Ледобой-3. Зов

Глава 24

Иногда так случается: ещё вчера ты был им никто, случайный прохожий, прошли бы мимо, даже глаза не подняли, а сегодня в твою честь звучат здравицы, в чарах плещется брага, а сами чарки глухо стучатся боками. И кто бы объяснил, как несколько ладейных ватаг сплачиваются в одну: полуденник наливает млечу, оттнир и былиней висят друг на друге и тряскими языками поют один второму скабрезные песни, а давешний кривобокий стражник, решительно подвинув прочих выпивох, садится рядом. «Я все же останусь тут и прослежу, — говорит его пристальный взгляд. — Со мной всяко надежнее будет».

Стюжень и Безрод пересидели всех. Первыми ушли готбирны. Ставсуд, их ундир, считая своих едва не по головам, одного за другим выпроводил за порог. Прощаясь, хлопнул Безрода открытой ладонью в плечо, подставил своё для прощания, со Стюженем перекинулся парой слов. Кестур подарил Сивому нож, уже на пороге сыграл и спел последние четыре строки «Ветра с Полуночи», многозначительно поднял вверх палец и нырнул за порог.

Следом убыли груддисы. Их ундир, уже выходя, на пороге вдруг громогласно потребовал чарку. Вялый корчёмный гул, совсем было сошедший на нет, мигом взъярился, ровно костёр, которому скормили сухостой, облитый смолой.

— По весне груддисов подрезали. Ну, тех, что здесь, в окрестностях лиходейничали. Если кто-то думает, что все мы такие, пусть только кивнёт, чтобы я видел, чью башку отрывать. Не то, чтобы мы паиньками по морям ходили, но направо и налево резать своих и чужих тоже неправильно.

Стюжень и Безрод переглянулись. Под гогот и оружейный звон рыжий бородач, заросший до самых синих глаз, опрокинул чару, перевернул, вытряхнул, швырнул в стену.

— Говорят, бояны покрошили их просто в капусту. Дуракам туда и дорога, но хотел бы я опрокинуть чарку-другую с тем умельцем, который это сделал. И то не знаю, когда отмоемся. Слава племени придурков далеко разбежалась, хорошо хоть сейчас повезло. Наняли. Эй ты, метатель ножей! Много не пей, в следующий раз может не повезти…

Сивый кивнул, поднял руку, прощаясь. Ушли полуденники, их увел предводитель, не большой и не маленький, не худой и не тощий. Выходя последним, он пару мгновений пристально вглядывался в Безрода, будто мысленно повязку с лица срывал. Даже прищурился. Наконец, кивнул и вышел за порог.

— А нет мест, — в паре шагов от стола хозяин, оправдываясь перед Стюженем, виновато развел руками. — Никогда такого не было, но даже конюшенное сено разобрали. Вон, лодейщики тоже на кораблях ночуют.

Сивый огляделся. Девки посудомойки быстро сгребали посуду со столов, а былинеи тут же неловко вскарабкивались на столешницы и, валко переворачиваясь с боку на бок, порыгивая и отдуваясь, искали лучшее положение для сна.

— Уже далеко заполночь, — кривобокий стражник, почесав загривок, огляделся.

Млечи разбрелись по едальной, попадали на лавки и скамьи, и тем храпом, что выпивохи запустили по едальной, светочи лишь чудом не задуло.

— Попросимся на ночлег к готбирнам, — пожав плечами, Стюжень кивнул на дверь. — Думаю, не откажут.

— Не понадобится, — стражник поднялся с места с видом человека, который весь вечер пристально вглядывался в кобылу и, наконец, решил: «Беру!». — Найдём ночлег для двух достойных людей. Айда за мной, старый да молодой. Тут недалеко. Кстати, я Косарик.

— Почему не спишь? — кривобокий с порога погрозил мальчугану лет пяти, который встретил весь полуночный ход в дверном створе.

Стоял в длинной, до полу рубашонке, ковырял пальцем в носу, хитро таращился на чужих дядек позади отца и бесстрашно загораживал дверной проём, отставив ногу в сторону.

— А весь в тебя, — из глубины хор о м на границу света и тьмы встала пожилая женщина, вся в морщинах, но Сивый только завистливо усмехнулся — у него самого никогда не будет таких морщин. Такие появляются лишь от смеха. — Ты город сторожишь, он — дом.

— Ма, у нас гости.

— Я уже поняла, — она действительно смешливая, вон в щечках ямочки сами собой выкопались, добрые глаза спрятались в сеточку рубчиков. — Надеюсь, не из торгашей, как те, прошлые? Ничего всучивать не будут?

Мать гостеприимного хозяина вышла на свет, встала прямо за мальчишкой, а сорванец просто облокотился спиной на бабку, цыкнул чистой детской слюнкой сквозь зубы: кто там на нас?

— Нет, не торгаши, — лучась, сама себе ответила, покачала головой и пальцем указала на Сивого. — Этот, замотанный, как пить дать из волков, да и старый не похож на котёнка.

— Прими, хозяюшка, без зла, да без зла и отпусти, — низко громыхнул Стюжень и отвесил поясной поклон.

— Тс-с-с, волки, — шепча, она приложила палец к губам, кивнула за спину, — Белка младшего укладывает, не спугните мальца. Туда, туда…

Стражник молча показал: «Айда за мной», на цыпочках миновал горницу и вывел гостей в небольшой дворик, прямо к глинобитному отгородку с летней печью.

— Младшему полгода, — объяснил Косарик, возясь с верёвочной завязкой под балкой. — Беспокойный, подлец. А спать положу здесь. Тут у меня берлога.

Стражник над головой принял начавший было падать широченный дощатый щит, аккуратно опустил, утвердил на чурбаки.

— Откидушка? На петлях? — Сивый присел, в лучах светоча оглядел закреплённый торец откидного ложа.

— Ага, — Косарик просиял, подбоченился, насколько позволила стать. — Как мост. Бражничаю тут летом. А что… крыша есть, стены есть — сам глиной мазал — никому не мешаешь. Вон колодец. Захотел протрезветь — шасть башкой в ведро, пофыркал, пузыри попускал, опять человек.

Верховный опасливо встал возле откидного ложа, подозрительно взглянул на хозяина, легким кивком спросил: «Вот прямо так и ложиться?»

— Ага, берешь и ложишься. Двоих выдержит, проверял, — последнее Косарик прошептал, пристроив ладонь ко рту и заговорщицки кивнув на дом.

— Рисковый ты парень, — Стюжень осторожно опустился на ложницу, готовый немедленно подскочить, только раздайся треск. — В глаза нас видишь первый раз, а домой притащил.

— Предлагаешь поверить, будто вы душегубы? — Косарик улыбнулся, точно с несмышлёнышем говорит.

— А вдруг?

— Вы оба, как пить дать, жизни забирали, а душ не губили.

— На лбу у нас написано?

— У тебя на лбу, у него — в глазах. Лоб-то замотан, не видать, — стражник придушил смех. — Я людей насквозь вижу. За годы на страже чего только не насмотришься. Человек только подходит к воротам, а мне уже видно, что у него за пазухой.

— Гляди, жизнь в стражниках не откукуй, прозорливый наш, — Сивый подмигнул старику.

— Меня, между прочим, в ключари двигали, — горько усмехнулся Косарик. — Старый-то проворовался. Даже на посадничий двор не пускает, сволота. Ворует, по-черному. Боится.

— Тебя что ли? — Стюжень усмехнулся.

— Не. Сам по себе я нестрашный, — Косарик показал на себя, виновато развел руки в стороны. — Разницы боится. Как при нём посадское хозяйство колченожит, и как при мне побежит.

— А ты такой оборотистый?

— Хвастать не буду, но разницу между собственной мошной и городской, я понимаю лучше ключаря.

«Ладно, пора на боковую». Сивый показал на ложницу и устало потянулся всем телом.

— День в дороге, ночь — в тревоге, — кивнул старик. — Прямо с ног рубит. Устали.

— Отдыхайте. Полотенце у колодца, — хозяин показал рукой и исчез в доме.

— Я, кажется, стоя засну, — верховный потёр глаза, вставая с ложницы. — Прямо у колодца.

Безрод, осторожно ворочая скрипучий ворот, достал ведро воды.

— Уже и забыл, как это, когда вся рожа тряпьём замотана, — размотал тканину, намочил, потёр, выжал. — Держи меня, не то в ведро нырну.

— С тебя станется. Морской хозяин в дядьках, как никак, — Стюжень пристроил светоч в кольцо на колодезном вороте, совлек с себя рубаху, присоседился к ведру с другой стороны. — Чего уставился?

Безрод смотрел-смотрел, а потом вдруг хитро подмигнул.

— А давай, кто пузыри запустит дольше?

— Балда! Ты же фыркаешь, как тюлень! Всех кругом перебудишь! А разбудишь меньшого Косарика, чую, тебе же и убаюкивать придётся! И вообще…

— Что?

— Ты точно воевода? У тебя на самом деле своих двое? Малец, тебе сколько лет?

— А ты точно верховный ворожец? — Сивый зачерпнул в ладони воды, склонился над ведром, усмехнулся. — «Я бы сам встал, да боюсь переко…»

Стюжень, мрачно улыбаясь, положил ручищу Безроду на затылок и посунул в ведро. Тот не сопротивлялся и наружу не рвался, но когда через мгновение вода забулькала, и пошли донельзя довольные пузыри, старик за волосы вытянул Сивого наружу.

— Бу-бу-бу-бу-бу, — «страшный душегуб» надувал губы и в брызгах смешно косил снизу вверх.

— Цыц, бестолочь! — шикнул верховный. — Мальца разбудишь!

— Тот дядька с порубленным лицом победил, — старший сын Косарика, уже засыпая в колыбели, шепнул отцу на ухо. — Он смешнее пускал пузыри в ведре. А старый вообще не пускал. Я видел!

— Дядьку лихие ранили, — так же шепотом ответил стражник, подтыкая одеяльце. — Когда раны заживут, он будет ходить без повязки.

— У него старые рубцы, — отмахнул рукой мальчишка — ничего папка не понимает. — Все давно зажило. Вот такенные толстые! Как палец!

Косарик, тяжело сглатывая, вытер со лба испарину. Эко служивый тебя в пот швырнуло, сущее мгновение и ты весь мокрый. Весь! И внутри оборвалось, ровно в пропасть сбросили. Встать хочешь, а ноги не слушаются.

— Где рубцы? — спросил шепотом. Не оттого, что спят все, а разбудить жаль — просто голос от жути не идёт. Ужом выползает из глотки, такой же тягучий и неслышный.

Мальчишка нарисовал пальчиком прямо по лицу отца. Здесь, здесь, и здесь.

— А ещё тута, — показал на лоб.

— Показалось, — Косарик ухватился за последнюю надежду. — Светоч больно тускл. Видно плохо. Померещилось тебе, Пестря.

— Ничего не померещилось. У меня соколиный глаз, сам говорил.

— Да, говорил, — стражник, едва не подвывая от ужаса, взъерошил сыну вихор. — Спи…

А когда малец закрыл глаза, ещё долго сидел и про себя повторял: «волки», «волки»…

— А зря ты это сказал.

— Что? — Стюжень, кряхтя, устроился под одеялом поудобнее.

— День в дороге, ночь в тревоге.

— А что не так?

— Наоборот бы. Ночь в тревоге, день в дороге. Правильнее. Как бы лихо не подманил. Вторую ночь подряд веселье — это слишком.

Снилось и вовсе несусветное, будто Верна сидит у бабки Ясны, утреннее солнце брызжется светом аж с двух ладошек, только успевай щурится и отворачиваться, Жарик с мальчишками унёсся в лес, Снежок налопался до отвала, сопит себе в люльке, время от времени срыгивает и пускает во сне пузыри.

—…Всю душу себе вымотала! — ворожея постучала костяшками пальцев Верне по лбу.

— Ма, чую, что-то происходит! — благоверная заходила по горнице, время от времени встряхивая руками.

— Вон, тебя аж трясет, — Ясна усмехнулась.

— Честное слово, меча руки алчут. Или топора. Хочу вымахаться да забыться от усталости.

— Сотый раз повторяю, нечего тебе дёргаться.

— Ма, ты что-то знаешь! Вы со Стюженем последний раз долго говорили. О чём? И вид у тебя был невесёлый. Это его касается? Я ничего не знаю! На Большой Земле не бываю, с купцами не общаюсь, но точно знаю — кругом заваривается нехорошая каша. Мало нам напасти с мором!

Ясна глубоко вздохнула, взяла Верну за руки, подвела к окну, усадила у стены.

— Послушай меня, девонька. Нет в мире пары, которую боги сшивали бы с большим тщанием. Тебя и Безрода связывают сотни швов. Вспомни, сколько швов ты сама ему подарила, и никогда не забывай, что те рубчики проходят через ваши сердца.

Верна вскочила, оперлась о подоконник, замотала головой.

— Сколько лет прошло, успокоиться не могу. И серпяной скол помню, и рубку на поляне, и побоище с лихими. Не поверишь, готова день и ночь дыханием растапливать те сердечные рубцы, ладошками до ровного разглаживать! И растапливаю и заглаживаю! Но он уходит от меня! Ты слышишь? Уходит! Ровно натягиваются те швы, дух из меня тащат!

В горницу влетел Тычок. Взъерошенный, глаза горят, со сна ещё не пригладил вихры, и те торчат в разные стороны, ровно ежовые иглы, ложиться не хотят. Женщины переглянулись.

— Тебе, старый, тоже кажется, что кругом нехорошая каша заваривается?

— И не вздумай меня учить, ведьма! — егоз полыхнул, будто только искры ждал, подскочил к Ясне, затряс пальцем перед лицом. — Ясное дело заваривается! Тычок вам не корчёмный пьянчук! Понимать надо!

— Да что стряслось? — Верна склонилась над Снежком, от резкого стариковского выкрика он заворочался.

— Сон вещи видел, — Тычок, стрелял по горнице глазами, что-то искал. — Беда князю грозит. Где мой меч?

Верна и Ясна переглянулись.

— У тебя, старый, сроду меча не было.

— Ты мне рот, поганка, не затыкай! Был меч! Безродушкин! Тот с костяным навершием. На хранение мне оставлен с наказом блюсти и беречь! Куда дела?

— Твой же меч! Уж как сохранил да сберег! — Ясна, едва сдерживая смех, развела руками. — Да что такого может князю грозить? Дружинных вокруг, как семян в клубнике!

— От змеи за доспех не схоронишься! — старик назидательно погрозил пальцем, переводя взгляд с одной на другую.

Верна тревожно посмотрела на Ясну. «Правда что ли?». Та еле заметно кивнула.

— Я должен немедля собираться в Сторожище! Как раз ладья должна придти. Слышите? — старик замолк и призвал к тишине. — Слышите, гомонят? Лязг доспеха слышите? Уже, наверное, пристали! Это Моряй за мной идёт!..

— Подъём, старый.

— Что такое?

— Зря ты это сказал.

— Что?

— День в дороге, ночь в тревоге. Наоборот ведь было.

— Почему?

— Ночь. Тревога.

Старик резко сбросил ноги наземь, растёр глаза. Ночь глубокая, уснул крепко, ровно песку в глаза сыпанули, аж веки успели хватиться. Вслепую нашарил сапоги, нырнул в голенища, встал. Пошатывает. Оно и понятно, не мальчишка, да и вздёрнулся больно резко.

— Ходу!

— Через дом? Перебудим же!

— Через тын. Море рядом. Дом на берегу.

— А лошади?

— За ними вернёмся. Теньку не отдам. Ходу.

Безрод махом перелетел через тын, верховный, кряхтя, полез. А надо было сразу так — жердины не выдержали веса Стюженя, жалобно просели, с громким треском надломились. Старик вздохнув, просто пнул забор, и звено из сплетенных жердин просто лопнуло в середине.

— Ты как медведь.

— Меня в молодости так и звали.

Там, впереди в сотне шагов мрак плескался шумом волн. Бросив последний взгляд на дом, который сулил спокойную ночь, Сивый в глубокой, непроглядной темени даже не увидел, а угадал тень. Добрая, улыбчивая тень, поди, недоумевает, отчего так по-воровски, да в ночь, без единого слова. Ни тебе: «Благодарю, мать», ни тебе: «Зла не попомни». А не случись всё так погано, может быть, и дождались бы солнечного: «В добрый путь»?

— Куда? Кто там по нашу душу навострился?

— Не знаю. Но идут к дому Косарика. А тут уж думай, старый. У тебя голова больше.

— Море… море… Кругом песок. По следам найдут.

— Тогда лодка?

— Тогда лодка.

Мало не бегом слетели с холмистого берега на песчаную прибрежную полосу. Пристань с ладьями осталась правее. Вон горят мачтовые светочи, хлопают прапора и паруса, и на мысу, сложенный из тесаных валунов, высится теремок с путеводным светочем. Предводители дружин громко раздают приказы, потрескивает дерево, над пристанью нет-нет да плывёт дружный гогот. Скабрезный донельзя. Ни над чем другим никакая дружина так слаженно не ржёт. Городок лежит чуть дальше в сушу, и выкрашен по-другому: собачьим лаем, ржанием лошадей, да редкими огнями в эту ночную пору.

— Ты понял, что творится? — старик, встав перед подходящей лодкой, кивнул назад, на пристань.

— Чего ж не понять, — Сивый усмехнулся. — Даже ночью приходят-уходят.

— Никогда такой суеты не было, — верховный, поплевав на ладони, сунул руки под борт. — Н-навались, босота! Уф, пошла, пошла-а-а-а! Тяжелая, зараза! Оттниры ладья за ладьёй уходят на восток. Одна за другой. Кто-то их нанимает. Никогда такого не было.

— Кучно пошли. Косяком.

— И должен тебе сказать, золотой у кого-то невод, — старик, отдуваясь, присел на борт только что перевёрнутой лодки. Её осталось только на воду спустить. — Что затевается на востоке? Для чего кому-то свободные дружины оттниров, млечей, былинеев, соловеев? Даже не так… зачем ему столько дружин? Кто этот богач? Исполинская собирается дружина. Война?

— У нас пока война с лодкой, — Безрод кивнул на судёнышко. — Взяли?

Рывками утянули посудину к воде, и едва лодка и море поцеловались, дело пошло легче — деревянная рыбка сама побежала в непроглядные воды.

— Давай, босота, к мысу, за ним спрячемся!

Сивый толкал судёнышко, пока по пояс не забрёл в набегающие волны, прыгнул в ладейку, и вдвоём беглецы пошли ломать вёсла о воду.

— Эй, полегче! Перекашивает.

— Конечно. Грести — это не по соснам лазать, — усмехнулся Безрод. — И не пьянку возглавлять.

— Выкормили… змея… на свою… голову, — отрывисто бросал старик, выдыхая на усилии.

Как в непроглядной, безлунной ночи разглядели мыс? А просто. На этом куске неба не росли звёзды. Ровно холстину зачернили смолой, на половине высеяли белую речную гальку, а вторую половину так оставили.

— Полгребка, — Сивый выкрутил голову назад. — Подходим.

— Как скажешь, воевода, — фыркнул верховный.

Ладейка «вполшажка» подкралась к острокаменному мыску, что языком выдавался в море на пару сотен шагов. Беглецы дали набегающим волнам сделать свое дело, и когда деревянная рыбка неслышно толкнула песок, сошли на берег.

— Гля, дом вверх дном перевернули, да сами на уши встали, — Стюжень кивнул на пятно прибрежной черноты, что ещё несколько мгновений назад было домом Косарика, утонувшим в ночи, тишине и неге.

Темноту и тишину прогнали. Несколько светочей скакали по двору туда-сюда- вверх-вниз.

— Круги по двору нарезают… под ложницей ищут… в колодец заглядывают что ли?

Что заставило Безрода напрячься и оглянуться… а некому, наверное, и рассказать словами, а те, кто могут, живут не на земле. Будто вновь Скалистый, забава «кто подойдёт к воеводе незамеченным», и в который раз Ледок, Рядяша и остальные в нескольких шагах за спиной с досадой хлопают рука об руку — оглянулся, заметил. Только сейчас не люди, а темень подкрадывается, чёрным оком в спину целит, точно стрелой, и аккурат в левую лопатку впивается жуткий взгляд, ровно колючее острие. Но как мраку незаметно подобраться к тому, кого сам же и выплюнул, не прожевав, и даже рубцы после себя оставил, которые теперь ревут почище старых мечных зарубок на смену погоды? Стоя чуть позади, Безрод молча похлопал верховного по плечу, и когда Стюжень удивленно повернулся, без единого слова показал на море. Мыс ровно подмыло: огромный кус черноты оторвался от материнской скалы и, закрывая собой звёзды у дальнокрая, медленно заскользил по водной глади. Какое-то время старик грешил на глаза, казалось, что Вселенная кругом ушла, да голову с собой прихватила, но один-единственный звук скоро привёл его в чувство — железо лязгнуло. Там и парус хлопнул. Стоять голова, кружение отставить!

— Ладья, — шепнул Безрод, увлекая верховного к соснам. — Черная. От носа до кормы.

— Парус, — буркнул ворожец на бегу. — И тот угольный. Из-за мыса выплывает.

— И огоньком не блеснёт.

— Сдаётся мне, там не хотят, чтобы их видели.

— Значит не к пристани идёт, — бросил Сивый.

— Значит, — согласился старик.

Лесистый загривок спускался с мыса на плоский, покатый берег, стлался недалеко, шагов на полста, потом одинокими чахлыми деревцами сходил на «нет».

— Как со стороны видится наша лодка? — шепнул Стюжень, прячась за сосновым стволом.

— Беглянка, — Сивый пожал плечами. — Хозяин дурак, волна воровка. Бывает.

— И то ладно.

Сивый вглядывался в темноту, что поглотила береговую полосу. Где-то там, в конюшне остался Тенька. Как пить дать, на дыбы поднимается, чует, что нет хозяина поблизости. Тень, Тенька, хороший мой, сильно не буянь, чтобы не свели со двора, да чужим людям не отдали. Сделай вид, будто ты смирнее пузатой лошадки пахаря. А ещё дальше — отсюда не видно — на каменистом острове, поросшем густым лесом, в избе с жарким солнцем, нарисованным на стене, живёт красотка, которая спать не дает, вторую ночь будит. Участь у красивых такая, не давать спать. И хоть убей, нет понимания, что с ней делать. Пока не решил. То ли на руки поднять да прижать к себе, пока краской не зальётся, то ли…

— Тс-с-с-с! — Безрод остерег верховного даже от громкого вздоха, и старик ровно вымерз на месте.

Минуло времени — сущие мгновения, пальцев рук хватило бы сосчитать, как раздался приглушённый топот копыт, и на утоптанный берег вынеслись двое верховых.

— Это они. Подходят.

— Дальше как договорились. Всё помнишь?

— Да. Исполню комар носа не подточит. Но кривой должен исчезнуть.

— Завтра с утра подошлю двоих. Тебе нужно будет лишь показать на него. Держи. С этим тебя не тронут. Подведёшь, скажешь «вода» и незаметно дашь ходу.

— Видно плохо, одни голоса, — шепнул Стюжень и досадливо плюнул. — У первого низкий, видать сам здоровенный. Второй спокойный, властный. Что он ему передал?

— Какой-то оберег, — Безрод закусил ус. — Целая ладья на одного кривого?

— Многовато, — согласился верховный. — И кто такой, этот кривой?

Сивый усмехнулся, старик с удивлением на него покосился.

— Как поведёшь, продумал? Нужно незаметно, — спросил второй с властным голосом.

— Вдоль береговой линии уступ идет перестрелов на десять, аккурат до самой пристани. Ровно здоровенная ступенька, сверху земля, внизу песок. С берега не видать, человека скрывает полностью. А против города пологий спуск. Поднимутся.

— Стража на берегу?

— Не бывает. На пристани ещё когда ни шло, на берегу — нет. Десятый сон, поди, видят.

Стюжень в сердцах стиснул Безродово плечо. Усилием воли сдержал возглас — весь в пар спустил.

— Сопишь, как старый бык.

— Не нравится мне это. Как пить дать, не гостинцы местным везут.

— Ждём.

Верховые разделились, один умчался, второй остался. Спешился, и будто из ниоткуда появился светоч, ровно под черной тканиной полыхал, а ту просто сдёрнули. Незнакомец открыл слюдяное оконце, бросил что-то в огонь, закрыл. Отошёл от светоча, осенился обережным знамением.

— Млеч, — буркнул старик.

Безрод молча кивнул. Хлопнул невидимый в ночи парус, чернота родила темень — из непроглядного мрака на берег вынесло смоляную глыбу, и как старик ни вглядывался, глаз не зацепился даже за малейшее светлое пятнышко, а хотя бы с ладонь величиной. Ровно выварили ладью в смоле да сверху угольной пылью присыпали.

— Пошли, гостенёчки, — Сивый кивнул вперёд.

Первый спрыгнул наземь, да и спрыгнул примечательно, не сказать странно. То ли морским ходом растрясло, может ещё что, только на ногах гостенёк не устоял. Неуклюже повалился, какое-то время ворочался на песке, потом с трудом встал. Видно было плохо, кто такой, во что одет, здоров или хлипок — ничего. Просто черная тень в белой пене волн. Безрод нахмурился, повёл плечами, точно зазнобило на сыром морском ветру.

— Ворожбой, твою мать, несёт, — верховный едва ствол древесный в щепы не смолол, аж кора посыпалась. — Ох, нечисто тут!

— Второй пошёл… третий…

Беглецы, затаив дыхание, смотрели и считали: тридцать пять колченогих сошло на берег, один к одному, будто брагой залиты до самых ушей, да такой едкой, что кости к злобогу растворила, идут, ровно опилками набиты. Ноги подгибаются, руки висят, чисто плети, через шаг спотыкаются.

Обладатель низкого голоса поднял с земли светоч, осветил неуклюжее воинство, и вот когда старик в ужасе прошептал:

— Трекляти твою печёнку да с подвывертом!

— Шагов на полста уйдут, кормчего разговорю, — Сивый кивнул на ладью. — Скоро снимутся. Этих ждать не станут, как пить дать.

— А вдруг тот, со светочем услышит?

— Я тихонько. Ладью привёл настоящий кормчий. Не из этих.

Сивый обнажил меч, облапил кинжальным хватом, лезвие спрятал под руку.

— В стволах крадись, пока напротив ладьи не станешь. Беги резко. Полхода у тебя земля, полхода — песок. Малость подвязнешь, да ничего. Их там немного. Прыгай на палубу в середине, там борт ниже. Пошёл.

Безрод усмехнулся, кивнул и тише лёгкого дыхания нырнул в темень. Старик смотрел, как длинной вереницей млеч уводит неуклюжее воинство к городу. А даже если услышат шум, убежать не смогут, в песках бредут еле-еле. На ладье пошло движение, кто-то проверял снасти, подтягивал, ослаблял, подвязывал парус, готовил корабль в обратную дорогу. Тихонько звякало железо.

— Сидит неглубоко, ловок шельма, — Стюжень против воли, уважительно кивнул. — И двоих достанет в море столкнуть.

Не знал бы, куда смотреть, проглядел бы. Синяя Безродова рубаха растворилась в глубокой тьме, всего-то и поймать было глазами лишь одно светлое пятно — лицо, да и то скорее стрелы прянуло от сосновых стволов к чёрной ладье. Хрен поймаешь. Вот так всматриваешься в темноту, вроде и моргнуть надо — глаза уже сушит — а всё тянешь, не пропустить бы. И всё равно пропускаешь. Моргаешь, и тут он взлетает. Веки были сомкнуты сущее мгновение, а картинка, будто коровье клеймо выжжена, перед глазами пламенеет, и вот что странно — всё в полном цвете, ровно и не ночь кругом, а самый светлый день: Сивый слегка развернут в сторону берега, сам подсобран, ноги поджал — через борт переносит, ровно жеребец в прыжке через лежалую сосну — левой рукой опёрся о бортовой брус, голову пригнул, в плечи втянул, меч из-под руки на удар выносит…