Ледобой-3. Зов

Глава 10

На княжий двор въехал верховой, не спешиваясь, поманил пальцем мальчишку-конюха.

— Зови князя. Скажи, дело неотложное.

Конюшонок только носом шмыгнул, и лишь пыль встала на том месте. Корягу лучше не злить. Говорят, одной левой может дух вышибить. Оно и видно, вон какой здоровенный. Ка-а-ак даст сотник щелбана по лбу, ходи потом с дыркой в голове, свисти на ветру. Пряник умчался в терем, взбежал на лестницу, поводил глазами вправо-влево. Самому в терем ступать боязно, нечего в князёвых палатах и переходах искать конюшонку, но дело нужно делать. Повезло. Князь вышел сам, в руке чарка, в чарке что-то горячее, прихлёбывает, обжигается, аж с усов капает. Молоко. Наверное, с медом. Пряник против воли задержал дыхание — начнешь глотать — слюной захлебнёшься, вон её сколько накачало за один счёт. Белочуб словил взгляд мальчишки, нахмурился, кивнул, мол, подойди.

— Чего тебе?

— А там Коряга во дворе. Верховой. Говорит, немедля зови мне князя.

— Разъезд вернулся? Рановато.

— Разъезда не видно, а Коряга один, у ворот ждет.

— Седлай мне Яблочка. Только за доспехом схожу, — внимательно посмотрел на мальчишку. — На, допивай, балбес. Молоко с мёдом… Да не сразу, дурень! Горячее же!

Коряга стоял мало не в самых воротах, от вопросов отмахивался или мрачно отшучивался, двор жил своей нехитрой жизнь. Мели, скребли, чистили, тюкали топорами, сновали туда-сюда.

— Лица на тебе нет, — Белочуб из-за угла терема выехал на Яблочке. — Случилось что?

— Обещаю, лицо ты сегодня увидишь.

— Я правильно понял? Приехал, не спешился, зовешь меня. Ехать куда-то?

— Да, тут недалеко.

— Ну, так поехали!

— Вот-вот ворожец подъедет и снимемся. Уже послал.

— Ворожец?

— Да, князь.

Белочуб нахмурился, тряхнул белым чубом, единственным на всю пшеничную гриву.

— Не темни. Говори.

— Мор идет. Сам видел.

— Твою ж мать… — в сердцах плюнул. — Только этого не хватало! Где?

— На границе с боянами. Деревенька одна обезлюдела. Двадцать душ, ни один не выжил. Шестеро взрослых, остальные дети. Больно скоро все случилось. Два, может быть три дня. Тебе ещё придёт эта весть.

— А едем куда?

— Покажу кое-что. Вот и Молочник, едем, князь.

В воротах остановился ворожец на гнедом, не заезжая на двор, вопросительно дернул головой «Туда? За город?», кивнул, тронул коня. Невысокий, ровно скроен — что в рост, что в ширину — и вот ведь удивительно, совсем без пуза. Макушка ворожца аж блестит, зато «предгорье» просто заросло диким лесом, волоса так много и так он густ и жёсток, что не лежит, а стоит и даже торчит в разные стороны, ровно оброс Молочник ежовыми иголками. Ну да, как же, и фляга при нем, и спорь на что хочешь, что там молоко.

— Что за срочность? От дел оторвал!

— Мор у нас, Молочник, — бросил Белочуб.

Ворожец недоверчиво выглянул из-под сведенных в нить кустистых бровей. Иной раз Корягу сомнение брало, когда вот так хмурится, он хоть что-нибудь видит? Кусты глаза не застят? Вон, и уши сединой поросли. Но вроде слышит.

— Неоткуда ему взяться.

— Неоткуда, а взялся.

— Сам видел?

— Как тебя.

— Поподробнее. Язвы? Может, рвало их? Блевотину видел?

— Языки у бедолаг синие.

Молочник пару счётов молчал, потом затряс головой, зашептал: «Нет, нет, нет!»

— Плохо дело?

— Хуже некуда, князь. Про синий мор знаю из летописей, сам не видел. И никто не видел лет как сто. Гадость неописуемая. Из какой дыры выбрался, ума не приложу.

— Далеко ещё?

— В сосняке Взмётка ждет. Скоро уже.

Дальше скакали молча. Городские ворота, дорога, поворот направо, сады, сады, пустошь, вот он, сосняк.

— Дальше ножками, — Коряга спешился.

— В глухомань залезли, — Молочник ловко спрыгнул, потянулся, похрустел костями, — и правильно сделали. Надеюсь, ума хватило труп не тащить? Ведь не труп?

— Хватило, — Коряга усмехнулся на рваную сторону. — Не глупее конских подков. Там. На полянке.

Взмёт махнул рукой, сюда.

— Здорово, вояка. Ну, показывай, что привезли.

— Здрав будь, Белочуб. И ты Молочник, не болей. А дай-ка рукавицы, князь. Сам берегись, и боги сберегут, так ведь?

Осторожно разрезал верёвки, отставил в сторону питейку, головой замотал, даже не подходи к ней. Сложил в сторонку лапник, размотал полотнище, бросил туда же, на сосновые ветки. Ставни прислонил к стволу, кивнул, смотрите.

Белочуб недоуменно переглянулся с дружинными. Это что? Рисунок? Вроде лицо какое-то… Чёрточки что ли? На рубцы похоже… Постой-ка… Это же… Это же… Неужели… Он? Коряга кивнул.

— Парни, я знаю только одного с такими отметинами, — князь оглядел обоих дружинных.

— Был ещё один. Говорят, сгинул. Сам не видел, врать не буду. Но был точно. Его Сивый, считай, ещё в нашу там бытность ножичком расписывал. Мы тогда… хм, после ранений по ложам валялись.

— Знак мора над головой, — буркнул Молочник, почесал бороду. — Местные постарались? Прямо живопись тебе. Он что, ухмыляется?

— Он всегда ухмыляется, — кивнул Взмёт.

Белочуб оглядел обоих.

— Ну, рассказывайте.

Дружинные переглянулись, Взмёт кивнул, давай ты, у меня с зубами беда, сам понимаешь. Долгие сказки не про меня.

–… дома, хлева, сараи сожгли. Всё сожгли. На всякий случай воды из колодца забрали, вон питейка стоит. И сюда.

Князь и ворожец молчали, укладывая рассказ в голове.

— Что думаешь, Молочник?

— Что думаю… — ворожец снял с пояса питейку, приложился. — Вот думаю, за что нам такое счастье?

— Да уж верно за что-нибудь, — Белочуб в сердцах плюнул. — Просто так боги мор не нашлют.

— Ага, в громах и молниях на Черныше явился Злобог, погрозил перстом и возвестил, дескать, запускаю мор в колодцы ваши и скотину вашу! Так?

— Ну нет, — Коряга развел руками, — боги редко являются людям, ещё реже делают что-то сами. Это все знают. Болтают, последний раз видели Злобога на Скалистом лет семь-восемь назад.

— Верно говоришь, — Молочник бросил на сотника острый взгляд, — тогда мало конец света не настал, все ворожцы в округе едва не слегли. Силищи окрест было столько, и кипела она и булькала так, думал, сварит тебя, друг сердешный Молочник, вкрутую, только уголек и останется.

— Злобог и Скалистый, говоришь? — Белочуб ухватился за бороду, зашагал туда-сюда.

— Боги, они ведь как воеводы, — Молочник ещё раз пристально вгляделся в лицо на ставнях, — Могут и сами сделать, но у них под началами целые дружины — мы, люди. Вся беда в том, что дружины те перемешаны, поди, пойми, кто по чьей указке действует. А с печатью Злобога на лбу человек не рождается.

— А мог сам собой мор возникнуть?

— Друг мой, Коряга, ты и сам знаешь, не мог, — ворожец убежденно тряхнул щеткой волос. — Все случайности происходят оттого, что Ленивый Бог делает что-то невпопад и не ко времени. Ну, на то он и Бог Случая.

— А тогда… на Скалистом… что там было? — Белочуб не отводил взгляда от лица с рубцами.

— Да кто знает, — Молочник пожал плечами. — Наверное, бой был. А вот кто с кем… Молчат. И Стюжень молчит, старый хрыч. А в том, что он знает, не сомневаюсь.

— А если нажать на старого хрыча? Пусть расскажет.

— Нет, князь, — улыбнулся Взмёт, — Не выйдет нажать. Ладошки изломаешь, а воды не выжмешь. Камень-старик.

— Тогда складываем на пальцах, — князь отвернулся от ставней, поднял пятерню. — Скалистый — это раз. Стюжень — два. Бой на Скалистом семь… восемь лет назад — три. Лицо на ставнях — четыре. Что всё это объединяет?

— Вернее кто, — мрачно поправил Коряга и переглянулся со Взмётом.

— Воевода Чернолесской заставы, — кивнул Взмёт. — Не знаю, как он связан с той вселенской мясорубкой на Скалистом, но если к этому имеет отношение Стюжень, Сивый точно был где-то рядом.

— Боги, боги, что мы делаем не так? — Белочуб в исступлении воззвал к небесам. — То война, то неурожай, то лесные пожары, то мор!

— Жизнь вообще штука нелегкая, — Молочник поскреб макушку. — Когда-то здесь у меня были волосы.

— У кого-то вообще голое поле, — буркнул Белочуб.

— Если бы всё было здорово, мы жили бы вечно.

Трое, как на привидение, уставились на Взмёта.

— Слышал где-то, — смутился тот.

Задрал голову в небеса. Неохватная синь простерлась и вправо, и влево, макушки сосен тянутся к солнцу, нет-нет, перелетит с дерева на дерево пернатая тварь. Всё как в детстве, только отчего-то нет былой радости.

— А было, наверное, так, — Белочуб вновь зашагал туда-сюда. — Что там приключилось на Скалистом, я не знаю, но через несколько лет после этого Сивый травит синей гадостью деревеньку. Кто-то из местных его увидел, и когда понял, к чему всё идет, на последнем дыхании нарисовал это. Понял, небось, что незнакомец беду принес.

— Складно излагаешь, — Молочник приложился к питейке, — ровно по-написанному.

— Но зачем это Сивому? Зачем ему травить людей? — Коряга в недоумении развел руками.

— А ты знаешь, что было на Скалистом шесть… сколько там… восемь лет назад? Ты знаешь, к чему его мог принудить Злобог? А может быть… — князь на мгновение замер, — лесные пожары тоже его рук дело? Мы, дурачки, думаем, Сивый шесть… семь лет крепился, не сдавался злу, а он все это время гадил, как мог! А что он ещё сделал? Ты знаешь? Ты? Ты? То-то.

— Ты бы не торопился князь, — ворожец покачал головой. — Больно гладко все выходит. Тут ещё разбираться и разбираться.

— Вы что скажете, братцы подранки из одной делянки?

Ага, у обоих рожи порваны, вдвоем на одного медведя ходили, да сами на коготок попались.

— Я… мы с Безродом за один стол не сядем, руки ему не пожмем, но… он будет последним, в ком я гадкое заподозрю.

Коряга скривился. Это кто сейчас сказал? Старики, конечно, говорили, что жизнь длинная, рождаешься крикливым и сморщенным, а к своему концу подходишь бородатым и седым — стало быть, меняешься — но чтобы настолько? А кто это молчаливо кивает, соглашаясь? Взмёт? Да что происходит последние годы? Правда что ли, будто первые седые волосы не просто так приходят?

— Не станет, говоришь, пакостничать?

— Сдохнет, а зря не ударит, — закивал Взмёт, пряча глаза.

Белочуб несколько мгновений оглядывал всех — одного, второго, третьего — а потом жестко припечатал кулаком ладонь.

— Я вижу то, что вижу. И думать иначе пока рано. Всё поганое сожгите. Возвращаемся.

— Питеечку не сжигать, — ворожец пальцем указал на долбленку.

— Ты ведь не потащишь ее в город?

— Не тупее конских подков, — Молочник хитро подмигнул Коряге. Так ведь? — И нож тот мне оставьте. Остальное — огню.

Дружинные сложили дровьё, спрятали в середину коварные ставни, подожгли. Молочник завернул в платок питейку и нож, прикопал тут же у костра. Рукавицы швырнул в огонь.

— По коням, — кивнул Белочуб, вскакивая в седло. — Домой!

— Что делать станешь, князь?

— Ты, Молочник, летописи погляди, а я разошлю разведку на границу. Объедут все края и веси, объяснят, что делать и на что смотреть. А там видно будет. И да… все-таки допытайся у Стюженя, что было тогда на Скалистом шесть…семь лет назад. И гонца отправлю к Отваде. Его человек пакостит, ему и отвечать.

Утром Жарик наладился бежать на пристань, даже за стол не присев.

— Ты куда? На пустой живот! Ну-ка за стол!

— Сегодня ладья придёт из Сторожища!

— Ну и что? Она раз в две седмицы приходит. Эка невидаль!

— Ну ма, мне Моряй обещал настоящие стрелы привезти! А Гремляш слово дал, что научит распознавать клады в земле!

— А на заставе стрел, конечно, нет! Шаром покати!

Мальчишка поджал губы, хитро покосился на Верну.

— Они взрослые. А мне Моряй привезет маленькие, с настоящим жалом!

— А на сокровища, что с Гремляшом найдете, ты накупишь стрел видимо-невидимо, так?

— Да!

Сивый до сих пор молчал. Да и потом не сказал ни слова, только глазами показал, быстро сядь. Жарик вздохнул, притопнул на месте — в ногах зудит, бежать охота — однако на своё место сел.

— Что такое день?

Мальчишка с опаской взглянул на Сивого. Отец никогда не спрашивает просто так, и никогда не оказывается вопрос лёгким и прямым.

— Это когда солнце встаёт.

— Ещё.

— Лес просыпается, в море волны подрастают.

— Ещё.

Жарик вздохнул.

— Из Сторожища приходит ладья, а тебя не пускают на берег.

— Ну, придет она, скажем, к полудню.

— А я буду встречать!

Сивый покачал головой. Нет. Не угадал.

— День — это дорога.

— Дорога?

— Да, дорога. И в пути ты будешь до самого заката. Хоть в один поход я с дружиной отправился, не поев?

— Нет, — буркнул Жарик под нос и уткнулся в плошку с кашей. С отцом всегда так. Уйдешь на запад, вернёшься с востока. Что такое день? Оказывается — дорога.

— Я в походе каждый день, и ты в пути с самого утра.

— Понял. Слабый дороги не осилит.

— Найдешь свои сокровища, а силы тут и кончатся.

Мальчишка даже не ответил — рот кашей забит, синющими глазами ест Сивого. Ест и кивает.

Безрод усмехнулся. Этого сколько взглядом ни морозь — как с гуся вода. Одно слово — родная кровь, да и Жарован в повивальных дядьках многого стоит. Вроде тот же синий лед в глазах, да не тот. Чуть тоньше, ровно не вековечная глыба, а тонкий весенний ледок, под которым бурлит и клокочет живой ключ. Бурлит и клокочет, спокойно доесть кашу мешает.

— Молоко.

Только моргнул. Пью, пью. А чего это отец как-то странно смотрит на маму? Жарик покосился за спину. И ма тоже странно смотрит на отца.

«В тот день я попрощалась с белым светом. Не помню воды, не помню, что плыла, ничего не помню. Помню лишь чью-то крепкую ладонь, что схватила меня за руку, едва хлынула вода. Меня ровно в подземелье завалило, а кто-то вывел на белый свет потайным ходом. Только ничего я о том подземелье не скажу. Ровно глаза были закрыты, пока вели».

«Никогда не снимай то золотое обручье. Никогда. Будто видел тебя, будто в шаге стоишь. Спросили бы: „Где она?“ пальцем показал бы — она там, и словно руку на живчике держу. Купец и дружина как на умалишенного смотрят, человек жену потерял на сносях, а лыбится, ровно бражки хлебнул».

— Отец, я побежал?

— К Тычку забеги.

— Ага.

— Верна, выдь-ка.

— Ты чего? Зашла бы.

— Твой-то где?

— Там же, где и твой. На пристани. Ладья с припасом пришла из Сторожища.

Золотайка зыркнула в обе стороны, скакнула в дом.

— Случилось что?

— Да нет.

— А чего тогда глаза прячешь, подрунька?

Золотайка подняла глаза, выдохнула, ровно в пропасть сиганула.

— А в общем да, случилось. Только не у меня. У тебя.

Верна нахмурилась, отставила метлу, показала, ну-ка присядем.

— Ты не поверишь, что я вчера на берегу видела…

— Доброго дня хозяевам!

Верна резво вскочила на крыльцо, толкнула дверь.

— А-а-а, входи, оторва! А кто это пришел к старикам?

Тычок разлыбился, потянул руки к Снежку. Малыш заулыбался, загукал, засучил ногами.

— Хорошо поели, прибежала мышка — остренькие зубки, береги пипи…

— Этот мальчишку плохому не научит! Нет, не научит! — Ясна сделала «лицо» и со значением показала глазами на старика. И так весело сделалось Верне, что едва не расхохоталась. Ясна, Тычок, сама, все вместе вышли из прошлого и принесли в грядущее этого крепкого пузана. И вот оно, грядущее, пускает пузыри на старикову рубаху и смеется, оттого, что борода колется. А на тебе, старый прохвост, беззубыми деснами укус в нос, а на тебе, пройдоха, слюни по всему лицу!

— А где эта? Спасёнка?

— В сараюшке, у себя. Зачем она тебе?

— Новости ей принесла.

Верна выскочила за порог, подмигнула солнцу — у Сивого научилась — порскнула к сараю.

— Есть живые? Или Дрых Дрыхыч в плен взял?

Сначала тихо было, потом ворох сена раздался, вытолкнул на белый свет лицо. Вот честное слово, ровно утопленник всплыл из глубин. Боженьки, а ведь хитрая какая — дабы трава не забивалась в волосы, спит в платке. Верна и без того еле смех держала, теперь и вовсе глотала смешинку крупными кусками — горло того и гляди надорвется. Вы только оцените: мало того, что сама из волн рожденная, тут ещё и сено разрешилось. И не просто разрешилось — желтое сено родило чернявую, что хочешь, то и думай.

— П о лно спать!

— Доброго утра тебе, достопочтенная Верна.

— Дня. Доброго дня и тебе, Рождённая Из Волн.

— Только под утро заснула. Сон не шёл. Всё родину вспоминала.

— То-то я смотрю глаза красные.

Ассуна выползла из сена, отряхнула платье, с вопросом выглянула исподлобья.

— Новости у меня для тебя.

— Я всегда рада добрым вестям!

— Ладья пришла из Сторожища.

Ассуна глубоко вдохнула, на мгновение задержала дыхание, закусила губу и медовыми глазами стрельнула куда-то в сторону.

— Ты знаешь, достопочтенная Верна, я решила повременить с отъездом и остаться. Мне здесь очень нравится.

Верна покачала головой, усмехнулась.

— Нет, голуба. Ты не поняла. Корабль пришел, и ты уезжаешь.

Несколько счётов мерились взглядами, наконец, Ассуна холодно улыбнулась.

— Ваше гостеприимство настолько меня тронуло, и я настолько замёрзла в море, что хотела бы ещё погреться на вашем чудном острове.

Вот честное слово, ровно опять на приёме во дворце саддхута Бейле-Багри, реки текут как речи, речи — как реки. Шопли вытри, медовоглазая, плавали — знаем.

— Наш остров согрет лучами праведного светила, а гостеприимство настолько богопоказано, что предписывает блюсти чистоту гостя. Дабы не испачкался всяким образом, не впал во грех. Высокий и низкий. Поэтому, уедешь ты сегодня, и уедешь чистая, — а вот нет сил больше держать улыбку. На-ка, получи ухмылку в тридцать два зуба, ничуть не хуже твоих. И не пытайся перебить. Училась у лучшего по усмешкам.

— Я не поеду, — Ассуна холодно растянула губы.

— Поедешь, вороная, поедешь.

Спасёнка пружинисто, крадко прошлась по сараю туда-сюда, потянулась, выгнула руки, дернула шеей вправо-влево.

— Ты что-то видела?

— Не. Сама не видела. Птички донесли.

— Боишься, что твой муж предпочтёт меня.

Всё, нет больше сил держаться. Держи, красуля, полноценный смех. Верна смеялась до слёз, до того, что пришлось к стене отойти, прислониться. Чуть наземь не рухнула, так растрясло колени. Ассуна с тревогой смотрела на эту светловолосую. Она с ума сошла?

— Что тебя рассмешило? Ты думаешь, такое невозможно?

— А? Что? Да нет, возможно, конечно. Сивый может уйти от меня в любой день. Он мальчишка большой, а я ему не сторожиха, держать не буду. Но ты не видишь одной очень крупной штуки.

— И чего я не вижу?

— Меня. Есть я, и своего я никому не отдам.

— Ты не отдашь мне мужа? — Ассуна холодно облизнула губы, горделиво задрала подбородок.

— Мужа забирай. А место жены подле него — мое. Ухитришься так?

Найдёнка собрала лоб гармошкой. Это как?

— Чего задумалась, умница? Понять не можешь? Ох, не по тебе эта наука. Собирайся.

— Я не поеду, дева, — Ассуна медленно сдала к противоположной стене, аккурат к тому месту, где рядком стояли заступ и грабли.

— Помогу.

— Ты не заставишь меня уйти отсюда.

Верна задрала взгляд в потолок. Боги, вы хоть слышите, что вороная тут плетёт?

— Я не просто дочь купца. Меня учили воины правителя. Лучше уйди своей дорогой. Иначе мне придется сказать твоему мужу, что его дражайшую половину настигла послеродовая хворь, и у тебя помутился рассудок.

— Отойди от граблей, хуже будет.

Спасёнка нащупала черен заступа, схватила, пару раз крутанула перед собой, торжествующе улыбнулась. Верна пожала плечами, прянула вперед, поднырнула под тычок заступом в лицо, левым плечом сбила черен в сторону, а правым впечатала в стену сарая воительницу, которую учили воины самого правителя. Непонимание, обида и жуткая боль вспыхнули где-то глубоко в медовых глазах…

— Это ещё что такое?

Щелк стукнул Безрода по плечу. Сивый только что снес на берег мешок, поиграл плечами, усмехнулся в небо. Вон, и парни рады. Застоялись, некуда силу девать, Рядяша не идет — плывет по сходням, и даже не плывет — иноходит, мостки под ним прыгают, играют. Отплясывает, в каждой руке по мешку, руки почти прямые, шаг, зашаг, отшаг, перетоп. Шаг, зашаг, отшаг, перетоп. Не дайте боги Неслухи возгорятся, тоже приплясывать начнут, прощайте сходни. Придется новые делать. Мальчишки носятся друг за другом, пытаются помочь, но разве поднять ребятне мешки и бочата? Подпирают парням ноги, толкают, помогают идти. Смех один, держи живот.

Оглянулся. Идет Верна, в поводу ведет Уголька, на коне, ровно тюк под накидкой, лежит тело, руки-ноги качаются в такт шагам. Сивый и Щелк переглянулись.

— Всё, получайте. Эй, Моряй, потерпишь на корабле попутчика?

Моряй с кормы разлыбился, развел руками, мол, а куда денусь?

— Это кто?

Тело закутано в тканину, кто — не понять.

— Вот, воевода, принимай! — Верна вручила Безроду повод, чисто улыбнулась, увела глаза в небо.

Уголёк резво переступил, откуда-то из складок тканины вывалился толстый черный хвост в косицу. Сивый с ухмылкой покосился на жену, задрал брови на лоб.

— Да, говорит, наконец-то ладья пришла, увижу, говорит, Сторожище, о котором всю неделю разговоров было. Ка-а-ак рванет на пристань, да ка-а-ак загремит о порог. Вон память из дурочки! Нет, ты представляешь? Разве так можно? Носится, как угорелая, под ноги не смотрит!

Щелк и Сивый переглянулись. Безрод и Рядяша обменялись взглядами. Рядяша посмотрел на Неслухов. Неслухи, как один, скосили взгляд налево. Ледок пожал плечами, «свернул» шею за спину, и только Стюжень смотрел прямо, взгляда не ломал. Ну, разве что бровями сыграл. Нахмурился, спрятал бороду в кулак, подошел.

— Хорошеешь с каждым днем, оторва! — облапил Верну, прижал к себе, погладил по голове. В ненастье под этой лапой можно от дождя спрятаться.

— А ты не стареешь! Суров, подтянут, строг, — сама обхватила ворожца, как смогла, прижалась, вытянулась на цыпочки, чмокнула в шею.

— Такие, как я не стареют, — усмехнулся старик, — умирают сразу. Вот был, а вот — нет. Ровно дуб с корнями вывернет.

— Сам говорил, что я дурочка. Не время тебе пока уходить.

— Ну какая же ты дурочка! Умница, красавица! А кто это на Угольке?

Спросил Безрода, но тот взглядом показал, мол, потом. Всё потом объясню, не сейчас.

— Найдёнка, — ответила Верна. Она не заметила перестрелки взглядами. — Наши в море выловили. Оттниры всех вырезали, одна вот осталась.

— Ты смотри, что в свете делается, — ворожец обошел коня, озадаченно прикусил ус, отчего-то даже принюхался, закрыв глаза. — А чего лежит, ровно сума перемётная?

— Память отпустила. Под ноги надо смотреть.

— Бежала?

— Как услышала, что корабль пришёл, аж в лице изменилась, — Верна улыбалась.

Вот нисколечко не сомневалась, что видит Стюжень всю насквозь! Хоть за тремя щитами спрячься, все три насквозь пронзит, проглядит до последней врушкиной жилки. А потому врать можно с чувством, с толком, вдохновенно.

— Ты не внесёшь нашу гостью на ладью? Сам привёз, тебе и отправлять.

Сивый ухмыльнулся, многозначительно посмотрел на старика, едва заметно кивнул вглубь острова, подошёл. Острожно снял Ассуну — та застонала, зашевелилась — унёс на ладью.

— Пойду, попрощаюсь, — Верна вздохнула, опустила глаза. — Последнее время мы с ней очень близко сошлись. Мало сестрами не стали.

Взбежала по сходням, ровно коза, уже с ладьи оглянулась на берег, показала язык. Поди пойми кому.

— Это она мне, — Сивый усмехнулся.

— Да уж, конечно, не мне, босота, — старик потрепал Безрода за вихры, тот аж глаза зажмурил. Хорошо!

Верна рывком усадила Ассуну, прислонила к борту, потрепала по щекам. Найдёнка с трудом открыла глаза. Туманные, мутные, всё плывёт. Застонала, да хватит уже, я пришла в себя!

— Слушай внимательно. Парни сгрузят мешки и бочата на берег, ещё какое-то время побудут на острове, ну там бражки с нашими хлебнуть, поговорить о том-о сём, а ты будешь сидеть здесь. Поняла? Увижу на берегу, пеняй на себя. Убить тебя мне, конечно, не дадут, но и серьёзно вмешиваться в бабские замерочки не станут. Последняя, что за моего замуж собиралась, того… — Верна чиркнула себя по горлу, развела руками, сделала виноватое лицо. — На слово поверишь, или проверять полезешь?

— Поверю, — хрипнула Ассуна.

Всевышний и всеблагой Отец Небесный, что за львицу ты спрятал в оболочку этой бешеной? Понять ничего не успела, оказалась на земле, в десятке мест болит, голова раскалывается, дурно, тянет блевать и глаза с ума сошли! Показывают всё криво, косо, мутно. О, Небесный наш Отец, всегда считала, что ты благорасположен к своей недостойной дочери, но лишь сегодня впервые поняла, как ты недоволен. Иначе не создал бы такой медлительной и тупой. Да, тупой, ведь только сейчас поняла, что так насторожило в тот день у купальни, когда старая женщина грозила отхлестать дубовыми ветками. Это порождение подземных чудовищ, эта светловолосая исфайка, изрыгающая огонь, неслась домой не по-женски, разбрасывая голени в стороны, а по-мужски. По-мужски!

— И вот ещё что, — Верна робко улыбнулась. Так улыбаются ущербным, болезным. — Той, что собиралась тогда за моего замуж, ты в подметки не годишься. Как светлячок рядом с костром. Светляк и костер. Костер и светляк. Я и сама не гожусь, но так вышло. Поняла?

Рожденная из волн устало откинула голову на борт, одними губами прошептала «да», прикрыла глаза. Пропади всё пропадом. Пропади… Пропадом…