Сотня окопалась. Ровно посередине ущелья, за телегами и палыми брёвнами, что натаскали со склонов, за щитами и невыразимым желанием пережить этот день. Вполголоса недоумевали, почему не прижались к скале-повалке, да сами себе и отвечали: Потому что! В воеводах тоже не дураки ходят, наверное, знают что-то.
— А если ничего не будет?
— Обзовёшь меня трусом и плюнешь в рожу. Забыл, что ли?
Взмёт потемнел, свёл брови в полосу, набрал было в легкие воздуху, но Стюжень решительно поманил млеча и тот, закипающий, нехотя подошёл.
— Помнишь, что говорил ещё там в Сторожище?
— Ну.
— Баранки гну. Не бросайся на обманку. Сивый — твоя обманка. Ищи того, кто стоит в тени, да смеётся. А кто стоит в Безродовой тени, да над всеми нами гогочет, ты и так знаешь. И его хохот покруче твоего будет. Скажи, что нет.
Взмёт смотрел на ворожца, смотрел, да и хмыкнул, растягивая губы в улыбке.
— Прощения просить не буду. Пусть не ждёт. Всё моё пусть останется со мной, хорошее или плохое. Переживём этот поход — скатертью дорога! Впредь век бы не встречаться!
— Судьба мудрее всех нас вместе взятых. Как будет лучше, так и сделает.
Перестояли полдень и заполдень, попробовали вымерить высоту преграды и вышло, что если обходить с лошадьми, придётся хвостатых и гривастых верёвками подтягивать. Солнце весело покатилось по склону вниз, и в теснине, зажатой меж двумя горами, стремительно потемнело.
— Ого, — Догляд поежился, кутаясь в верховку. — Ты гляди, ночь упала, ровно яйца на противень разбили. Только сюда не желток пролился, и не белок, а чернок.
— Кто о чём, а вшивый о бане! Только что ведь вечеряли! — Стюжень восхищённо покачал головой.
— Ну и что? Кто попеть любит, а я поесть!
— Ты глаза подыми, остряк, — старик показал вверх. — Сколько того неба, меж горами? Горсть да ничего для меня одного. Откуда свету взяться?
Неоткуда. Догляд дурашливо развёл руками и состроил рожу. Нетути света. Зато вон первых звёзд набросали.
Сивый, не уводивший взгляда с гор, вдруг резко оглянулся, коротко свистнул и поманил Взмёта, благо тот находился на глазах, и когда млеч подошёл, молча показал на седловину чуть левее стана.
— А ведь заполдень со скального среза они исчезли. У нас гости.
Там, на самой вершине, меж древесных стволов замелькали огни, еле видные, пожалуй, даже незаметные, если не знать, куда смотреть и что искать, и Взмёт продал бы душу, что оттниры не просто спускались, а прятались за стволами, а те редкие и недолгие высверки в темноте, это нырок со светочем от от одного ствола за другой.
— Передать по цепи «тревога».
Тревожный шёпот расползся по стану, зашелестели вынимаемые мечи.
— Ну что, босяк, опять драчка? — Стюжень подышал на свой старый-престарый меч.
— А когда-то было по-другому? — и окликнув Догляда, наказал особо. — Стюженя беречь пуще глаза. Он ворожбу знает против оттниров.
И пока долговязый переваривал услышанное, да новыми глазами таращился на старика, Сивый подошёл к Взмёту, вполголоса бросил в спину:
— Упреди, что будет много огня. Должны знать.
Млеч, не оглядываясь кивнул. Безрод вернулся к Стюженю, присел на землю рядом, облокотился спиной на ногу ворожца, и тот по-отечески взлохматил сивые вихры…
Взмёт улыбнулся. Если в рубке выживет хоть один млеч, князь и воеводы обязательно должны будут узнать имя того остряка, что крикнул: «Эй, в лесу, огонька не найдётся? Костёр никак не разжечь!» и обрушил на мрачные, сумеречные склоны гогот сотни прокалённых глоток. Неизвестно, кто станет смеяться в конце, но помирать уже веселее, стоит лишь представить себе, как те, островные, стелются по тёмному лесу, дышат вполраза, чтобы не спугнуть раньше времени, как последние дураки нянькаются с каждой сухой веткой на земле, а тут тебе мало не в ухо орут, мол, не жмись, огонька дай. В чертог богов попадут все, без исключения, многие уже сегодня, но враг сядет за стол разозлён, а ты весел. И пусть ему вечно горчит питьё, и мясо встанет поперёк горла.
Мгновение или два было тихо. И светляки замерли. А потом гривадеров прорвало. Полезла дурная злоба. «А-а-а-а», да «У-у-у-у». И огни покатились вниз, и вот честное слово, те рывки, с какими стекали со склонов пламенные мазки, Взмёту больше всего напоминали… размашистый звериный намёт. Может волчий, может барсов — летит, замирает, вновь рвёт, опять замирает на мгновение. Стелется влево, вправо, влево. Млеч невольно оглянулся на Сивого. Это… это… Безрод скупо кивнул. Это они. Зверушки гривадеров. Больше некому.
— Твою мать! — прошептал Взмёт, набрал воздуху в лёгкие и рявкнул так громко, как смог. — Рукавиц не снимать!
На последним перестреле, у самого подножия горы — наверное, уже никогда не узнать, как оттниры это делали — огоньки превратились в огни, будто поддувалом угли раздули в пламя. Пламенные росчерки стекали от дерева к дереву, и нет-нет, начинала гореть темнота.
— Не темнота, — прошептал Взмёт, сжимая крепче меч. — Это сухостой горит в темноте!
А когда огненные высверки стекли со склона, понеслись по ровному и сделался слышен гул пламени, с каким шквал обрывает лепестки у огненных цветов, в долину, с дальнего её края, будто наводнение, ворвался полуночный ветер…
Твари обрушились на стан, будто исполинская волна, но никто не попенял бы краснобаю, мол у страха глаза велики — они на самом деле падали на стан сверху вниз после высоченного прыжка: черно-багровые, разверстые пасти гудом гудят, тела в трещинах, и там, под трещинами ровно кузнечный горн раздут. Первого Взмёт принял в щит, не удержался на ногах — ещё бы, такая дура прилетела — и не успел млеч встать, на щит уже наступил… огненный пёс, и вот беда: щит старый, рассохся, меж досок поползли щели, а как пламенный пёс вгрызся в щит, да как его жуткое дыхание полезло через щели, так рука мало кашей с кости не сползла, хорошо хоть умбон и боевая рукавица спасли. Млеч, отчаянно выплясывая — все сучил ногами, закручивался, дабы не попасть псу под задние лапы — воткнул клинок аккурат в трещину, и «встав» на лопатки, ступнями быстро-быстро пнул скотину в брюхо. Повезло, что шустро вернул ноги, а ведь брюхо у твари мягкое, податливое, промедли хоть мгновение, задержи тварь на ногах, натекла бы сволочь совсем как медовые соты, обволокла бы ноги, получилось бы словно в расплавленное железо ступни сунул. Гривадерская тварь завыла, заскулила, только было это больше похоже на гул пламени, когда приоткрываешь заслонку кузнечной печи. Замотал башкой, закашлялся, зачихал, и полетели огненные слюни во все стороны, на кого из парней попадало, прожигало до костей. И запах… Взмёт поймал себя на том, что морщит нос и дышит ртом. Палёным воняет. И лучше не смотреть. Вон два жутких ублюдка в убитых ковыряются, прямо в развороченных глотках возятся, носами водят, кровь лакают. Голубоватый дым летит на ветер, плоть шипит, ровно мясо на угли бросили, и смрад бьёт людей и лошадей наотмашь. Млеч подхватил кем-то оброненный клинок, недолго думая, сунул лезвие в раненную тварь, огляделся, поднял с земли щит и с рёвом налег на огненного пса, вдавливая рукояти обоих мечей до крестовин.
— Твою м-мать, — прошептал.
Острия вылезли с другой стороны, красно-белые, раскалённые, а когда тварь по-своему заскулила, хотя слышалось это как: «Гу-у-у-у-у!», и заметалась, урабатывая тележные колеса в обугленную труху, млеч, не веря глазам, попятился. Скотина просто согнула клинки к Злобожьей матери и «перетерла» об один из очажных камней. Они просто остались на булыжнике, как расплавленный медовый пряник!
Лошади давно разбежались. Горели повалки и телеги, дым выедал глаза, душил через нос, парни гибли один за други… Хотя, стоп. Млеч вернул взгляд налево. Краем глаза увидел что-то немаленькое, больше нежели человек с мечом. Ты гляди, не все лошади сбежали! Как его… Тень, кажется, взбрыкивал задними ногами, вставал на дыбы, и что самое непонятное — твари ходили вокруг справа налево, слева направо, выли, рычали, но отчего-то приближаться не спешили. А Сивый… Твою мать! Мать! Мать! Глаза белые, что делает — не понять, взгляд не успевает, дым воронками вихрится, одна из тварей взлетает высоко в воздух и… нет, это две половины одной твари взмывают и летят прямиком в ручей шагах в двадцати от стана. И шипят при том так, что слух забивает, а белый пар столбами тянется к белым облакам. Сегодня день воссоединения братьев — днём скальные обломки обнялись, теперь — водяной пар и белые облака в тёмном небе. А красиво твари бьются, словно рыба на берегу: выгибаются, криком кричат, только то в воде и не рыбы. Ру-чей. Ручей. Вода!
— Вода! — заревел млеч, сиганул к развороченной телеге, схватил долблёнку с крышкой, пригнанной воском и рванул пробку к Злобожьей матери.
— К ноге, выродок! Я сказал, к ноге!
Раненный пёс почти оправился: рукояти уже без кожаной заплётки раскалёнными белыми оплавышами как раз выскользнули из ран и упали наземь, а тварь стояла на ногах твёрдо, и медленно кралась к обидчику. Млеч носок сапога подсунул под чей-то подпалённый щит, медленно потащил вверх и едва совпали два мгновения — щит почти встал на ребро, и пекловая тварь рванула навстречу — резко присел, облапив рукоять. Выпрямляться не стал, просто подался вперёд и на этот раз сбить себя не дал, а когда в щели щита пошёл жар, с размаху, «облизав» питейкой верхнюю кромку щита, плеснул в пасть чудовищу. Удачно получилось — горлышко у питейки широкое, плещет щедро. Кажется, это паром отшвырнуло. А может быть, пёс «боднул». Взмёт упал на спину, но перекатился на ноги и встал быстро.
— Вода! — заорал он всем, кто был ещё жив. — Лить воду в пасть!
Прыгнул к телеге, схватил питейку с водой, нашёл чьи-то живые, понимающие глаза и швырнул прямо в руки. Ещё одну, ещё одну. А когда сзади кто-то топотнул и знакомым низком рявкнул: «От меня ни шагу!», млеч только кивнул. Старик вовремя. Что-то с липким всхлипом лопнуло, и похоже это было на то, как вздувается и схлопывается пузырь в чане со смолой. Что-то тяжело ударилось в щиты, которые держал Стюжень, и ворожец шепнул: «Ещё одна!»
Видно было плохо, почти стемнело, но то, что делал Безрод — Взмёт понял это за мгновение — он не разглядел бы и при свете дня. Твари было приметны во мраке: пасти горят, глаза пылают, тела в трещинах, наружу вырываются избела-красные языки пламени, трещины плывут, ломаются, соединяются, вновь текут, разделяются, как молочная пенка, если подуть. А потом из ниоткуда берутся два бледных огонька — ещё мгновение назад их не было — и тварь с гудливым визгом разваливается на две части. Обрубки светятся ярко, из ублюдочных созданий течёт жидкий огонь, и места, куда можно наступить и не поджариться, становится всё меньше. Передние лапы сучат, задние загребают, Белые Глаза обе полутушки с исполинской силой швыряет в ручей, и на какое-то время водный поток просто иссыхает. Его едва хватает, чтобы залить пламенных ублюдков. Шипит, брызгается, пар стоит столбом. Кажется, целая вечность прошла, лупцуешь выродков, мечами полосуешь, водой поливаешь и должно их становиться меньше, но когда порывом ветра дым и пар сносит прочь, их, оказывается едва ли не больше. Думал, проредили пекловых псов, не впустую жизни клали, а справа, где рубился десяток Рябого, прилетело отчаянное:
— Они мечи размягчают в пастилу!
Одну из тварей Сивый мало не обезглавил: петлей из очажной цепи захлестнул шею, рванул так, что порождение Злобога заскулило, ровно кутёнок, и могучий загривок едва не смяло, чисто необожжённую глиняную питейку в кулаке недовольного гончара. Пёс неуклюже завалился набок, Сивый голой рукой — рукавицы давно сгорели к хренам — просто затолкал питейку с водой в пасть и держал гибнущее чудовище убийственной хваткой. Валил пар — человека и скотину поперву даже не стало видно, а потом полуночный ветер раздёрнул водяную дымку по сторонам, ровно полотняную завесу отодвинул. Тварь пыталась вырваться, билась, но примерно так же сотня пупы себе развязала бы, водворяя на место сегодняшнюю скалу.
— Я спрошу про рукавицы потом, — шепнул себе Взмёт, и чтобы окончательно не потеряться, оставить разум при себе, заорал, — Оттниры подходят! Десятникам собрать бойцов!
Ещё одну пекловую зверушку Безрод без затей развалил мечом — вездесущий дымище аж волчком закрутило — и пока круп скрёб землю, а голова кусала камни и углила дыханием траву, вылил на меч всю бражку из питейки. Распополамил сволочь, будто хозяйка кусок вырезки на доске. Рр-р-аз и всё. Умел бы Взмёт быстро бегать, и не просто бегать, а носиться с быстротой стрелы, чтобы за мгновение исчезать из одного места и оказываться в другом, попросил бы Сивого: «Погоди счёт-другой, я сейчас!» и умчался бы туда, к подножию, где оттниры как раз выходили из-за деревьев на ровное. И уже там, пристально вглядываясь в лица гривадеров, крикнул бы: «Давай!» Такое лучше видеть собственными глазами. Что видеть? А как Сивый подхватывает останки скотины за заднюю ногу, исполинским замахом разгоняет полутушку и швыряет вперед, к лесу, а ты такой стоишь чуть в стороне от гривадеров и не можешь сдержать глупой ухмылки при виде выражения непередаваемой тупости на рожах. Ага, в жизни всё так — ухмылка глупая, а рожи тупые. Вот полутушка, разбрызгивая горящие капли, по дуге летит к погонщикам, и «хрясь!» — на земле разливается горящая лужица, а кусок тупого, гудящего, раскалённого мяса скользит к самому из гривадеров невезучему. Псовые разводчики отворачиваются и приседают, прячась от смертоносных брызг, а ты ржёшь во всю глотку — тебе не просто весело, этой весёлостью ты пьян… кстати, те вёдра браги, крепкой и не очень, выпитых за всю жизнь, ты, оказывается, уестествил единственно для того, чтобы сейчас голосище звенел, чисто из трубы и поднимал оттнирову шерсть на загривках дыбом. Га-га-га. А на рожах оттниров изумление замешано на таком чистом страхе, что словами, наверное, не передать, и придётся всю жизнь, молчать, как дураку безъязыкому, если сегодня получится уцелеть. Медленно, важно, по-хозяйски спускались с горы собрать поживу, приструнить щенят и, похохатывая, удалиться восвояси, а тут какая-то сволочь, мало того, что потрошит пекловых псов, чисто куропаток, так и швыряется обрубками направо и налево почём зря, а уж что при этом орёт и насколько злобой искажено лицо, лучше себе не представлять.
— Рты закройте, придурки!
— Ты кому? Заканчивай!
Старик щитом сдерживал бешеную тварь, громадным мечом ворожец, наверное, на четверть рассёк пса, только вот ведь живучая тварь — видно, что течёт в разрезе, перетекает, зарастает на глазах. Тут уж либо сразу половинить, как Сивый, либо в четыре руки дровосечить, не давая ублюдку очухаться. Взмёт вложился в удар, да ещё оттянул на себя. Ровно по куску ещё неостывшей смолы рубанул. Ага, располовинь, как Сивый с единственного удара. Щиты, один у Стюженя, один у млеча, обуглились и горели, раненная тварь тыкалась то к одному, то к другому, и едва отворачивалась, получала мечом по ране. Ох, если бы всё было так просто… В какое-то мгновение, тварь не стала играть в чёт-нечет, два раза подряд боднула старика — ну пусть ворожец будет нечет — и поднырнув под щит, прянула в ноги. Стюжень, матерясь, остервенело опустил щит ребром на загривок пламенного урода, да как опустил, так и потерял. Деревяху выжгло и выкрошило углями прямо по черте загривка, ворожец упал, и скотина раззявила пасть грызть горло и лакать кровь. Взмёт хотел было зло зареветь, да лишь сипнул еле слышно, воткнул меч до рукояти и поморщился — скотина только рыкнула да глазом назад повела. Млеч, плюнув на всё, нырнул вперёд, отворачивая лицо и крепко обхватывая пса. Ну на сколько хватит тех рукавиц и боевой брони? Силой рывка сдёрнул ублюдка со старика, переваливая через себя, отбросил в сторону и встал. Вернее, хотел отбросить и встать. Тяжёлый, зараза, удалось еле-еле откатить, причём сволочь тут же вскочила на все четыре лапы и нависла над горлом. Борода затлела, слюни закапали около лица… ближе… ближе… попали на шею, твою мать! и рукавицы, которыми сдерживал натиск, распались. А потом отчего-то во все стороны дало паром, истошный, нестерпимо горячий визг едва глаза Взмёту не выжег и уши в трубочку не свернул, а когда трудяга полуночный ветер снес дымину и пар к такой-то матери, млеч сам едва глазами не разбросался: широко распахнул, будто привидение увидел. Ну… может и привидение — вот снесло пар, и стоит Сивый позади ублюдка, ручищами держит за уши и брыли, морду твари выкрутил вверх, едва не выломал из шеи, глядит белыми своими непроглядными зенками сверху вниз и укоризненно сивой башкой машет.
— Ты что устроил, а, скотина? В глаза смотри! Я сказал, в глаза смотри!
Какие к хренам глаза, если пеклового пса корёжит, ровно каплю раскалённого железа на льду? В том месте, где лежат ладошки Безрода, пар валит, как из горного горячего источника, уродец сучит лапами так, что полсебя закопал. Земля комьями летит во все стороны, и от того визга все остаточки пекловой своры назад сдали, кто чем занимался. Сдали и завыли, пятясь и припадая к земле мордами.
— Вожак что ли? — Взмёт устало приподнялся на локте.
— Ага, похоже, — старик привстал на одно колено. — Гля, на башке гребень. Больше ни у кого нет.
А когда Сивый, едва не бодая скотину лбом, подтянул вожака пекловых тварей вплотную, глаз к глазу, и что-то тихо-тихо произнес, тварь внезапно обмякла, перестала биться, и только вой боли и ужаса пошёл набирать в силе и пронзительности. Взмёту и Стюженю даже уши пришлось зажать.
— Обоссался, — бросил старик, с вымученной усмешкой кивая вперёд.
А млеч лишь бормотал вполголоса:
— Я потом спрошу и про рукавицы, и про сапоги…
Полумёртвый от страха вожак почти не подавал признаков жизни, обмякший он висел в руках Безрода, который теребил порождение кузнечного горна Злобога, тряс, мотал так, что задние лапы выродка бессильно волочились по земле. Пёс только выл и смертельно ссался — Сивому попало на сапоги: правый просто распался вдоль голенища до самой подошвы и «развернулся», опадая на землю. Безрод закончил шептать, отбросил пса чуть вперед и… и в этот момент Взмёт понял о себе кое-что важное: не имеет значения, когда придётся постучаться в чертоги богов, но если за столом Ратника храбрецы попросят рассказать битвенную историю, да не жалеть при этом красок, он расскажет про схватку с пекловыми тварями и особенно — про этот неповторимый, ласкающий душу, смачный поджопник огнедышащей твари с гребнем вожака на уродливой башке и голубовато-белыми парующими следами пальцев на морде.
— Оттнира… хоть одного… — прошептал Безрод и, закрыв глаза, плашмя повалился наземь.
Такое уже было и, кажется, не раз — расцепляешь веки и первая же правда, которую узнаешь о мире и о себе, оказывается до боли знакомой: у тебя болит всё! Видится пока плохо, будто через пелену смотришь, всё кажется смазанным, а желание сковырнуть кусок спекшегося песка из уголка глаза делается необоримым. Жаль, глаза не могут, как губы, собрать веки в гармошку и отплеваться.
— Ты гляди, очнулся! — сверху навис кто-то громадный и смачно чмокнул в лоб.
Обступили. Галдят, хлопают другу друга по плечам, и есть… есть что-то в их глазах, отчего понимаешь: тебя видят всего, до последнего уцелевшего волоса на бровях, царапают острыми взглядами, будто запечатанный ларец с самоцветами — а что там есть под крышкой? — только нет больше спасительной тряпки на лице, за которой можно было спрятаться.
— Лежи не вставай.
— Сколько дней валялся?
— Четыре.
— Сколько уцелело?
— Половина. Пять десятков. Здорово нас потрепали.
Ишь ты, лежи не вставай. Да как встать, если лежишь не на ложнице, а на еловых лапах, и ноги вниз не сбросить никак, а вставать придётся с земли, но такие подвиги пока не по силам.
— А Догляд где?
— Жив.
Языком ворочал всего ничего и свету в глаза пустил, будто волоковое окошко в тёмной избе на волосок отодвинул, но словно второй раз против огненных тварей вышел. На первый раз хватит…
— Сиди ровно, не дёргайся, — Стюжень отошёл на шаг, посмотрел так, посмотрел сяк. — Я знаешь ли не брадобрей и не стригаль. Станешь ёрзать, выйдет криво.
Сивый сидел на походной сидушке неподвижно, но была бы воля, разогнал бы всех по делам, все пять десятков, а так… если нет твоей воли, сиди, ухмыляйся.
— Старик, больно круто взял! Наголо хочешь остричь?
— Ага, парень мало того, что воевал, считай, без портов и сапог, так ему и с голой башкой ходить?
— Вон там, справа ещё забери, торчит!
— Да ты только кончики подпалённые режь!
— Надо было намочить. Гля, торчат как пакля!
— Дед, я всё понимаю, ворожба, туда-сюда, но волосы стричь, это тебе не снадобья варить! Тут душа нужна.
— Дай сюда, я покажу, как надо.
Безрод сидел, невинно закатив глаза к небу. Сейчас терпение Стюженя закончится, вон усы начал жевать, а это признак вернее, чем потащил бы меч из ножен.
— А ну цыц мне тут, болтуны! Кроме волос я ещё языки подрезаю! Заняться нечем?
Уцелевшие десятки весело разоржались. Да, нечем! Нечем! Когда такое бывало? Нет ни одного здорового, кто погрызен, кто подпалён, кто прожжён насквозь. Такого погребального костра в этой долине, поди, сроду не было. Как ещё дровьё нарубили? Руки топоры не держали, вои стоять не могли. Да что дровьё, как оттниров умудрились нашинковать? Безрод через боль усмехнулся едва представил себе — ты гляди, начисто силы высосало тем вечером, даже ухмыляться трудно — вот спускаешься ты со склонов, чисто на прогулку вышел, сейчас тварюшки всю грязную работу сделают, сам из себя ты весь такой красивый, а тут на тебя летят уроды, похлеще пекловых псов: морды в крови, где не в крови, там в волдырях, где не в волдырях, там с подпалённой шкурой, бровей нет, бороды тлеют. Орут, машут мечами, секирами, копьями и тем, что от них осталось, а пекловые псы… а зверушки с визгом умчались, и тут даже следопыт не нужен, чтобы рукой показать — вон бегут, земли не касаясь, визг на всю округу стоит.
— Ноги как? Держат?
Стюжень скривился и рукой махнул. Стоять можно, остальным сильнее досталось. Припадая на правую ногу, отошёл, ещё раз оглядел работу, покосился на гогочущих бездельников и громко возвестил:
— Готово! Следующий!
Сивый уковылял к ручью, скинул холстину, вытряхнул. Ручей узенький, шаг в ширину, уляжешься в руслецо, голову на камень, и хоть засыпай. Души всё равно пока нет. В небе она. Летает от счастья. Будто всю жизнь правды искал, понять хотел, что такое нега, а нега, оказывается, это после пекловых тварей в холодном ручье полежать. Если прислушаться, песню услышишь. Это тело поёт. Руки-ноги, обожжённая шкура, рубцы.
— Ровно синими верёвками опутан, — Взмёт прихромал со стороны головы, тяжело опустился на валун. — Болят рубцы?
— Давно отболело. Просто тянут.
— Пленных оттниров разговорили. Кто бы мог подумать… Из вулкана звери, пекло их естество. Уж как приручили, то отдельный рассказ. Ничего, порасспросим. Ещё ничего не знаю, а волосы, те, что остались, уже дыбом стоят. Пекловых тварей приручить… На человечину натаскивали что ли?
— Всё возможно.
Помолчали.
— Парни что говорят?
— Про тебя красивого? — Взмёт, морщась от боли, рассмеялся. — Про того душегуба со страшными рубцами? А вон что говорят. Слышно?
Ага слышно. Гогочут. Стюжень рыжего стрижёт, с усами до груди… ну, того, у которого были усы до груди. Хвост свою очередь отстаивает, он следующий, шутейно выталкивает здоровенного Мотыляйку, вернее пытается вытолкнуть.
— Против тебя пакость какую-то задумали, — Взмёт буркнул и отвернулся. — Подкатывал ко мне один. Дам против тебя показания или нет. Узнал откуда-то, что мы на ножах были. И баба с ним. Чернявая такая, красивая, зараза, глазки строила, мало из одёжек не выпрыгивала. Только я ведь не дурак. Да к тому же не красавец и шепелявлю. На меня бабы не вешаются. Даже пить с ними не стал.
— Грудастая? Ассуна зовут?
Млеч вытаращился на Безрода, словно в ручье, в котором и воробью ног не замочить, всплыл Морской Хозяин. Подумал, подумал и молча кивнул. Как на самом деле звали — мрак её знает, но титьки там… Молчал и Сивый. Вон когда всё началось. Не было ещё никакого мора в помине, а грязная задумка уже цвела пышным ядовитым цветом.
— Говоришь, грех на Догляде?
— У него на лбу написано «золото».
Млеч согласно кивнул. Сволочь ещё та.
— Ему половина сотни должна, — поморщился. — Была должна.
— Ничего. Я отдам.
Десяток, что за скалу не пошёл и остался при лошадях, через несколько дней привёл подмогу. Раненных переправили через обломок скалы на ту сторону ущелья, ходячие сами перебрались. Оттниры и носу из лесу не показали. Те, что уцелели в рубке, в горы забились, у вулканного пеклища сидят что ли, тварюшек заклинают? А лошади… а лошади сами нашли выход. Уже выбирались из ущелья в долину, как из седловины с левой стороны раздалось ржание и — вы только поглядите — Стюженев жеребец вывел почти всех. До Преграды, приморского городка-крепости, доехали все вместе, дальше дружина ушла в стольный град, а Догляду Взмёт дал несколько дней воли от службы, наказал повидать новорождённого сына и от всей дружины передать гостинцев.
— Где он золото прячет? — сидя в едальной постоялого двора, Стюжень холодно наблюдал за Доглядом, что наливался брагой поодаль.
— Где-то недалеко.
— Уж как пить дать. Если подвернётся случай, за ладью нужно будет расплачиваться быстро, пока не увели.
Сивый усмехнулся.
— Знаешь кого встретил на пристани?
— Кого?
— Люнддалена.
— Кто такой?
— Купчина. Оттнир. Помог ему перед войной. Ты ещё меня в чувство потом приводил.
Старик оживился.
— А-а-а, та история на пристани. Ну-ка, ну-ка, становится интереснее! Узнал?
— Когда заговорил, узнал. И скоро он захочет продать свою ладью по дешёвке.
— Какому-нибудь долговязому дружинному из млечей?
— Как догадался?
— Я тебе волос недавно скоротил, но будешь паясничать, повыдёргиваю всё к Злобожьей матери! Он согласился?
Безрод усмехнулся.
— Сам спроси. Вон, на пороге.
Статный оттнир в синей, полотняной верховке, вышитой солнцами и волнами как раз встал в дверном створе и оглядел едальную. Сивый поднял голову. Оттнир улыбнулся, махнул рукой, подошёл.
— Я Люнддален, почтенный старец, хотя язык не поворачивается назвать старцем сильного человека, которому по руке огромный меч!
Ворожец улыбнулся, крепко пожал протянутую руку.
— Я Стюжень, и что-то мне подсказывает: человеку с таким открытым взглядом не грозит превратиться в старости в ворчливого пачкуна, который забыл, что такое тяжесть меча в руке.
— Значит, в молодости ты был хват-парень и носил что-то, похожее на синюю верховку с солнцем и волнами?
Старик, смеясь, развёл руками.
— Наверное носил, так же, как ты не позволяешь себе забыть, что такое меч.
Двое весело смеялись, почувствовав расположение друг к другу, третий лишь усмехался.
— Как здравствует твоя доченька?
Глаза Люнддалена потеплели.
— Увы, мой спаситель, доченькой она была годы назад. Теперь это своенравная дева, и честное слово, по крайней мере половина моей седины — её добыча.
— Капризна?
— Волею судьбы я много странствую, часто беру дочь с собой, и в одном из городов её сбили с толку какие-то проповедники. Они что-то вещали на площади, и с тех пор моя Гутила одержима помощью страждущим. Не поверите, иногда приходится сказываться беспомощным, чтобы урвать себе часть её забот.
Стюжень рассмеялся, Безрод коротко мотнул головой.
— Держи на островах. Не подпускай к моровым. Упашется помогать. Самой не останется.
— Придётся! Жуткая беда трясёт ваши земли. Жаль ничем не могу помочь.
— Можешь, — Сивый усмехнулся.
Какое-то время купец водил недоумевающий взгляд с одного на другого. Шутят?
— Люнддален, ты не кажешься пустышкой, а напротив производишь впечатление неглупого человека. Что ты понял про этого, напротив?
Оттнир немного удивленный посмотрел на Сивого.
— Я понял, что это человек, для которого справедливость — не просто слово. Настолько не просто, что ради этого он может положить на кон собственную жизнь.
— А про меня старого что можешь сказать?
Люнддален полнозубо рассмеялся.
— Говоря о тебе, почтенный Стюжень, как купцу мне будет позволительно кое-что утаить?
Старик и Безрод, переглянувшись, одновременно замотали головами. Нет.
— В таком случае не стану притворяться. Я знаю, кто ты и чем занимаешься в Сторожище.
— Если два светоча чести и благородных намерений, равных которым в этой части Вселенной просто не найти, скажут, что когти рвут, пытаясь остановить заразу, ты поверишь?
— Поверю, — убеждённо и без колебаний кивнул Люнддален.
— А если старый и седой ворожец скажет, что одного… нечестивца нужно заставить достать из заначки грязное золото, уверенность не поколеблется? Купец ведь не подумает, что верховному ворожцу и воеводе заставы на Скалистом острове нет в жизни счастья без нескольких золотых кругляшей проходимца и душегуба?
Оттнир посерьёзнел, внимательно оглядел обоих собеседников и всё так же решительно покачал головой.
— Уверенность не поколеблется, а купец не подумает. Но спокойно спать мне не даст уже совершенно другое.
Сивый вопросительно сыграл бровями.
— Мой остров не так велик, и когда я не в отъезде, вхожу в состав людского суда, ибо суд небесный Тнир вершит без нашего вмешательства. И поверьте, слушать и выносить решение Люнддален умеет.
Стюжень кивнул. Справедливо.
— Будь уверен, Полночь не останется в стороне от напасти, ведь то не просто мор. Он на злой ворожбе замешан. И золото, уплаченное за это скотство, то самое, несёт на себе печать зла. Оно может вывести на ублюдка, что за этим стоит. Но мне нужна вещь, которую он держал в руках, и которая несёт на себе его дух. Оно. То проклятое золото.
Какое-то время Люнддален слушал молча, затем решительно кивнул.
— Иными словами, вам нужны не десять золотых рублей вообще, а именно эти десять?
— В яблочко! Хотя бы один.
— Что нужно сделать?
— Этот выродок хочет купить ладью, причём подешевле, и заняться торговлей. Последняя схватка отвратила его от дружинной службы. Он больше не хочет подставляться под мечи. Сделай вид, будто готов продать. Пусть только вытащит золото на свет белый.
— А с дураком что?
— В Сторожище и под суд.
Оттнир на мгновение задумался, затем положил тяжёлый кулак на стол.
— С мором нужно заканчивать.