Ледобой-3. Зов

Глава 44

— Таких парней сгубил! — Косоворот, сверкая глазами, налитыми пополам кровью и брагой, буравил в Пряме дыру и едва лбом не бодал. — И ведь ничего не нарыл! Ни-че-го!

Воевода потайной дружины пьяно качал головой, время от времени щурился, ровно не узнает собеседника и пытался утвердить чарку на столе, а она, сволочь, не вставала ровно. Всё кренилась на ребро донышка и плескалась яблоневка на стол, застеленный расшитым полотном.

— Д-должно что-то б-быть! — Прям полез вставать, не удержал равновесие, завалился на Косоворота. — Я тебе не ш-шаляй-валяй! Воевода потайной дружины! Сказал «виноват», значит ви-и-иноват!

— Может Сорока подельников назвал? — не унимался Косоворот, ещё чуть, быком набросится, затопчет, раздавит. — Может Шесток доказательства сдал? Ну хоть что-нибудь покажи, костолом ты недобитый!

— Тс-с-с! — Прям сунул палец к губам и неуклюже повалился на скамью. — О делах ни слова. Мы на п-пиру, как никак! Пей, в-веселись, Косоворот!

Потайной выпустил чарку, мгновение или два осоловело водил взглядом по сторонам и со стуком уронил голову на стол.

— Пьянчук ты, а не воевода, — зло бросил Косоворот, кивая на Пряма Лукомору, а тот презрительно плюнул в спящего.

Гуляли на широком княжеском дворе. Отвада сидел мрачный, насупленный, и даже развесёлая яблоневка его не брала — проваливалась в утробу, ровно вода, и без следа пропадала. А на ком-то со следами: через одного пирующие хохотали, через второго сверкали багровыми от возлияний лицами, через третьего клевали носом. Стюжень сказался больным и на пир не явился, на площадь перед теремом носа не казал, но издалека, в просвет между баней и складами видел если не всё, то многое.

— Кому беда, а кому мать родна, — верховный усмехнулся и презрительно скривился.

Там, в просвете между баней и складом, Косоворот и Лукомор чего-то остервенело требовали от Пряма, но ответа, похоже, не добились. Потайной сдался бражке и мало по столу не растёкся, лицо уж по столешнице развёз точно, как тесто. Ржач стоял такой, что если бы мор, властвующий за стенами Сторожища, вдруг овеществился, обрёл тело, да с постной рожей явился на пир, честное слово, удавился бы с досады. Ну какие язвы на лицах? Ну какая к мороку вонючая, зелёная слизь? Какой к Злобогу жар, спекающий нутро в пепел? А на-ка тебе песни, бражку и веселье, затолкай всё в глотку, да и сдохни сам. Мор, уморись к мраку!

— Дядя Стюжень, а ты чего не там? — Зарянка подошла сзади, кивнула на просвет между баней и складом. — Наши изо всех сил мор гонят, духом не сдаются, поддержал бы.

Верховный оглянулся. Неслышно подошла, нежная и бесшумная, как тень, на руках младший спит.

— Давай-ка мальца сюда, — старик протянул руки. — Тяжёленький уже, долго так не проходишь.

Княжич только пузырь сонный пустил.

— Опасно тут становится, — Стюжень внимательно оглядел Зарянку, держится? — Схорониться бы вам надо.

— И оставить его одного? — она с вызовом гордо выпятила подбородок, мотнула головой на площадь перед теремом.

— Грозила бы мне большая сеча, я от такой подмоги сам сбежал бы, — старик невесело рассмеялся, дунул в личико спящего мальца. — Это же меч в руке не удержится, как начнёшь думки думать. Где они? Как они? Цели ли?

— Он останется один, — упрямо повторила Зарянка, но голос чуть дрогнул.

— Приходим в мир одни и уходим одни, — верховный пальцем снял слюнки малышу, вытер о рубаху. — И не один он будет. Ну… разве что ночью.

Княгиня зарделась и опустила глаза.

— Хочешь помочь, всели уверенность, а уверенность воя — безопасное убежище для родных, пока лихо кругом. Сама ведь понимаешь.

— Понимаю, — тихо произнесла Чаяновна. — А если плечо подставить, утешить нужно будет?

— Плечо сами подставим, брага тоже утешает неплохо, а вот по ножке ночью, извини, гладить не будем, — старик усмехнулся. — Обойдётся.

Зарянка всхлипнула, шмыгнула носом, отвернулась. Верховный не наседал, не торопил. Сообразительная, сама всё понимает.

— Куда ехать?

— В потайное место, — старик двумя пальцами за подбородок развернул её лицо к себе, утёр две слезы, готовые вот-вот скатиться с ресниц. — Небось, не забыла ещё, как в прятки играть? Вот и спрячемся, пусть лихие ищут.

И бросил острый взгляд в просвет между баней и складом, где пьяный Прям вдруг встрепенулся, поднял голову и обвёл площадь невидящим взглядом. Неуклюже поднял руку и кому-то погрозил указательным пальцем.

— Видоки вам нужны? Доказательств ма-мало? Прям, думаете, ш-шаляй-валяй? Вот… вот… вот у меня где…

И сцепив пальцы в кулак, начал грозить, оглядываясь вокруг.

— Гля, пьянчук из мёртвых восстал, — Лукомор пихнул Косоворота, увлечённо болтавшего с Головачом, чьи земли легли на самом полудне Боянщины, около рубежа с млечами. — Нас что ли ищет, найти не может?

— Вот где! — Прям валко шатался и совал кулак в каждую сторону, куда его разворачивало.

Косоворот отвлёкся, недоумённо переглянулся с Лукомором и Головачом, дал знак, ну-ка подсядем ближе. Пир перешёл тот незримый рубеж, когда есть ещё стройность обряда, когда жив ещё порядок и всеобщая череда здравиц и речей слушается возницу, ровно хорошо обученный упряжной конь. Князь, мрачный и нелюдимый, молча взирал на гостей со своего места, давно отпустил дело на самотёк, внимательно слушал Чаяна, сидевшего справа, и беззвучно кивал. Ещё недавно благообразная гулянка неустрашимых воев разбилась на несколько междусобойчиков, изредка прерываемых князем, прерываемых, впрочем, всё реже и реже.

Прям остановил верчение по сторонам, его взгляд зацепился за Косоворота, и потайного, ровно якорем, утвердило на месте.

— Ш-шаляй-валяй, думаешь? Вот… — воевода потайной дружины, колыхаясь, ровно трава под ветром, поднёс кулак к носу Лукомора. Смотрел на Косоворота, сунул под нос Лукомору.

— Что вот?

Прям жалостливо улыбнулся и покачал головой, точно с недоумками разговаривает. Вдруг с пьяно-хитрым видом показал, будто пишет. Бояре переглянулись. Накидался так, того и гляди хмельная трясучка разобьёт.

— Что корябаешь? Князем себя вообразил? Указ пишешь?

Прям, теряя взглядом собеседников, качался во все стороны, хмельная слабость подбивала его ноги в коленях и потайной то и дело нырял и подскакивал, как поплавок.

— Они пиш… шут.

— Кто они?

Прям неловко махнул за спину, мотнул головой, икота поймала его на вдохе, и воевода потайной дружины смачно хрюкнул.

— Г-глядит на м-меня, как п-пьянчужка, и рукой водит. Будто пишет. Я ему… а ну… г-говори, с-сволочь.

Бояре переглянулись. Ну да, тоже выпили немало, но этот просто набрался, как свинья, язык заплетается, мысли скачут, ровно одичавший табунок.

— Г-говорю, ну-ка говори, сво… лочь! — потайной хотел было кулаком по столу ударить, да стоял далеко и со столом не встретился. Чуть не рухнул. — Та… ращится на меня, как ры… ба, пасть ра… зевает.

— Кто?

— Со… рока. Или Шес… так. Не помню. Го… ворю, ну-ка говори! Говорю, что пока… зываешь, скотина? Свиток что ли? А он на пос… леднем издыхании кивает. Какой сви… ток, спрашиваю? А он на себя показывает и рукой куда-то да-далеко машет. Помер за… раза. Не сказал, что за свиток. До… нос что ли?

Косоворот едва на месте не подпрыгнул. Схватил за грудки Лукомора, подтянул к себе, что-то на ухо шепнул. Головачу ничего шептать не понадобилось и без того белый стал, ровно молоко вместо крови по жилам побежало.

— Я ему: «Говори, кто ещё с тобой!» А он сви… ток показывает. Пишет, дескать. Не помню. Сорока… Или Шестак… Ладно, съездим глянем, что за пи… сулька… Небось… всех сдал. Эй, Отва… да… Отвада!

Прям неуклюже полез обратно за стол, неловко взобрался коленями на скамью, навалившись грудью на стол, перебросил ноги на ту сторону, и тут руки его предательски подогнулись и потайной с глухим стуком уронил голову меж глиняных блюд. Он шумно пускал слюни, но так и не сделал попытки поднять голову и таращился куда-то в сторону, туда, где в просвете между баней и складом стоял Стюжень и улыбался чему-то своему.

— Готовы?

У самых теремных ворот стояли две телеги, осталось только створки растворить, и смирные лошадки вывезут поклажу на улицы Сторожища.

— Готовы.

Старший сын Отвада, Разлетайка, семилетка с упрямым нравом, совсем как у отца, весело сверкнул глазёнками со дна телеги. Ух ты, совсем взрослое дело доверили! Как будто ты разведчик, под прикрытием мешков пробираешься на вражеские земли, и никто в целом мире не должен тебя обнаружить. Зарянка с младшим пряталась во второй телеге.

— Где нас встретит Безрод?

— За городом, — Стюжень подмигнул княгине. — Полдня убеждал твоего, что нет для него человека надёжнее Сивого.

— Уговорил ведь.

— Как видишь. Только стоило мне это больного горла и мозолей на языке. Слышишь, милая, хриплю? Ты, глав дело, будете ехать по Сторожищу, ни звука не дай. И не шевелитесь. Не дайте боги, увидит какая-нибудь глазастая тварь, всё псу под хвост. А так, едет себе телега и пусть едет.

Стюжень дал знак и на повозки бросили дерюжку. Верховный отошёл, так глянул, с другого боку посмотрел. Телеги и телеги. Ничего примечательного. В этот предрассветный час город спал и перед воротами стояли только Стюжень, Перегуж, Прям, ночной привратный дозор и двое погонщиков — Гремляш и Долгач, оба из старых, надёжные, как прибрежные утёсы, проверенные годами и десятками стычек и битв. Верховный дал знак, возницы друг за другом вывели телеги на площадь перед теремом, а через какое-то время даже колёсный скрип растворился в ночи.

— Чего уставился?

— Как ты давеча про Отваду говорил? Дескать, учить лицедейству только портить? Это не ты за наставника был там, где его паясничать учили?

Потайной весело подмигнул. Знай наших.

— Поди вот-вот заполыхают теремки Сороки и Шестка.

А Стюжень всё качал головой. Это ж надо так перевоплотиться — бояре, как один, побросали всё, сорвались с пира, и только пыль за ними встала столбом. Этот у Отвады на охоту отпросился, у того жена рожает, третьему плохо стало — перепил, четвёртый на рыбалку ускакал, пятый… а что пятый? Мрак его знает, пятому осталось только засранцем сказаться, мол, порты испачкал. Хватай любого, кто в тот день с пира улизнул, да на дыбу определяй, и не ошибёшься. И вопросов можно будет не задавать, всё равно без толку — даже сами себя оговорить не смогут. Языки полопаются. А этот поднимает рожу с пиршественного стола, подмигивает куда-то в просвет между баней и складом, сплёвывает и потягивается, будто сладко выспался на сеновале и выхрапел в ночное небо весь свой хмель. Стоит, поганец, ровненько, чисто молодой дубок, не шелохнется и лыбится от уха до уха. И скажите ему, что в бороде седина появилась, рукой махнёт и взоржёт, ровно жеребец.

— Затворяй ворота! — Перегуж дал отмашку, а когда дозорные исполнили приказ, подозвал обоих к себе. — Седлайте лошадей. Срочное послание за засечную заставу…

— Так будет вернее, — согласно шепнул Стюжень Пряму на ухо. — Хорошо, Отваду уговорили не светиться у ворот. Что это были бы за телеги, которые сам князь провожает?

— Завалюсь на ложницу и просплю до полудня, — буркнул Прям. — Косоворота с Лукомором поди перепей!

— Ты у нас тоже не пальцем деланый, — Перегуж легонько ткнул потайного в бок.

— Полегче, медведь! Пережмешь малость, и вон из меня брага, из самого неожиданного места! От сраму убежать не успею, а до нужника не добегу.

— Всё, спать! — Стюжень облапил обоих воевод за плечи. — Дел ещё куча и маленькая горка.

Косоворот кругами ходил, заложив руки за спину, Смекал грыз яблоко, Лукомор непонимающе поглядывал на обоих, Кукиш фыркал и плевался, остальные шушукались.

— Обвёл вас князь вокруг пальца! Как малых детей обвёл! Бросил косточку, ровно собакам, а вы и повелись! Да вас теперь одного за другим можно на плаху определять! Теперь всякий на Боянщине знает, что вы заговорщики и придурки! Одного не пойму, зачем так сложно? Можно было просто на лбу написать: «Я тупица, подлый изменник и заговорщик!» Ну проще же? А, Косоворот?

Здоровяк прервал свой широкий размашистый шаг, бросился назад, сгрёб Кукишевы одёжки в кулаки и вздёрнул того на вес.

— Ещё слово и окажешься самым тупым умником на всём белом свете, единственно из-за того, что не сумел держать язык за зубами и оттого лишился всей головы! Всей головы! Я понятно говорю? Оторву голыми руками, к Злобогу!

Косоворот не стал себя сдерживать, ревел так, что у Кукиша остатние волосёнки дыбом встали. Если бы мог, пройдоха даже из верховки выпрыгнул бы. Впрочем… мгновение-другое Кукиш испуганно сверкал белками глаза, а потом из самого полезло, и были бы у Косоворота волосы, как знать, не встали бы дыбком. Остальные тоже опешили. Нет, знали, конечно, что Кукиш на глотку тоже не последний на Боянщине, но так причесать горластого и бритого наголо Косоворота…

— Рот прикрой, бычара, глотку простудишь! Верёвочка свивается, конец приближается, оставалось Зарянку да княжат к рукам прибрать, и на тебе! Упорхнула птичка из силка! Слышишь, бык, упорхнула! Мать твою, зверинец какой-то! Птички, быки… Только что Чарзарова шлюшка уехала, что сказала, помнишь? В лепёшку расшибитесь, но Отвада должен стать ручным и потерять волю! Волю! Времени осталось всего ничего! А ты, наверное, на титьки её таращился, да мимо ушей всё пропустил…

На какое-то время в Косоворотовом тереме, в едальной палате повисла такая тишина, будто все звуки просто выдуло к такой-то матери, а потом звуки вернулись, и первым стал громогласный гогот хозяина. Здоровяк ржал так, что ему пришлось выпустить Кукиша и упереться ладонями в колени, иначе рухнул бы со слабых ног на пол.

— Титьки… у неё… на загляденье. Ей-ей, поставил бы рачком и отжа… — и повернувшись к старшему сыну, здоровенному лбу, лишь самую малость уже отца, бросил строго: — Не вздумай матери сболтнуть!

Тишину безжалостно добивали всем скопом. Гоготали все, даже Кукиш. Вроде никто не принуждает, но как будто в голые ребра кто-то птичьим пером щекочет. Ага, в уши льётся, и рёбра изнутри щекочет. Смех, он такой. А Смекал оказался тот ещё остряк:

— Зве… зверинец! Птички, быки, раки…

Кто-то уронил чарку, и она звонко раскололась. Прощай тишина, ты была, но тебя было мало…

— Как, как? Что ты сказал?

Уже сидели за столом и как один повытягивались — повернулись кто вправо, кто влево. Только остряк Смекал сидел ровно. А чего вертеться, кого высматривать, это тебя ищут глазами.

— Я сказал, что знаю, как обстряпать дельце и обернуть к нашей пользе.

— Болтай, болтай, да меру знай! Тоже не дураками сидим, а ничего не придумали пока.

— Вот-вот наш зверинец пополнится ещё одной животинкой, — ехидно процедил Смекал. — Бараном. Блеет, блеет, а говорить не умеет.

— Ополоумел? — Долгоус вскочил с места. — Ты язык-то стреножь! До сих пор сотенку мне торчишь! А сотня мешков зерна, это тебе не пыль на дороге! Сначала отдай, потом рот разевай!

— Если дело выгорит, я тебе ничего не должен, ага? — хитрец нагло уставился на Длинноуса и холодно улыбнулся.

Вроде Кукиша дело дули выставлять, ан нет, Длинноус на такое не согласился. Такую свистульку из пальцев сложил, сгори Кукиш со стыда со своей недомеркой: торчит большой Длинноусов палец между указательным и средним, косточку от сливы можно вдоль положить и не упадёт, не то что Кукишев недомерок — полноготка торчит, яблочное зернышко едва удержится, и то, если ветра не будет.

— Сядь! Сядь, сказал!

Долгоус перечить Косовороту в его же доме не стал, бурча, сел, но и сев, молча показал Смекалу указательный палец: «Сотню мешков должен! Сотню!» И лицо сделал. Тот лишь презрительно отвернулся.

— Так что ты там придумал?

— Князь волком на нас глядит, врагами считает, едва сдерживается, чтобы не порубить секирой на колоде. Вон Зарянку с княжатами спрятал. Боится.

— Ну… он не так уж неправ, — гоготнул Кукиш.

— А если сделаем так, что Отвада убедится — никакие мы не враги, ничего худого не умысливаем, а то, за что он дрожит пуще жизни, на золотом блюде ему же обратно и поднесём?

Косоворот и остальные переглянулись, пока мало что понимая, но зря что ли, уже не скрываясь, шепчутся по всей Боянщине, что боярина от купца уже почти ничто не отличает? Положи на одну чашу весов меч, на другую — мошну с золотом… уже и не знаешь, что и перевесит. А пуще того, сделай с боярином то, что с годовалышами делают, только сначала бражкой допьяна упои: усади на пол, да положи перед ним меч и мешок с золотом. Нет, не за мечом теперешние потянутся. Косоворот и остальные с лёту оценили дерзость замысла и на ходу просчитали выгоду. Ох жирна выгода! Чисто жар-птица небо высверком расчертила. Пристрелишь, на пояс повесишь — до земли оттянет!

— Валяй, дай волю языку, пусть скачет.

— Кто-нибудь из молодой ворожачьей поросли поблизости есть? Ну, те отморозки, которые при имени Стюженя ядом плюются? Все что ли по весям разбрелись, летописницы потрошат? Нужен один такой…

Верховный тревожно вглядывался в линию дальнокрая. Иногда такое померещится — не приведите боги. Что там впереди? Облако пыли кажется? Уж больно пыльные клубы похожи на череп с глазницами, словно грозят, упреждают: не ходи, нет тебе сюда дороги. А может, всё наоборот? Торопись, мрак знает что дома творится, пока тебя нет. И ведь всего на несколько дней отлучились: опять летописную разорили! Кто бы ни занимался этим паскудством, обходит гадёныш ловушки и заклятия, точно сам Злобог подсказывает: «Тут осторожнее, вляпаешься — застынешь. Заклятие бездвижья». Верховный, скрипя зубами скосил глаза на Безрода. Заметил? Скажет что-нибудь? Не может быть, чтобы мимо этого прошло. Вот интересно, как он белый свет видит? Небось там, где для простого человека на березе висят зеленые листья, а белый ствол испещрён черными крапинами, для Безрода всё гораздо более наоборот — стоят живые деревья, ветви вместо рук, качают, будто предупреждают, листья не зелёные, а черно-белые и развернуты к тебе чёрной своей стороной, мол, не ходи туда… Нет, на самом деле интересно, как?

— Не так что-то, — буркнул Сивый, качая головой. — Пыль стоит такая, ровно целый отряд проскакал. И небо звенит. Гул слышишь?

Старик только головой мотнул. Ишь ты. Ещё скажи, что деревья, чисто живые, ветвями машут, об опасности упреждают.

— И берёзы блажат, разве что ветвями не машут.

— Блажат?

— Звенят.

Стюжень, как смог, выкрутил голову вбок. Стало последнее время казаться, что смеётся, гадёныш. Научился мысли читать и подыгрывает. Что там, впереди? Беды промчались, опередили? Прискачешь восвояси, а кругом только руины?

— Ходу, парень, ходу!

Наддали, припустили. В город внеслись, точно соколы влетели, от ворот пошли шагом, хотя требуха кувыркалась, будто по-прежнему кони намётом идут. Как питьё в кружке — размешаешь молоко ложкой, уберешь, но ещё долго белая воронка пляшет, по ободку посудины ходит. Ворота княжеского терема распахнуты, последний из верховых как раз въезжает — хвост, стало быть, догнали. Та самая дружина, что подняла зловещее облако пыли, похожее на череп, который пустыми глазницами грозил.

— К терему не подходи. Абы чего не вышло. Жми к Урачу.

Безрод молча кивнул, свернул в проулок. Верховный плюнул на всё, наддал жеребца, за перестрел до ворот рыкнул:

— Эй, погоди затворять!

Стрелой внёсся в раскрытые створки и швырнул себя из седла, чисто в молодости, едва не на ходу. Ещё пожалеть успел, пока приземлялся — как пить дать заметят, начнут языками по углам трепаться, хренушки теперь спрячешься за седины да за прожитые годы. Покивают, покивают, да губы подожмут, мол, конечно, конечно, видели мы как верховный ворожец на ходу спешивается да на ноги встает, как не всякий дружинный. Ага, держись, держись за спину, старый обманщик. Впрочем, плевать.

— Твою мать!

— Твою мать!

Стюжень у княжеской конюшни столкнулся с Прямом и едва не вымерз. Казалось бы должно быть наоборот — вернулся из отлучки, на радостях беги домой, но в сердце холодок вползает, ровно ледяная змейка всё подмораживает.

— Тебя здесь не было? — верховный еле-еле с языком справился: чуть не отнялся. — Эти дни тебя около Отвады не было?

Несколько мгновений Прям недоумевающе таращился на верховного, потом опомнился, хлопнул себя по лбу.

— Запамятовал, ты ведь не знаешь. Третьего дня по тревоге ушёл. Лазутчиков брали. По душу Отвады из-за моря прибыли. Целый отряд, восемь рыл. Какие-то мудрёные, все в чёрном, а уж ловкие шельмецы! Троих моих положили, а живком их всё равно не взяли. Траванулись чем-то. А кто нанял, так и не узнали.

Верховный несколько мгновений жевал губу, глядя перед собой, и не знал бы Прям, что именно видит старик перед собой, на кого смотрит, чес слов подумал бы, что глядит ворожец на пожарище, в котором сгорает всё, что ему дорого. Лицо исказилось, будто кричит кто-то из самого пламени, да выбраться не может. Прощается. На валких ногах старик подошёл к стене конюшни, устало опустился на ворох сена.

— Выходит, я прямо перед вами в седло скакнул. Летописницу, понимаешь, опять разорили, твари, хорошо хоть Черняк жив остался.

— Мне это не нравится, — Прям пожевал губу. — Перегуж! Перегуж ведь оставался! И Урач!

Стюжень с горькой усмешкой покачал головой.

— Вот увидишь, окажется, что степняки вторглись большим отрядом. Или заставу пожгли. Или оттниры на полуночи разгулялись. Не найдёшь ты Перегужа, — буркнул верховный, откидываясь на дощатую стену. — А Урач… вдруг окажется, что где-нибудь под Сторожищем нашли заговорённого бесноватого, который народ режет как траву, и наш старинушка туда рванул.

— Мать, мать, мать! — рявкнул Прям, срываясь на бег.

— Спроси, шумел ли пир эти дни, и был ли там князь! — крикнул старик вдогонку, но когда мимо к складам проехала телега, ворожец приумолк, провожая повозку взглядом.

—…уж после такой пирушки всегда урон приключается, ровно голодная ватага прошлась, — покачивая назидательно пальцем, пожилой возница поучал отрока при готовильне. — Не восполнишь быстренько, попадёшь впросак. А ну как опять гулять захотят? А у тебя пусто? Ни чар, ни плошек, всё черепками на полу валяется?

Где-то снаружи нарастал дробный лошадиный топот, и с улицы в ворота влетели первые верховые. Стюжень, качая головой, ожесточённо сплюнул. Верховые первые, да только дружина уже третья за это утро. Смешно. Первая и третья — дружины, как дружины, а вторая — аж из двух человек, седой да сивый. Перегуж и сотня Гремляша вернулись. Верховка старого воеводы сера от пыли, голова тканиной замотана, тряпица кровью пропитана, глаз чёрный, заплывший.

— Еслибыдакабыть твою в растудыть, — устало пробормотал верховный и прикрыл глаза, а теремная обслуга по дуге обходила старика, вытянувшего длиннющие ноги. Вот на эти самые, якобы слабы ноги, вот только что он прямо с коня…

Солнце играло с глазами, брызгалось огнём с двух ладошек, Стюжень даже прикрикнуть было хотел, чисто на сорванца, да придержал ворчбу. Не стоит на светило жаловаться. Верховный брёл к Урачу, еле двигая ногами. День провести в седле, а потом без жалости к самому себе спешиться, как в молодости: лихо, едва не со свистом, да чтобы колени гудом загудели — это тебе не чарку выпить. Хорошо хоть выспался.

— Да и ладно, — старик ожесточённо сплюнул, — теперь не жить что ли? Всех правил всё равно не выполнить. Держать важную морду тоже надоедает, а по молодости я кое-кого из теперешних по глупостям уделывал на раз-два.

Толкнул калитку, прошёл во двор, поднялся на крыльцо.

— Эй, хозяин? Дома или помер?

— Помер, — прилетело изнутри.

— А чего без спросу? — верховный пригнулся, вошёл, — Ничего, в небесной дружине Ратника встретимся, я тебе за самовольство бородёнку-то повыдёргиваю. Сивый, босяк, чего молчишь? Деды мало бороды один другому не дерут, а ты молчишь. Ну давай, покажи язык, наточил небось.

— Нет его, — Урач с вопросом кивнул на стол. — Молоко только-толькошнее. Будешь?

Нет его? Это как так нет? А куда делся? Счёт или два верховный шарил по дому цепким взглядом, даже в полотняную отгородку потыкался, ровно остриём копьеца пошуровал. Выглянул на хозяина с непониманием и даже обидой, будто от кого угодно ожидал подвоха, только не от старого друга. Такие дела кругом творятся, а тут: «Нет его!»

— Где он? — Стюжень тяжело прошёл к лавке, встал рядом, будто нюхом чуял — понадобится присесть.

— Вести дурные получил. Восвояси сдёрнул.

— На Скалистый?

Урач мрачно мотнул головой.

— В Большую Ржаную. Вестовой оттуда пришёл. Тебя искал. Видать, подсказали искать Безрода через верховного ворожца. Тебя не нашли, гонца ко мне и привели.

— А там что? — верховный устало сел. Предчувствие бед разболтало колени, а там и без того со вчерашнего вечера не слава богам.

— Длинноус наехал. Дружину приволок, да раскатал Большую Ржаную в лепёшку.

Стюжень хотел было матернуться, да сердце прихватило. Не шутейно, а так, ровно копье в грудь воткнули да провернули, аж слёзы из глаз брызнули. А что, вчера, когда кобылячился, точно отрок, не знал, что расплатиться всё равно придётся? Не знал?

— Ты чего старый? Помираешь? Или поживёшь ещё? — Урач отставил кружку с молоком, как мог шустро рванул к полке со снадобьями, высыпал на ладонь щепоть травяного размола и забросил верховному в раскрытый и махом иссушённый рот. Вон, губы ровно белым обсыпало.

— На-ка, запей! Не хотел молока, а придётся.

Стюжень пил, морщился и зыркал на старого друга поверх бока расписной чарки.

— Пей, вопросы потом.

Да пью, пью. Верховный еле заметно сник, напряжение куда-то ушло, брови, собранные было в одну тревожную седую полосу, по местам разогнал. Должно быть две, вот пусть две и будет.

— Сивый на ночь глядя ушёл. Вместе с вестовым и ушёл.

— Мне почему не сказал?

— Ты спал.

— А…

— А потому! — нечасто такое бывает, но уж когда случается, делай зарубку на дверном косяке — Урач голос дал, и громыхнуло так, что Стюжень от неожиданности подавился вдохом. — Потому! Ты устал после дороги, дрых без задних ног, да и не послушал бы он никого. Знаю я этот взгляд. Ровно насквозь глядит, никого не видит, губы сжаты, подбородок вперёд выехал. Да и сказать по совести, заигрались вершители судеб. Зарвались.

— Что там с Ржаной? Это всё те дела, когда из-под руки Длинноуса выбежать захотели? Мол, только князь над нами?

— Да. Ну про тех соболят и песцов, что Сивый в лесу нашёл, ты знаешь… И про то, как надоумил родичей разводить зверят, ровно овец, тоже. Так вот, получилось у них, — Урач оглянулся, и Стюжень поклялся бы чем угодно, что старый улыбался. Еле заметно, лишь тень по бороде мелькнула, но улыбался. — Весной первое золото получили за меха. Длинноус со своими волками за долгом приехал, что в том году давал, рассчитывал землёй взять, а ему ржаные: «На тебе, боярин, должок!»

— Небось у заимодавца нашего рожа от самодовольства трещала, пока ехал до Ржаной, — верховный поболтал молоко в кружке, выловил мошку, вытер пальцы о порты, приложился к чарке. — Я Длинноуса знаю. Думал: «Ну вот и землица теперь моя», а ему золото под нос тычут.

Урач кивнул. Приблизительно так и было.

— Ну… наш боярчик такой наглости не стерпел и полдеревни в струганину искромсал, — Стюжень с вопросом в глазах поглядывал на друга. Верно говорю, так было? Хозяин кивнул и добавил:

— Его ко всему прочему лесом послали.

— Ну… золото появилось, там и свою дружину можно держать, — Стюжень задумчиво смотрел на собрата, и Урач про себя подивился — до чего похож его теперешний взгляд на Безродов: оба глядят мимо, но на самом деле что-то видят: Стюжень от увиденного аж глаза округлил и немо что-то шепчет. Ничего. Самого ночью такие же видения донимали, и глаза, наверное, выкатил так же. Была бы жива старуха, ночью от испуга точно померла бы, глядя на него.

— Боянщина без бояр, — ошалело пробормотал верховный и замычал, мотая головой, будто видение с глаз прогонял.

— Они костьми лягут, но первого, кто произнесёт это вслух, распустят на ремни, — угрюмо бросил Урач. — Но ты, старый, не ссы, я тебя не сдам.

— А там Сивый, — верховный, глядя куда-то в стену, равнодушно отмахнулся и поджал губы. — Тот ещё подарок.

— Коса найдёт на камень…

— И нам осталось для самих себя решить, кто у нас коса, а кто камень.

— Кого бы ни определили в камни-косы, бесследно это не пройдёт. Поедешь?

— А смысл? — Стюжень мрачно ухмыльнулся. — Всё равно не успею. Да и надоело строгую морду постоянно держать.

— Ты это про что?

— Да так… Некоторые зарвались, а кому-то надоело морду держать. Кстати, а тебя куда носило эти дни?

— Башку заговорённую нашли у деревни. Полдня ходу. Отрубленную. Лежит в траве у самой дороги, зубы скалит, глазами хлопает, матом кроет до того красиво, аж ухо разворачивается, чисто цветок… Бабы перепугались, за водой не пройти.

Верховный поймал себя на странном чувстве: хоть и раздирают Боянщины беды, солнцу ничто не указ. Утро выдалось чудесное, теплынь затопила Сторожище по самые защитные стены, день обещал прокалить город, ровно доброе жаркое, городские пообещали обильно посолить то жаркое собственным потом, в общем вышла бы к вечеру одна только ароматная благодать, и только двое седых бросают в такой неописуемо хороший, свежий, летний воздух жуткие слова. Точно волчью ягоду в стряпухино варево. Неправильно это. Солнце заглядывало в окно, неподалёку проскрипела телега, на древней яблоне, что росла во дворе, сплетничали визгливые и суматошные воробьи, а ворон, сидевший на крыше, изредка вставлял одно-другое мудрое «слово» и смотрелось это донельзя смешно. А потом резко, будто по мановению руки поодаль, где-то на окраине Сторожища, там, где на берегах Озорницы лежали песчаные берега, встал высоченный пыльный столб. Качаясь и ломаясь в пояске, ровно пьяный, он без ног побежал на город, за крохи времени перемахнул реку, перепрыгнул через стены, и разлетелся по улице, точно конь в намёте, у тех, правда из-под копыт камешки летели, у этого — крынки, тряпье, исподнее, где-то и тын сдался бешеному напору. Стюжень в окно увидел, как на дальнокрае выросла исполинская воронка, чисто благовоспитанный горожанин понеслась строго по улице — никаких тебе пьяных выкрутасов через чужие дворы и сады — только эта благовоспитанность того рода, после которой глядишь на улицу и выть хочется от ужаса. Дом Урача стоял наособицу от всех, чуть в стороне, и то, что песчаник плюнет на весь остальной город и пройдёт через двор Урача, Стюжень знал, ровно это он сам парит невидимой громадой в небесах, щёки раздувает, да гонит из лёгких воздух. Урач на мгновение повернулся — заметил, что света стало резко меньше, ровно предзакатные сумерки раньше полдня на город упали — и в следующее биение сердца жуткий гул, начинённый бессчётным полчищем песчинок, полез в окно и дверь, распахнул которую резким и молодецким рывком.

— Глаза! Не дыши! — только и успел крикнуть верховный.

И холоду нанесло. Жуткого, чисто из самого сердца полуночи, настолько нелепого в летней окружающей благодати, что деды против воли с закрытыми глазами поёжились. Пыль по светлице носится, исполинский песчанник через дом перепрыгивает, а ты сидишь-стоишь и ёжишься. Наверху по кровле застучало, будто гороху на тёс высыпали, а потом собрали всё мокрыми тряпками да и развезли от конька до ската. Уже и пыль улеглась, и на крыше отшумело-отгрохотало, а ты сидишь-стоишь, держишь глаза сомкнутыми, и мурашливые волны по телу бегают, будто встряхивают тебя чисто застольное покрывало от крошек: р-р-раз, дёрнул озноб за руки и пошла волна на спину, и мурашки весело разбегаются врассыпную по всей шкуре. Разве что не орут, как дети. Как только в седой шерсти на спине не застревают?

— Ушёл, — хозяин то ли спросил, то ли утвердил и осторожно, по-одному расцепил веки.

Урач отряхнулся, выхлопал рубаху, согнувшись в поясе, растеребил седины. Стюжень быстро, насколько позволили ноги, рванул к двери, на ходу растирая глаза, выскочил на крыльцо и заозирался. Как есть. Пылевик играючи перешагнул через избу Урача, забросил на кровлю кусок тына, чьё-то исподнее и пузатый бочок разбитой питейки — вон и ручка сиротливо горбатится. А пыльный столб за несколько мгновений выбрался из города и умчался рвать в клочья черту дальнокрая.

— На полдень-восток пошёл, — севшим голосом пробормотал верховный и утёр испарину.

Студёный воздух поймал в мёрзлые ладошки выброшенные слова, укутал в легкий парок, покачал у самых губ и разогнал по сторонам. Какое-то время воздуся ещё звенели холодом, изредка сверху падали снежинки, и настолько беспомощно гляделось в синих небесах солнце, закованное в тусклый обруч, что ворожцы переглянулись. А потом всё… вышний светоч сломал морозец, и тепло хлынуло во все стороны, ровно в самом деле сидели под невидимым колпаком, вроде глиняного, а тот не выдержал каления солнцем и лопнул.

— Брага есть? — с тоской спросил Стюжень и в сердцах стукнул по бревну кулаком.

Урач внимательно посмотрел на старого друга, усмехнулся, кивком головы позвал в дом.

Хозяин достал с полки глинянку с крышкой, плотно пригнанной на сырную сыворотку. Поставил на стол, с заговорщицким видом кивнул.

— Пойдёт? Как раз про Черняка расскажешь.

— Что у тебя там? — Стюжень взял питейку в руки поднёс к ушам, поболтал.

— Открывай.

Верховный пожал плечами, облапил крышку, покачал туда-сюда, выдернул. Потянул носом, с удивлением вытаращился на старого друга, довольно хмыкнул.

— Непередаваемое чувство пить, когда от тебя больше ничего не зависит. Садись. Окорок доставай, я знаю, тебе Моряй принёс. О-о-о, нет! Удивлённые глаза мне тут не делай! Доставай.