направились к палатке, разбитой позади помоста со скамьями, чуть наискось, правее. Косоворот втолкнул собрата за полог, отгородивший обоих от любопытных глаза — заставные и старые побратимы Сивого косились в их сторону со смешками — и, сцапав загривок Кукиша мощной пятерней, мало на воздух того не поднял.

— Тварь тупая, ты что устроил?

— Я?

— Кто орал: «Мы примем присягу!» Кто даже подумать не дал? Если я раскрою тебе башку, интересно, найду там что-нибудь кроме расплавленного золота?

— Да кто же знал?

— Недоношенный! На голову увечный, ты хоть знаешь, что всё это значит? Со всем этим золотом, Хизаной дурацкой, мечтами о рабах и полуголых блядях мы уже настолько не бояны, что мыслить по-боянски разучились! «Девица-огневица» — единственное заклинание, для которого не нужен ворожец, и если бы мы хоть капельку считали себя боянами, мы не забыли бы об этом. Ты не забыл бы об этом, ублюдок!

— Да что там такого?

— Гадина, ещё одно тупое слово и я утоплю тебя в дерьме, и вся Боянщина только благодарить меня будет! Ты хоть понимаешь, что сегодня, нам, считай, руки отрубили?

— Как это?

— Каком верхом, тварёныш! Не зли меня! Молча хлопай глазками и рта не раскрывай! Ты поклялся в верности дерабанну Хизаны, а этим утром клянёшься в верности Отваде и призываешь в свидетели девицу-огневицу! Ты хоть понимаешь, выкидыш ослиный, что если замахнёшься на князя даже детским ножичком, палкой, просто напишешь в свитке: «Смерть князю», примешь лютую погибель от какого-нибудь клинка! Это может быть меч, нож, топор, копьё! И самое интересное — ты не знаешь, когда это будет. Но будет это непременно, до того как кончится год! Не-е-е-т, шлюхино отродье, я не отдам тебя девице-огневицу, я разорву тебя сам!

— Но мы можем…

— Мы ничего не можем, жертва мора! А ну высморкайся! Уверен, вместо соплей у тебя зелёный гной пойдёт! Всё, что нам осталось, это отойти в сторону и смотреть, как Чарзар и Отвада схлестнутся. И кто бы ни победил, нам припомнят клятву верности и наше бездействие! Ты самый редкостный осёл отсюда до самого края земель! Что там ты себе навыбирал в Хизане?

— Жеребцов, — упавшим голосом сипнул Кукиш, морщась от недобрых предчувствий.

— Ещё!

— Одёжки, расписанные золотом. Рабов.

— Сейчас всё тебе будет, — Косоворот, левой пятерней сжимая загривок щуплого Кукиша, правую сложил в круглый кулак величиной с добрый булыжник и воткнул незадачливому собрату в живот. — Сначала будут звёзды в глазах, а потом из-за них вылетят кони. Табуны коней! Спросят, откуда синяки, скажешь — кони!

Из-за полога Косоворот вышел первым, Кукиш, спотыкаясь на тряских ногах, корчась, морщась и держась за бока — лишь много позже. Ему как раз хватило времени отдышаться на скамье перед тем, как последним из бояр топать вниз к горну.

Пока Кукиш после присяги ковылял на место, Отвада тревожно поглядывал на смоляную клетку. Размозжённые бревна ещё вчера заменили. Вот-вот всё закончится, на трёхступенной приступочке уже плаха стоит. Постепенно толпа, разгорячённая присягой бояр, смолкает, Отваду за рукав тронул Речкун. Пора.

Князь подошёл к подсудимцу, встал напротив и сколько-то времени смотрел на Сивого. Тот стоял спокойно, по обыкновению гладил взглядом лоб чуть выше бровей и молчал.

— Ну вот и всё. У тебя, парень, есть последнее слово. Подумай, что скажешь. Люди запомнят.

Отвада уже было хотел отойти и оставить Безрода на несколько мгновений наедине с мыслями, как поймал себя на странном чувстве, будто всё это уже было: вот стоишь ты перед чёрной клеткой, а из ворот Сторожища вылетает верховой, и дробный топот копыт летит окрест, чисто зов охотничьего рога. Странно, ведь их даже не сравнить: зычный рог и конское копыто на мягкой земле, только почему-то выходит так, что лошадиный топот недобрых предчувствий тащит за собой неизмеримо больше, чем тревожный рог. Верховой сошёл с моста, свернул на утоптанную тропку, прошёл толпу насквозь и намётом подскочил к Отваде. Молодой дружинный с круглыми глазами — князь даже имени его не знал — что-то шепнул и махнул рукой в сторону пристани.

— Оно большое, белое и холодное? — усмехнулся Безрод.

Отвада вытаращился на Сивого, ровно никогда не видел, и несколько мгновений таскал изумлённый взгляд с вестового на подсудимца, потом вдруг оглянулся на помост, ища Моряя, и, как нашёл, поманил пальцем.

— Что такое, князь?

— Льдина в туманном облаке подошла к берегу. Встала поодаль. Здоровенная, больше чем город. И студёно в дымке, ровно зимой. Та самая?

Моряй молча кивнул. Отвада на месте замер, будто в себя ушёл. Как исполинская льдина прошла мелководье и подводные скалы у Скалистого? Как, если там даже ладьям днище камнями вспарывает?

— Что случилось, князь? — повскакивали с мест бояре.

— Отвада, здоров ли? — дружинные тоже не усидели на месте.

Он рукой успокоил и тех, и тех, показал «садитесь», тяжело ступая, подошёл к ступенькам на помост, взошёл и недолго молчал, повернувшись к толпе.

— Люд боянский и сторожищинский, не припомню такого ни в свитках, ни в сказках. Может, Стюжень знает, но его здесь нет. Огромная льдина подошла к причалу города и… есть только один человек, который может растолковать, что к чему.

— Кто такой?

— Дай ему слово, князь!

— Эй, человек, отзовись!

— Человек, уже распутай узлы на языке!

Отвада знаком призвал к тишине.

— У него, как раз последнее слово. Удачно вышло, правда?

Правда. Тишина вывесилась так резко и неожиданно, что дочери и жёны, давно потерявшие интерес к происходящему — казнить-то пока ещё не начали — и болтавшие о чём-то о своём, не успели приноровиться и едва не на всю поляну разлетелось их: «Гляди, сидит скромницей, ребёнком отгородилась, а поди, шлюшка та ещё!»

Ага, тишина сидит, тишина везёт и тишиной погоняет. Ясна с улыбкой встала с места, в мёртвом безмолвии отстучала свои десять шагов по доскам, встала против кружка оторопевших жён и дочек и громко, нимало не стесняясь, отзвенела:

— Ещё слово, превращу в мерзких жаб и надую через соломину. Потом делиться станете, каково это — дубина в заднице. Вот она не даст соврать. Я это сделаю.

Зарянка сурово кивнула и покачала головой — я же предупреждала. А бабка на самом деле может!

Первыми уржались заставные и «старики» во главе с Тычком, потом левое крыло толпы, а там и вся поляна заливисто гоготала. Даже отцы и мужья болтушек не удержались.

— Жа… жа… жабы…

А после смеха, такого вкусного и здорового, чистого, как летний дождь, всем на поляне показалось, что и время пошло иначе, и кривая, которая, как известно, всегда вывезет, вдруг выкрутилась, ровно заяц в прыжке, и спросил бы сосед соседа: «Мне показалось или небо с утра было хмурым?», и получил бы жизнерадостное: «Ага, было, а теперь зырь какая голубень от края до края!»

— Тихо! Животы надорвёте! — успокоил всех Отвада. — У нас тут казнь как-никак! Последнее слово слушать будем?

— Валяй, Сивый!

Безрода вывели из клетки, он головой мотнул — на помост с плахой взойду — отсчитал ступени и даже на колоду влез. Показал с ухмылкой, дескать, должен быть плаху погладить, вот глажу.

— Видно?

— Да-а-а!

— Слышно?

— Да-а-а!

Сивый помолчал.

— Льдина — это за мной. Не должно быть меня среди вас и не будет.

— А голову рубить? — Кукиш в совершенном отупении привстал с места, огляделся кругом, ровно потерянный, и невпопад захлопал подбитыми глазами.

— Приговор прозвучал! — быком нагнул голову Косоворот.

Сивый даже бровью в их сторону не повёл, как стоял лицом к толпе, так и остался.

— Это зов. И те приступы со мной не просто так.

— А как?

— Памятка, — усмехнулся Безрод. — Чтобы не тянул.

Следующие несколько мгновений слышался лишь гул, и кругом виделись только лица, повернутые друг к другу.

— И чем дольше ты тянешь, — после долгого молчания повёл было Отвада, начиная прозревать.

— Тем приступы чаще, длиннее, страшнее.

— Да кто зовёт-то? — не унимался Кукиш.

— В кого же ты такой тупенький? — вскочил Тычок. — Башкой думай, а не задом или тебе Пузан всю головёнку обстучал? Кто может прислать с полуночи льдину? Ну?

Кукиш непонимающе смотрел на егоза и немо, одними губами повторял: «Льдину, ну… Льди нуну».

И по толпе, ровно ветерок пролетело: «Ледован! Это Ледован!»

— Я зачем-то нужен старику.

— Для чего?

— Не знаю.

— Ты никуда не пойдёшь! — Косоворот выперся вперёд, к самым перильцам, вытянул руку вперёд, и зашёлся так, аж пена на губах закипела. — Вас положат на тризное дровьё! Обоих! Туловище и башку твою сиво-рубцеватую!

— Ну-ка на место сядь!

Рядяша и Неслухи разом встали и с одной ноги шагнули вперёд, а когда за спиной красномордого доски настила жалобно взныли, как ни разу не ныли все эти дни, сколько народу по ним ни ступало, даже бешенство Косоворота стремглав умчалось прочь, точно робкая лань. Он пришёл в себя, испуганно оглянулся и осёкся.

— Сказано тебе, сядь на место! — рявкнул Отвада. — И не зли меня! Хватит через тебя удар, и сам сдохнешь! Крепко об этом помни.

Косоворот побледнел, против воли схватился за порез на руке, молча сглотнул.

— Так значит, всё это время… — безнадёжно растягивая слова, бросил Кукиш, задохнулся от ужаса и затряс рукой по сторонам. — Да ты ведь и князя мог пришибить, случись приступ около!

— Тут вам лучше помолчать, — Гремляш погрозил в сторону бояр пальцем и для верности покачал головой.

— Мы приходим и уходим, — Сивый пожал плечами, — Боянщина должна жить. Гремляш!

— Туточки!

— Готово?

— Да. На пристани ждёт.

— Верховки не забыл?

— Положил!

— Верна, Жарик, прощайтесь.

Безрод спустился, у нижней ступеньки встал около Отвады, с которого медленно сходило лицо, ровно скоморошья расписная личина. Вот прямо на глазах сходило, и человек зримо менялся, переставая быть узнаваем.

— Ты с самого начала знал? Ну… про зов?

— Да, — Сивый кивнул.

— Мне кажется, это конец, — князь отвёл потухший взгляд, присел на ступеньку и, сипнул, глядя куда-то в синее небо. — Чувствую себя обложенным оленем. Справа и слева волки, зубами клацают, вот-вот прыгнут. Ни в сторону метнуться, ни назад сдать… Что бы ни сделал, всё гибельно.

— Ты сделал свой выбор.

— Верна сказала мне то, что я сам давно должен был понять, — Отвада сорвал у ног травинку, сунул в зубы. — Торчу себе, как дурень, посреди наводнения, вода поднимается, грозит унести, а я за тын цепляюсь, оторваться боюсь. Это же родина, твою мать! Держись корней во что бы то ни стало! Пронесёт, куда оно денется! Дур-рак!

— Мне пора.

— Постой. А Зарянка? А бояре? На самом деле продал?

Сивый присел рядом, отпустил взгляд поверх голов и два раза щёлкнул пальцами, будто вспоминал что-то.

— А пару боевых рукавиц после груддисов я и впрямь не нашёл. Куда делись… мрак их знает. Наверное, там оставил.

Безрод поднялся, оправил порты, рубаху, пошёл к своим. Отвада сидел, глядел вслед взглядом, полным холодного пепла, и грыз усы. Скажи кто, что снег пошёл, а может град посыпался — Отвада и ухом не повёл бы. Поймал сочувствующий, тёплый взгляд Зарянки: та показала пальцем на себя, потом на него, и несколько раз у самой груди сжала-разжала кулак. Пока мы живы, пока сердца бьются, мы куда-то идём. Пойдём? Отвада мрачно кивнул. Пойдём. Завтра пойдём. А сейчас… я просто посижу. Ноги не идут.

Сивый обнял своих по-одному. Рядяша, Неслухи, Вороток, Ледок, Поршень… времена идут, годы проходят, а прощаться отчего-то не научаешься: как в первый раз чем-то едким заливает глаза, щиплет в носу и спирает дыхание. А когда он был, это самый первый раз? А мрак его знает!

— Видишь, опять я последняя межа, — Гремляш прижал Безрода к себе, стиснул, что было сил.

— Доля твоя такая, — Безрод поцеловал старого соратника в голову. — Ты закрываешь для меня дверь в прошлую жизнь.

— Откроет кто?

— Кто-нибудь откроет.

Ясна долго смотрела на Сивого, не могла расцепить руки и беззвучно плакала. Он просто поднял её на руки и медленно закружил. Старуха приникла лицом аккурат ему в шею, тепло дышала и вымочила всю рубаху, и трясло её в корчах немилосердно.

Тычка Сивый кружить не стал, старик просто уткнулся Безроду в грудь. Княжий подсудимец усмехнулся, гладя его по тоненькой шейке и беззащитному темени с вихрами, вставшими дыбом. Трясло егоза тоже порядочно, но он как мог держал звук за зубами.

Зарянка не с первого раза достучалась до Отвады, он увидел её знаки лишь время спустя. «Глаза утри, — показала она. — Слеза катится». «Дура, сама утри», — он набрал воздуху в лёгкие, шмыгнул носом и незаметно вытер глаза.

Обратно в город, на причал, Жарик ехал на шее Рядяши и сиял глазами во все стороны. Ехать на шее Рядяши, а потом они пойдут морем на самой настоящей льдине! Ого-го! Толпу Сивый проходил в кольце заставных и тутошних «стариков», люди молча расступались, а судебная стража беспомощно топталась у чёрной клетки, теперь пустой и глядела подсудимцу вслед. Алчуй поглядывал то на отца, то на Отваду, и наверное, настолько весом и осязаем сделался его растерянный взгляд — а теперь-то что делать? — что Отвада почувствовал.

— Разводи дружину!

Люд провожал Сивого глазами и непонимание прочитал бы на лицах даже слепой. Ну ладно, приговорили к усекновению главы. Не отрубили. Повезло? А то, что ему предстоит уйти на самую лютую полночь, как считать? Тоже везением? Радоваться или горевать?

— Сынок, а ведь ещё давеча не знал, как в глаза богам смотреть, — слева прилетел знакомый старческий голос.

— Теперь знаешь? — усмехнулся Безрод.

— Ну… — дед Пыляй замялся, будто решался на что-то. — Честно говоря и тогда знал. Но теперь просто уверен!

Всё. Прорвало. Люди весело с добром засмеялись. Может и не лучше казни поход на полночь, но с этим угрюмцем никогда не угадаешь.

— А мальцы не помёрзнут?

Безрод остановился, повернул голову, нашёл рукодела, что про мальчишек спросил. Веснушчатый, лицо простое-простое, улыбка до ушей, рыжие волосы дыбом стоят.

— Младший — не знаю, а старший… — и большим пальцем полоснул себя по горлу. — Предупреждаю: начнётся зима через месяц — это она от него сбежала.

— Га-га-га!

— Гы-гы-гы!

— У-ха-ха!

— Гля, истинно Ледобой! Так и тянет ко льдам!

— Разобьёт! — кто-то протянул уверенным низком. — Доля его такая: льды бить.

— Он правильно сказал, — зловеще усмехнулась в гогочущей толпе Ассуна. — Его не должно быть здесь и не будет. Искомое найдено!

— То-то оттниры по всей полночи будут рады, — хищно оскалился молодой ворожец.

На другом конце людского моря из толпы выбирался человек с лицом, замотанным окровавленными тряпками. Верховка его была плотно запахнута, но на коротенькое мгновение выглянул из-под ворота кусок синей рубахи, подмигнул небесам и спрятался обратно под льняную холщовку…

А на берегу, ровно в то мгновение, когда Сивый в окружении толпы подходил к почти безлюдной пристани, на одной из ладей обнаружилась непонятная суета. Странное дело: все корабельщики, как один, нашлись бы в это время на берегу Озорницы — поди, зевают с остальными горожанами, новости языками перетирают — а эти носятся по кораблю, чисто угорелые и рожи такие… Рядяша вдруг сделал хитрое лицо, обернувшись к толпе, приложил палец к губам, и когда худая-бедная тишина повисла над причалом, громко воскликнул:

— Фу-фу-фу, братва, а откуда это смрадом несёт? Может переставим Улльгу от греха подальше?

С портами, закатанными аж до самых чресел, без рубах, босые головачи с перекошенными от злобы лицами едва зубами не скрипели. А как тут не заскрипишь, если, тебя, считай, на люди выдернули перемазанного дерьмом с ног до головы, а вы бочку из ладейного нутра наверх тянете, а она, сволота, полна гадостью, аж через край плещется, и крышку удалось наживить лишь кое-как, и вы ревёте от бешенства так, что целую толпу не увидели и не услышали.

— Глав дело, рты не раскрывайте! — гоготнул Неслух. — Совсем не то у вас по усам течет, что в рот должно попасть!

Бочка здоровенная, вонючая, склизкая, руками удержать нет никакой возможности — только верёвочными скрутками пониже широкой середины. Пока носились по всему причалу, искали смолу, чтобы обратно крышку запечатать, нечистоты, ровно опара на закваске, разлились по ладейному нутру. Головачи тянули ублюдочную бочку наверх, себя забывая от гадливости и отвращения, призывали самые тяжелые проклятия на бошки выродков, которые бочки перепутали, прислали вместо иноземной браги запечатанное дерьмо, а тут зубоскалы душегуба объявились и будто за кражей застали. Как пить дать сглазили, твари — копья с накрученными на древки верёвками вырываются из рук, бочка опрокидывается, наживлённая крышка слетает, дерьмо разливается по верхней палубе и вся восьмёрка, поскользнувшись плюхается в гадость. Отупевшие, уже ко всему равнодушные, головачи сидят в луже нечистот, грязными руками развозят склизь по рожам и пустыми глазами таращатся на толпу, а в это время где-то в утробе ладьи слышится оглушительный стук, и Ледок, на мгновение замерев, мотнул своим головой на плавучий нужник:

— Слушай, это не вторая ли бочка задышала?

Но даже громогласный гогот не вывел бедолаг из отупелого безразличия, а Гюст, оставшийся на Улльге, крикнул, показывая на соседей: «Не вторая — третья! Головачей прямо с суда выдёрнули! Парни, живо на борт, уходим, не то парус провоняет, а мне коня жалко».

— Сивый, айда на Улльгу! Хоть до льдины домчим.

А младший Неслух, приложив руки ко рту, крикнул боярским:

— Эй, вы давеча бражку заморскую от щедрот Головача трескали, помните?.. Мы чего тогда хотели-то… Думали, а чего не угощают добрые соседи? Молчите? Нет, теперь-то всё понятно, сами — так сами…

Из ладейного чрева полезли остальные, такие же вымотанные, злые, немые и побеждённые…

Стюжень спешился во дворе терема и бегом, насколько позволяли ноги, рванул вверх по лестнице. Из дверей думной как раз выходила Зарянка с пустой питейкой. И уже можно было не говорить с Отвадой — даже по Чаяновне, даже в полной темноте сделалось бы ясно, что стряслось непоправимое.

— Пьёт?

Она глядела кругом так, будто отца потеряла: глаза тусклые, взгляд побитый, ссутулилась. Верховный не выдержал, знаком остановил, зашёл ей за спину, правый кулак упер в поясницу, пальцами левой руки легонько взялся за шею и подавал назад, пока спина не выпрямилась, ровно копейное древко, а титьки вперёд не прыгнули, аж платье натянули.

— Вот так и будешь ходить впредь. Поняла?

Чаяновна моргнула, соглашаясь, глубоко вдохнула, ровно от заклятия отходит, и шмыгнула носом.

— Прям на месте? А Перегуж?

— Один днём вернулся, второй под вечер.

— Зови.

— А ты, дядя Стюжень?

— А я погожу пока входить.

Вошли втроём. Отвада лежал на скамье, забросив ноги на подоконник. Услышав стук двери, даже поворачиваться на стал — просто шею назад выгнул.

— Только орать не начни: «Люди вверх ногами! Помогите!» — Стюжень прошёл к Отваде, рывком сбросил его ноги с подоконника и развернул к себе.

Князь, как был с чаркой в руке, так и крутанулся на заду, чуть не раскатив головой стену по брёвнышку, но даже капли браги не выхлестнуло через расписной бочок.

— Ну давай, рассказывай.

— Я им уже рассказывал, — Отвада равнодушно махнул на Пряма и Перегужа.

— Тебе всё равно рассказывать, — верховный устало опустился на соседнюю скамью. — Я тут новенький. Не всё знаю.

Отвада приложился к браге, выпил всю, до капли, покрутил в руках пустую чарку, покрутил да и швырнул в стену.

— Деревянная. Не разобьётся, — покачал головой Перегуж.

— Я. Приговорил. Безрода. К смерти, — князь откинулся назад, на спинку, левую руку сунул под голову, а правую вытянул к своду и указательным пальцем повёл по чертам белого жеребца — грива, голова, шея…

— Ну, дальше?

— А потом приплыла здоровенная белая льдина, и он на ней ушёл.

— Какая льдина, куда ушёл?

— Холодную белую ладью прислал Ледован. Для чего-то Сивый ему был нужен, — грудь, передняя нога, копыто…

— А я тебе объясню, для чего Ледовану Безрод! — Стюжень резко встал, ногой пнул скамью с Отвадой и того снесло на пол, будто с коня на полном скаку, аж покатился. — Задолжал старику Сивый, а долг платежом красен! Помнишь тот заплыв по ледяному морю к Старому Святилищу? Догадайся, кто расплачиваться будет? Помнишь, кто стал повивальным дядькой Безрода? Кому ты вообще обязан тем, что в один прекрасный день измождённый оборванец с рубцами на лице ступил в пределы Сторожища! Напомнить?

Прям и Перегуж нахмурились и переглянулись.

— Хочешь больше? Те приступы Сивого не на пустом месте случались.

— Знаю, — Отвада на полу начал приходить в себя, подполз к стене, опёрся спиной, в глазах вспыхнули крошечные пока огоньки злости. — Это было напоминание Безроду о том, что нужно идти на полночь!

— А предварял приступ холодный ледяной ветер! И ни разу Сивый не переступил черты, ни единой доброй твари сослепу не грохнул! А хочешь, сядем подсчитаем, сколько добра тебе на голову упало с этими приступами? Сколько мрази он вычистил?

— Есть ещё кое-что, — начал было Прям, но взглянув на старика, кивнул — давай-ка сам.

— Правильно, есть ещё кое-что, — верховный, кривясь, оглядывал Отваду, будто сомневался, говорить-не говорить. — Помимо приступов, Безрод, скорее всего, расплачивался за непослушание ещё кое-чем. Правда, не вполне ясно, чем именно, но это тот случай, когда правду знать вовсе не хочется, правда, князь?

Несколько мгновений Отвада глядел на Стюженя, будто не понял или не услышал. Повернулся к Пряму. Воевода потайной дружины мрачно кивнул. Князь посмотрел на Перегужа. Старый вояка хлопнул веками. Отвада, подпирая стену спиной, потянулся вставать, а когда воздвигся на ноги, несколько мгновений качался и глядел будто в никуда, а потом одним махом вернулся в мир: закрыл глаза, застонал, его повело вбок и он неуклюже повалился на лавку.

— Чем платил, увы, летописи не говорят, но в таком деле ощипанными перьями не обойдётся. Это тебе не дурнота в требухе наутро после перепоя. И уж точно не мор и не погубленные торговые поезда. Ничего, узнаем.

Отвада задрал голову вверх — грудь, рёбра, задняя нога, копыто. На подоконнике стоит питейка, в ней ещё есть брага.

— Выпить хочешь?

— Еслибыдакабыть твою в растудыть! — верховный спрятал лицо в громадные ладони и замычал, качая седой головой.

А когда старик отнял руки от лица, Прям ужаснулся, едва не заорав — даже с полувзгляда сделалось видно, как изменился верховный. Будто держался-держался, и всё. Кончился. Что делает человека узнаваемым? Взгляд? Черты лица? Куда всё девается, если ты прикрыл лицо ладонями? На руках осталось? Прилипло? Слезами смыло?

— А теперь спроси себя, пьянчук, для чего он тянул, не уходил на полночь, плюнул на первое напоминание, на второе, на двадцать второе? Чего ради Сивый торчал здесь, на Боянщине, если у нас даже разумения нет, чем он расплатился за непослушание? — верховный вдруг замер на мгновение, взгляд его сделался мертвенно-блескуч, и старый ворожец несколько долгих мгновений невидящим взглядом ковырял стену.

— Ты это чего, Стюжень? — с опаской окликнул старика Перегуж.

— Так, в голову пришло кое-что жуткое. Потом проверю.

— Мы приходим и уходим, а Боянщина должна жить, — глухо буркнул Отвада, неуклюже поднялся с лавки и будто на деревянных ногах протопал к окну.

— Да что Боянщина, — старик развёл руками. — Больше всего на свете он мечтал сменять Зарянку на боярскую шапку! Спал и видел, как бы замириться с боярами! Покоя, наверное, хотел. Может, золота жаждал? Чего молчишь?

Когда в дверь постучали и вошёл нахмуренный Гремляш, Отвада даже не повернулся. Он просто втянул голову в плечи и съёжился.

— Там у ворот тот, с рубцами по лицу. Второй. Которого Безрод тогда…

— Сёнге⁉ — в голос воскликнули Стюжень, Прям и Перегуж. — Сюда его!

Оттнир ковылял, приволакивая ногу. Где-то он разжился портами и рубахой с какого-то здоровяка, порты подвернул, рукава, хоть тоже подвёрнутые, всё равно норовили вылезти из-под верховки. Сёнге кривился и морщился всякий раз как делал неловкое движение, и Перегуж мгновенно понял — что-то здесь не так. Старый воевода подошёл к оттниру, отогнул полу длинной, замызганной верховки и закачал головой.

— Твою же мать! Чистую тканину, иглы-нитки и воды! Давай, Гремляш, жми!

А позже, разложенный на скамье под иглами Стюженя, Сёнге заговорил, временами проваливаясь в забытьё усталости и слабости.

—… из лесу вышли. Человек двадцать, все незнакомые. Говорят, давай Зарянку… пятерых-шестерых я зарубил, остальные меня покромсали… Несколько дней по лесам отлеживался, болячки зализывал… Немку, твари, закололи. С мальцом вместе на копья подняли…

— Узнать сможешь?

— Главным у них здоровенный такой был, взгляд рыбий, лобастый. Лукомором звали…

— А-а-а-а! — началось негромко, тихонько, но когда Отваду прорвало по-настоящему, он завыл, ровно зимний ураган в узкой щели, питейка выпала из его рук и разлетелась на осколки, а сам он, очертя голову, бешено вращая глазами с перекошенным на сторону ртом бросился к дверям.

Перегужа и Пряма, повисших на нём, как охотничьи псы на медведе, он дотащил до самых дверей, и только Стюжень, бросивший шить, помог свалить его наземь.

— Чего орёшь, дурак?

Отвада снизу смотрел на верховного безумным взглядом, сам багровый, жилы на шее набухли, ровно верёвки, слюни по бороде лезут. Орёт, орёт, а звук не идёт: всё внутрь ухает, требуху полощет.

— Поздно. Знамя Боянщины теперь на льдине уплывает.

— Убью, — прохрипел-прошипел-прошептал Отвада. — Всех до одного!

— Не убьёшь, — на ногах Отвады сидели Прям и Перегуж, а верховный высоченной горой возвышался над всеми троими. — Ты им всё прошлое набело вытер, почище поломойки! После присяги они будто заново родились. Отпустите его, пусть вдохнёт, не то лопнет.

— Эй, старик, — слабо позвал Сёнге.

Он проваливался в омытое, обихоженное забытьё и слабо хлопал себя по бедру, глаза еле-еле держал открытыми и показывал на горку замызганной тканины у себя в ногах.

— Что там ещё?

Стюжень подошёл к скамье с раненым, присел и руками собрал верховку в ком. Перебрал несколько раз, будто колобок печёт и когда нащупал непривычную жесткость против обычной валкости груботканки, покосился на троицу.

— Кажись, какой-то свиток.

— Они обронили… — Сёнге уже и глаз не открывал и говорил из самого забытья, ровно из ямы: влез целиком и только голова пока наружу торчит. — Там… на месте нашёл… в лесу… затоптали…

Верховный вспорол подкладку, вынул свиток перепачканный землёй и кровью, бросил на соратников мрачный взгляд, развернул.

— Сверху кровью заляпано, потом землёй… ага, вот: по меже с Хизаной на восток, от реки Коровицы до рубежа с млечами по Рогатой балке земли отходят боярину Косовороту.

— Это же Чаяновы земли! — присвистнул Прям. — Ему вверены!

— Земли к западу от реки Коровицы до Морошковых болот отходят боярину Лукомору…

— Заработал, поганец, напахался, — сипнул Перегуж и мотнул головой на Сёнге. — Вон, урожай лежит.

— Владения от Морошковых болот до Хизанского ручья, — верховный оторвался от свитка, назидательно поднял палец и с выражением повторил, — владения! Поняли? Не земли — уже владения, вашу мать!.. Отходят боярину Званцу.

Он читал ещё долго, и пока звучал его голос, трое неверящими глазами таращились друг на друга.

— Да они всю Боянщину вот так перекрутили-претряхнули! — Прям закрутил руками перед собой.

— Вот ещё интересное, — усмехнулся верховный, глазами показывая на свиток. — Остров Скалистый, на котором расположена порубежная застава, переходит в совместное владение десяти бояр, дабы вымести с острова заставу, вырубить леса и распахать для высаживания хизанских нюхательных трав! Все означенные перемены после таинства укняжения должно перенести на непростые ворожские свитки, скрепить боярскими печатями поимённо да передать на сохранение в летописницы…

— После укняжения, понял? — Стюжень, глядя на мрачного, молчаливого Отваду, погрозил ему пальцем. — Тут правда не написано, как тебя собирались укняжить — мечом, секирой или просто в чану с брагой. А дуться не надо! Ты их уже простил!

Отвада глазами мутными то ли от слёз, то ли от возлияний, бездумно таращился в свод. Грива… голова… тонкая морда…

Москва, февраль 2020