Ледобой-3. Зов

Глава 47

В думной на красном месте восседал Отвада, дальше всё по чину: бояре, служилые вроде Пряма, Перегужа и Стюженя, купечество из тех, что побогаче, посадские, старшины городских концов, выборные от рукоделов. Князь гляделся кругом сычом: ни улыбнётся, ни брови по местам разгонит — как сошлись на переносице, так и держатся, ровно волосами спутались, хренушки разведёшь. А гул в думной — он как ветер перед бурей, поди оттащи одно от другого.

— Этого нет? — только раз и спросил князь Пряма.

Воевода потайной дружины лишь головой покачал да незаметно Стюженя пихнул: ты заметил? Не Безрода, не Сивого, а «этого нет?» Старик мрачно отмолчался.

Отвада усмехнулся, мотнул головой. Нет, больше ждать никого не будем. Встал. Гул в думной тут же смолк.

— Не из-за моря прибыли, на этой земле живёте и так всё знаете, — князь встал, обвёл думную острым взглядом. — Вроде и живём по-людски, по заветам, а всё равно что-то мешает. То война накатит, то мор подкосит.

Отвада замолчал, увел взгляд куда-то на свод — через одного подняли глаза — один только Стюжень хмыкнул. И без того знал, куда уставился князь. На своде меж голубых полевых колокольчиков распластался в свободном беге скакун белее снега. Отец Отвады ещё рассказывал, а маленький Рысёнок — так будущего князя тогда звали — задрав головёнку всё таращился на вольного скакуна, которого не касались ни упряжь, ни седло, ни плеть наездника. «Нет для него преград, — выводил он вслед за отцом, — никто ему не указ. Его невозможно принудить к неволе и сломить, он сам выбирает свой путь и ни у кого не идёт в поводу. Потому что повода у него нет». Уж сколько раз после того думную перекрашивали, по-иному расписывали, Отвада живописцам наказывал только одно — цветы — какие хотите, ягоды — да хоть волчью, но скакун белее снега по своду лететь должен.

Он и летит. Вон грива на ветру развевается, и только об одном жалеет сейчас Отвада: увы, сам он не скакун белее снега, что несётся среди голубых полевых колокольцев, а те звенькают под копытами, да не ломаются. Не скакун он, а тяжеловоз. Кроме того что взнузданный, ещё и под плетьми жилы рвёт, пузо надрывает. Так мало того что в думной белый скакун на своде красуется, ко всему прочему и на своде опочивальни мчит среди ромашек: Зарянка, хоть и княжна, и любимая, но по-бабьи нет-нет да и грызёт Отваде уши, и поди невдомёк красавице, отчего муж подолгу таращится на свод, а взгляд при том такой мечтательный, хотя казалось бы…

— Вроде по одну мы с вами сторону, одно дело делаем, но всегда находится кто-то, кто палки суёт в тележные колёса, на-те мол, подавитесь.

Стюжень, Прям и Перегуж обменялись недоумёнными взглядами. Малоприятное начало, поехал Отвада на восток через запад. Чаян вообще ни на кого не глядел, сидел надутый, как мокрый воробей, самого не видно из-под бровей, усов, бороды и седых лохм. Стюжень Урачу на боярина кивнул, мол, толкни, спроси, чего он там? Замерз что ли? Урач понимающе моргнул, наклонился к княжескому тестю, что-то спросил. Чаян на старого ворожца вытаращился, ровно чудище заморское увидал, раздражённо пожал плечами, что-то буркнул. Урач лицом показал: «Всё плохо. Хорошего не ждёт».

— И ладно бы чужие подножку ставили, какой с чужого спрос. Вражина и есть вражина. Но если свой много лет прикидывается, носит шкуру овцы, а сам волчара, тут уж, как говорится, сам садись и вой.

— И кто ж там такой хитрый? — крикнул Дубиня.

— Да, кто там наш притворяшка? — завторил купцу старшина гончарного конца, рукодел серьёзный, на первый взгляд веселиться не приспособленный совершенно — чтобы развести губы в улыбке, пришлось бы сдвигать с мест и ломать неподъёмные брыли и щёки.

— Все вы его хорошо знаете, — буркнул Отвада.

— Нет, слухи, конечно, в воздухе носятся, — подскочил с места Дубиня, — но если бы вместо крепкого слова я сделки заключал по слухам, валялся бы сейчас в канаве, пьяный!

Думная, едва не вся, гоготнула в кулак. Не стоял бы перед всеми князь, и вовсе уржалась бы, как табун лошадей.

— Ещё вчера, сам возмутился бы, — Отвада горестно покивал, соглашаясь. — Про поход на берег моря да про раскоп все знают?

— Знать-то знаем, да только из первых рук всяко интереснее будет послушать, правильно говорю? — угрюмый гончар вскочил со скамьи, настырно развёл ручищами и покрутился туда-сюда за поддержкой.

Стюжень отчего-то сощурился, пристально во что-то вгляделся, даже вперёд подался.

— Ты чего? — шепнул встревоженный Прям.

— Как он такими пальцами кувшины лепит, — пробормотал верховный задумчиво. — Ведь ломать должен. Ему бы камни досуха выжимать, а он кувшины с тонким горлом делает!

— Погоди ещё, — зловеще усмехнулся потайной, — ещё выжмут досуха, аж думная в слезах утонет. Такие сказки начнутся, уши зажимай.

— Всё рассказывать не буду, а только прошли мы по следу душегуба от самой Выемки до берега моря. Следы, доложу я вам, приметные. Не простой человек их оставил, да собственно, простым он никогда и не был, — князь горестно махнул рукой. — Короче. Есть на берегу захоронение. Зимой озоровали в наших морях груддисы, все помнят? Шестипалый был их воеводой. Вот там, в раскопе шестипалого мы и нашли. Убит так, что…

Отвада на мгновение замолк и ушёл в себя, подыскивая слова.

—…В общем, не самый простой вой проломил ему башку.

— Как проломил? А я слышал…

— Так и проломил, — рявкнул Отвада, поворачиваясь к посадскому с другого конца Боянщины. — Ручонкой! В одной только боевой рукавице. Да, видать, силищей Злобожьей так и пыхал во все стороны, аж груддиса проняло. А в раскопе и подгнило. Добро, знаешь ли, рожью из земли прорастает, а тут какое добро? Гниль зелёная, мертвечина смрадная, да зараза. Уж какое семя, такие и всходы!

— Сидим, обтекаем, — скрипнул зубами Прям. — Ровно в дерьме извозил!

— Не пыли, — выдохнул Стюжень. — То ли ещё будет.

— Подстава! — не вытерпел Дубиня, вскочил. — Вокруг да около ходишь, князь, всё боишься имя назвать! Ты на себя погляди! Чушь несёшь и сам не веришь!

— Подставила нас твоя матушка много лет назад, — рявкнул со своего места Косоворот, — когда в мир тебя принесла, такого тупицу!

— Сопли утри, выбросыш кабаний! — видно давно у купца копилось, не сдержался, рожу состроил. — Жену свою учи! Ейной титькой рот себе закрой!

— Твою м-мать! — рдяного от бешенства Косоворота удерживало за каждую руку по двое.

— Так что там с душегубом нашим? — едва Косоворот попал в крепкие руки, купец мигом успокоился, отвернулся от боярина. — Скажешь имя, или всё топтаться будем вокруг да около?

Отвада помолчал, водя по думной мрачным взглядом, наконец, коротко выдохнул:

— Это Безрод.

Половина заорала: «Я так и знал!», половина от изумления рот раскрыла, хотя слухи, что последнее время носились в воздухе, подъели все без исключения. Но одно дело бабки на завалинке шепчутся со страшными глазами, иное дело князь во всеуслышание заявляет.

— Князь, — медведеподобный гончар вскочил со скамьи, — А ведь ты мне мир порушил! В трёх вещах я был уверен: вода мокрая, огонь жжётся, Безрод не гнётся, не ломается! Выходит, сломало его зло?

— Зло сломало! Дурень большой вымахал, а умишка не нажил! Иди глину бей! — заорал на гончара Дубиня. — А ты, князь, мне про Сивого не рассказывай! Сам кому хочешь расскажу! Думаешь, не знаю, как легко можно в дураках остаться? Иной раз думаешь: «Ну точно чёрное!», а оно, глядь — белое! Белое, твою мать, выбросыш кабаний! Тебе говорю, красномордый! И зенками на меня не сверкай!

— А-а-а-а! — Косоворот не просто заорал, весь его дух наружу с криком полез, а как полез, потащил с собой шестерых, что за руки держали да вместе со скамейками.

— Брось притворяться, Дубиня! — вскочил Кукиш. — Всякий знает: кому силища большая дадена, в конце концов свихнётся! Наш-то вон когда на эту дорожку ступил! Виданое ли дело, князь тебя привечает, к себе приблизил, остаться зовёт! Сыном назвал, а ты дёру даёшь, ровно нашкодил!

— Вот и сиди на заду ровно, мышь амбарная! Уж ты-то сытную миску никогда на вольный ветер не променяешь! Одного не пойму, жрёшь, жрёшь, а перешибить соплёй можно! Куда силищу деваешь?

— А в задке спускает! Давеча грохотало, слышали? Он это! Аж крышу сорвало, небось! — вдруг проснулся Чаян, да так оглушительно, что Урач едва со скамьи не грянулся.

Отвада поднял руки, призывая крикунов успокоиться, а когда тишина, ровно лисица робко прокралась в думную, да сторожко прилегла в середине, продолжил.

— Допрежь похода к морю, сам не верил. Глотку перегрыз бы любому, кто против Безрода слово скажет. Но тот раскоп на многое открыл глаза. Немного у нас найдётся умельцев в одиночку отоварить целую ладью оттниров, да бошки так поразбивать, что кости вдрызг. И словно силища злая с той рукавицы стекла, да протухла, чисто дурная пища.

— Да при чём тут рукавица?

— В раскопе рукавицы боевые нашли. Ровно те, в которых Сивый груддисов ухомячил. Его рукавицы, точно. И заставные говорили, что временами находит на Безрода: глаза белеют, а воздух такой силищей полнится, аж в ушах звенит, да птицы замертво падают. Так вот… оттнира в злой силище извалял и рукавицу в раскоп швырнул.

— Да какой раскоп-то? — крикнул всё тот же посадник — видно, далеко судьба закинула, глушь кругом. А тут какие-то раскопы.

— После сшибки нашим ладья досталась. Видать, один трупик Сивый приберег, а на берегу и прикопал. Вот такой раскоп.

— Чтобы зло в земле дозрело! — вскочил Кукиш, ткнул пальцем в Чаяна. — На трупных-то харчах!

— Дур-рак, зло в людях зреет, — старый боярин поднялся, плюнул в сторону крикуна, не всамделишно, скорее обозначил.

— Безрод всегда на виду, — с места поднялся Стюжень. — Какие раскопы? Когда? Он день деньской на глазах.

— Оно и понятно, — Косоворот подскочил, раскинул руки, будто обнять хочет всю думную: туда повернулся с «объятием», сюда. — Сам на глазах, а подельничек чёрные дела творит. А спросит кто, отбрешется, дескать не он это! На глазах же всегда!

— Ну тебе, красавчик, веры нет, — верховный, многозначительно улыбаясь, отмахнулся в сторону боярина, ровно муху отогнал. — Хвост тебе зимой он прищемил знатно. Не все тут знают, но так знатно, что отбросить пришлось, как ящерке, да новый отращивать. Ну это ладно. А почему прижал, напомнить? Напомнить, что только благодаря Сивому твой меч не отведал крови? Напомнить, любитель веры и правды? В глаза мне смотри! Я спрашиваю, напомнить?

— Что было, быльём поросло! — набычившись, бросил Косоворот.

Всё равно доказать старый не сможет.

— И твоя брехня порастёт. Слушай меня, думная, — верховный тяжеловесно прошагал на середину, оглядел каждого. — И внимай со всем тщанием! Не сидел князь без дела всё это время, глупости не слушай. Искали управу на мор, аж дым из задницы шёл, так искали. Последние несколько седмиц я с Сивым провёл бок о бок, если и судить кому, плохой он или хороший — только мне.

Всё собрание рот раскрыло, как один, кроме бояр, те даже вид сделать не успели, так быстро верховный метнул в них острый взгляд и усмехнулся. Косоворота аж перекосило, когда он понял Стюженеву подножку. А как старому пню не улыбаться, если все тут глаза распахнули от удивления, а ты наоборот от злобы зенки в щёлки стянул, да раздражённое шипение едва удерживаешь. А ещё хитрый старый ублюдок сравнивает тебя с тупеньким изумлённым соседом и ржёт едва не в голос.

— Можете звать меня как угодно: старый пердун, пень трухлявый, одного прошу не отнять — я не древний тупица. Кое-что соображаю. И два с двумя сложить сумею. И Сивый это знает. Боялся бы он меня на самом деле — столько возможностей у него было прикопать старика в тихом укромном месте… Со счёту собьётесь. Но жив же я! И даже цел! И ведь нашли кончик ниточки! И потянули! И парочку душегубов за неё вытянули!

— Одного душегуба подельник Сивого на куски порвал, второй сам сдох! — Косоворот бросил обвинение старику в лицо, будто камень швырнул. Аж ручищу вытянул.

— А про второго откуда знаешь? — удивился верховный и еле удержал улыбку. — Того, что сам сдох?

— Мне князь рассказал, — остыл и нахмурился Косоворот.

— Может и рассказал, — Стюжень развёл руками, — Вот только разговора про второго у нас не было!

— Люди, вы только поглядите, — вскочил Смекал. — И таким замшелым пням доверяем самые важные дела! Да он уже не помнит ничего! Там старость изнутри плесенью проросла!

По думной пробежал смешок. Стюжень резко метнул в весельчаков острый взгляд и те мгновенно умолкли. Косоворот весело подхватил.

— Да ты, Стюжень, в голову не бери. Не печалься. Старость всех ждёт. Потерять память — это ещё терпимо. Вот дальше, бывает, совсем страшное ждёт. Как нападёт слабоумие, да как начинают люди в порты мочиться: вот что на самом деле жутко.

— Ага, ворожские дела — они такие. Дёргаешься, жизнь кладёшь за князя и людей… Тут самое крепкое здоровье в хлам распустишь. Пора молодым дорогу дать, правда я говорю? Есть кто-то на примете?

Думная глухо загудела. Нет, оно, конечно верно, молодым когда-то нужно уступить. А ещё верно, что треволнения, беды и несчастья человека по косточкам размалывают, глядишь через год на старого знакомца — батюшки, да на него же смотреть страшно! Ага и так бывает.

— Вы, хитрозадые, зубов не заговаривайте, — не выдержал Перегуж, — за свои чёрные дела отвечайте!

— Какие такие чёрные дела? — Косоворот сунул руки в необъятные бока, недобро сощурился.

— Про то расскажите, как измену задумали!

— Странные вещи говоришь, почтенный Перегуж, — рядом с Косоворотом встал Кукиш. — Да разве сидели бы мы здесь, задумай измену?

— Тут, как говорится, швырни в меня доказательством поувесистее, да чтобы наглухо пришибло! — усмехнулся Смекал. — Может свитки какие есть? Может видел кто-то с врагами? Может слышал, как уговаривались тут своего посадить, а князя в расход пустить?

— Двоих ваших костоломка прибрала, едва языки развязали, — Стюжень слегка поморщился. Рано, рано Перегуж про измену заговорил.

— Успели что-то сказать? — Косоворот выкатил наглые глаза. — Назвали имена?

— Костоломка для того и есть, чтобы не называли, — усмехнулся верховный. — Лично про то слышал от того второго, про которого тебе якобы князь рассказывал.

— Не якобы, а рассказывал! — Косоворот выбрался на середину, встал рядом со Стюженем. — Ну да, не всё меж нами и князем было последнее время гладко. Но это наш князь! Наш! Мы всегда друг друга поймём! А вот Сивый с самого начала был какой-то странный. Наособицу жил. Мы ещё тогда его раскусили, и нам он этого не простил! Чуял небось, видим насквозь!

— Ага, — с места завторил Кукиш, — а кому понравится, когда твою чёрную душу насквозь видят? Ну и пинали мы его, как могли. Там колючку воткнём, здесь ярким светом тёмное нутро осветим. Только, видать, даже чёрным душонкам надоедает в гонениях жить. Я вам, честной народ, так скажу — сначала сами не поверили!

— Чему ты там не поверил? — расхохотался Дубиня. — Ты во всё веришь, если барыш можно слупить!

— Гнобили мы его, это правда, — Смекал встрял. — Жить не давали. Только недавно приходит к нам Сивый и говорит, мол, надоело мне с вами лаяться, спокойно пожить хочу.

— Как? Ну как ты мог не дать ему жить, сопля зелёная? — заорал Дубиня. — Где он и где ты!

— В боярство пролезть хотел, вот как! — Кукиш едва не плюнул в старого купца. — Да только знал — тут не через князя лезть нужно, а со старым боярством задружиться. Говорит, я такой же как вы, кровь за город проливал, дескать, это моё по праву!

— Врёшь, заморыш!

— Вот тебе знамение Ратника! Говорит он мне про кровь пролитую, какие-то права, а я гляжу на него и другое слышу! — Кукиш голосу подпустил, боевым соколом оглядел думную, ища глаза. Синие, чёрные, голубые, зелёные. Всякие. — Слышу про силу невероятную, про заслуги, про княжий терем! Он на княжье место целил! Вот тебе и сила! А ты говорил не сходят с ума!

Дубиня поморщился, будто удар пропустил в кулачном бою. Думцы заозирались, ты так же это понял? Хотел на место Отвады сесть? Силой скинуть?

— Но понял он, что без нас в этом деле никуда, приходит седмицу назад и говорит, мол, давайте меняться — вы меня в покое оставляете, а я вам упряжь на князя даю. Взнуздывайте, да правьте куда хотите. Как миленький побежит, — Косоворот рассказывал в лицах: вот эта мерзкая рожа с выпученными глаза, без сомнения Сивый. Криво щерится, аж яд меж зубов сочится. — Спрашиваем, что такое, мол? А он: вы меня больше не кусаете, даёте мне жить, а я вам княжну с княжатами на расписном блюдечке подам! Дави на князя как хочешь — на всё пойдёт! Хоть вовсе в глухомань уберётся.

В думной все со скамей повскакивали, а Стюжень глядел на троицу и зубами скрипел. Вот он, тот пир, когда Отвада один остался, без присмотра. Был ли на пиру давешний молодец из поезда Зарянки с травяными пятнами на рубахе, что свернул в один из проулков? Как пить дать был.

— Видите, вернули княжну! — Кукиш руки развёл и с честными-честными глазами покрутился во все стороны. — А вы говорите, зла князю желаем! Желали бы, вот где у нас Отвада был бы!

И кулак над головой вздёрнул, аж зубами заскрипел. Отвада, всё это время сидевший на своём месте молча да хмуро взиравший на происходящее, мало в щепы не смолол подлокотники. Аж поднесло его на словах про глухомань.

— Не мог он такого сказать! — рыкнул Стюжень. — Пуще того — даже подумать не мог! Да и не князя тебе, поганцу, своротить нужно — Безрода. С ним ничего у вас не выйдёт. Князь только на закуску пойдёт!

— Как же тогда мы Зарянку в руки получили? Может быть, я её увёз? Или Косоворот? Или Смекал? Кто княжну взялся упрятать подальше от лихих времён? Кто знал, где она с княжатами? Только он!

— Что говорит сама княжна? Где Зарянка? Зови сюда Зарянку! — крикнул Перегуж.

— Это можно, — снисходительно разлыбился Косоворот. — С позволения князя я мигом.

И выскочил за расписные двери. Стюжень, Прям и Перегуж обменялись мрачными взглядами. А ещё верховный шкурой почувствовал на себе пылающий взгляд. Дубиня. Купец молча спрашивал, что происходит. Ворожец коротко головой покачал. Не верь. Не было такого. Старый купец с облегчением выдохнул.

Косоворот привёл Зарянку и только было собрался начать расспрашивать, как Стюжень молча вклинился меж боярином и княжной. Ему головой кивнул, дескать, на место сядь, её осторожно за руки взял, заглянул в глаза. Вроде осмысленно глядит. Впрочем…

— Узнаёшь меня, девонька? Кто я?

— Ты Стюжень, верховный ворожец.

— Хорошо. Расскажи нам всё с того момента, как несколько дней назад вы уехали из Сторожища. Кто и куда вас увёз?

Чаяновна оглядела думную, нашла глазами отца, мужа, малость расслабилась.

— Нас увёз Безрод. Мы ехали долго и всё глухоманью, даже ночевали два раза. А когда он велел остановиться, оказалось, что приехали. Там посреди леса стояла избушка, а встречал нас…

Она запнулась, бросила взгляд на Отваду.

— Кто вас встретил? Не бойся, говори.

— Дядя Стюжень, ты же знаешь, я не из пугливых. Нас встретил человек… у которого… на лице… были такие же точно рубцы, как у Сивого.

Думная ахнула. Про Сёнге знали не всё, и теперь распалённое воображение какие только картины не рисовало: вот он, тот самый двойник Безрода в синей рубахе, который поезда избивает… Это злая душа Сивого приняла человеческий облик и прячется в глуши перед очередной пакостью.

— Да, родная моя, это Сёнге. В прошлую войну он стоял против нас в войске оттниров. Что было дальше?

Лёгкая тень замутила синие до прозрачности глаза княжны, ровно в чарку с родниковой водой капнули смородиновки — вроде то же самое, а вроде и потемнело малость. Зарянка будто в память полезла нужное искать.

— А через несколько дней вернулся сват и с рук на руки передал меня боярам. Недолго погостила, в общем.

— Где передал? В той самой глуши?

— Н-нет. Около самого Сторожища. Когда из лесу вышли.

— А незнакомых людей около себя ты видела?

— Ну куда тебя несёт, старый? Сказано же… — начал было Кукиш, но верховный быстро к нему повернулся и так рявкнул, что тот едва в порты не наложил.

— Ну-ка сел молча! И держать рот на замке, пока не спрошу. Ясно? Спрашиваю, ясно?

Даже Косоворот едва собственным дыханием не поперхнулся. Кукиш медленно сел, для верности руками встретив скамью.

— Зарянка, девочка, вспомни, видела ли ты незнакомых людей, кроме Сёнге?

Прям встал, медленно с угрозой в глазах обвёл собрание ледяным взглядом. «Первого, кто издаст хоть малейший звук, отправлю на дыбу, потом четвертую, потом восьмерую, а дальше насколько жиру хватит».

— Я н-не помню, кажется… не видела, — неуверенно проговорила княжна. — Безрод… тот, с рубцами как у свата, бояре уже у самого Сторожища…

На мгновение верховному показалось, что в кладовке, в которой сейчас шурует Зарянка, она наткнулась на что-то незнакомое, вот уже в руки взяла, понесла выносить на белый свет, да споткнулась, обронила и покатилась та вещица в самую темноту, в горку старой рухляди, затянутой паутиной.

— Н-нет, больше никого не видела.

— Что ещё ни о чём не говорит, — Стюжень смотрел на Отваду, а тот будто не в себе, глядел невидящими глазами куда-то в сторону.

Уж лучше бы на свод глядел-таращился, белые скакуны всяко лучше жути в невидимом далёке.

— Тебе же всё сказали! — Косоворот едко улыбнулся. — По-боянски, не по-хизански!

— А ты, толстопуз, учи хизанский, учи, — верховный уничтожающе хмыкнул. — Новому хозяину понравится.

Косоворот, почти не скрываясь, ненавидяще выпятил подбородок.

— Слушай меня, люд почтенный, — Стюжень вкруг зашагал по думной, хоть и было того круга в серёдке всего-навсего шагов пять. — Боярство уж на что ушлое, но тут просчиталось. Все, кто знает Сивого хоть сколько-нибудь, во всю эту чушь не верят. Кровь дал бы себе выпустить, а с вашей братией не только мешаться, якшаться не стал бы. Теперь, значит, и Сёнге подставил. А как же иначе: в гнилой задумке против князя замазался, получается — тоже виноват. Для особо понятливых ещё раз повторю, только прошу громко не ржать: Безрод сдал товарища.

Верховный оглядел думную. Вроде сходит морок с лиц, уносит из взглядов пакостный туман, даже Отвада что-то такое внутри себя озвучил, вон аж губы задвигались, и тень улыбки легла на лицо. И едва Стюжень раскрыл рот поганой метлой окончательно вымести из думной, из голов боярские выдумки, снаружи раздался какой-то грохот, перед самыми дверями зашумело, застучало, расписные створки распахнулись и вошёл Гремляш, да почти ввалился. Лицо мрачное, насуплен, ровно враги напали.

— Князь, там Длинноус… и мотнул головой за спину.

— Что Длинноус? — не понял Отвада, переглянулся со Стюженем. — Пусть войдёт, если приехал.

Гремляш сжал челюсти, как бывает, когда и поправить хочется и понимаешь, что никакие слова не распишут положение в красках. Просто кивнул и молча вышел, а через несколько мгновений четверо дружинных внесли носилки с чем-то подозрительно напоминавшим тело, укрытое полотниной. Положили на пол, в самой середке и вышли.

— Это что такое? — Косоворот полез вперёд со скамьи.

— Я — Мыка, дружинный Длинноуса, — в думную вошёл вой, судя по виду, откуда-то прискакавший. — Жив ещё боярин.

— Вижу, что жив, — Стюжень склонился над телом. — Что с ним?

— Это Сивый.

«Еслибыдакабыть твою в растудыть! — про себя выругался верховный. — Как же не вовремя!»

Длинноус вращал глазами и был не просто бел — он сделался землистого цвета и не переставал стонать, просто стон слышен не был и сотрясал всё его нутро. Видимо, его часто рвало, и нутряная муть испачкала ему все усы, но то, что осталось на усах, Стюженю совершенно не понравилось. Дурака рвало чем-то тёмно-зеленым с комочками, ну ладно, зелёное — это желчь, а комочки?

— Что Сивый? Говори толком, баран!

— Сивый заставил Длинноуса жрать землю. Отблеваться не получилось. Всю дорогу черным рвало.

— Дурень! Сюда-то зачем тащили? Костяк же на месте!

— А пусть князь знает! Какой-то скот всю дружину на ремни распустил, боярина заставил землю жрать, а ему с рук сойдёт?

— Ну, что я говорил? — Косоворот хотел было в порыве праведного гнева за грудки борзого старика ухватить и размотать по думной, ровно отрока, да осёкся. И без того убедительно. Вон у людей зенки пораскрывались — домой приедут, спать не смогут. За сегодня только и делали, что глазками хлопали. — Он опасен! Сивый ублюдок просто не в себе!

— Это вы не в себе, бараны! — а Стюжень сдерживаться не стал, сгреб в кулаки Косоворотову рубаху, и того вверх поднесло, ровно не было в нём кабаньих телес. Нет, может и взаправду в незапамятные времена был у боярина в прародителях кто-то из кабанов, но у этого — точно медведь. — В жадности своей тащите в рот что ни попадя. Что, тупица, тоже земли хочешь? Больше и больше? Вот гляди, один не переварил. Накормили его землёй досыта! Говорили же вам: хоть в мор пасть захлопните, беды не оберёмся, нет же! Лопать и лопать! Лопать и лопать! Лопнете, ублюдочное племя!

На Длинноуса уже никто не смотрел, а чего на него смотреть — вон здоровенного Косоворота медведь по думной таскает, а у того порты едва сухи, глазками хлопает да мычит что-то. Хрюкнуть хочет?

— Князь, так дальше продолжаться не может, — Кукиш повернулся к Отваде. — Или боярство, или Сивый.

— Он сломает всё, что строилось десятилетиями и веками! — Смекал подбросил дровишек в огонь. — Пусть мы плохи, но когда не станет боярства, края и веси обособятся, каждый станет сам по себе. Не будет Боянщины! И расплескается дикая вольница от края до края, от степей до моря. Она сметёт всё и всех. Останется только один, который вновь соберёт всё по крохам и станет князем. И угадай, кому из теперешних это под силу?

Зарянка испуганно прижалась к отцу, Отвада вскочил с места и, глядя куда-то в свод, громогласно проревел:

— Суду над Безродом быть!

— Еслибыдакабыть твою в растудыть, да с подвывертом!

Верна сама не своя проснулась — в испарине едва не плавала, простынь вымокла так, будто стирать взялась, да не высушив и застелила. Все эти дни давило, будто сидел кто-то на груди, дышать не давал. Вдохнуть хочешь, уже вроде понесла воздух в лёгкие — но как будто ремнями оплели, аж больно делается. И перед глазами нет-нет, зацветёт. И солнце кажется тусклым, ровно через цветную стекляшку глядишь. А уж откуда страх берётся, да во сне мучает, наверное, только Ясна и знает.

— Девонька, ты дома? — ворожея отворила дверь и прошла в горницу. Углядела Верну, остановилась было от неожиданности, да быстро взяла себя в руки. — Эй, ты в себе ли?

Верна сидела на ложнице, баюкала Снежка, глядела в никуда бессмысленным взглядом и сама качалась, ровно зелья опилась.

— Эй, подруга, в себе ли ты? — старуха подошла, присела рядом, положила узкую сухую ладошку Верне на лоб. — Эге, мать, да ты пылаешь!

— Я не больна.

— Так ведь ровно горячка тебя разбила!

— Снежок со мной.

— Виданое ли дело, сынком остужаться! Он у тебя малец не простой, да, но уж больно жутко ты выглядишь.

— С ним что-то стряслось, — бросила Верна и мотнула головой куда-то в сторону двери. — Я чувствую.

— Где Жарик?

— Ещё до восхода на рыбалку унеслись. Дескать, князь-рыба в это время у берегов ходит.

Ясна усмехнулась.

— Сама ещё мелочью сопливой бегала, а мальчишки постарше и отроки всё также ходили до восхода на князь-рыбу. Снежок подрастёт, тоже пойдёт.

— Его бы Сивому на рыбалку отвести, да может не свезти мальцу, — сипнула Верна.

— Ну-ка на меня смотри, — Ясна за подбородок развернула лицо Верны к себе. — Сама не в себе и взгляд мутный. Что видела?

— Мой в беде.

— Сивый без бед не может, пора бы уж понять, — ворожея постучала Верну костяшками пальцев по высокому лбу. — Это как простому человеку земля для ходьбы. Он так живёт. Он по ним в будущее ходит. Вот ты на берег по камням сходишь, и ведь не выбираешь, на который наступить? Даже вниз не глядишь. Вот и он так же. Сам специально не ищет, но которые беды на пути встречаются, перешагивает.

— Давно такого не было, — Верна крепче прижала к себе Снежка. — Ровно из жил верёвку свили и ну давай трясти на том конце, а у меня аж руки-ноги ходуном ходят. После того раза с нами такое.

— Это… когда По Ту Сторону ходили?

Молча кивнула.

— Иной раз внутренним взором до жути странное видится. Ровно выползли мы с ним из тех жутких краёв, а за каждым из нас оттуда верёвка невидимая тянется, стрелой тело пронзает, да где-то в груди, около сердца и прячется. Что там, в Потусторонье, творится не знаю, а только иногда кажется, будто за гранью наши с ним верёвки связаны. Всё ведь чувствую. На бабу какую сисястую глянет, губы облизнёт — а верёвка ледяной делается, и ну давай мне в нутро холодами задувать, требуху морозить. Но чаще другое… — Верна впервые за это невесёлое утро улыбнулась, — когда с добром вспоминает, будто от костра теплом веет, хоть тряпки скинь да растянись бесстыдно, чисто на пустынном берегу под жарким солнцем.

— Ишь ты!

— До того доходит, — Верна бросила мимолётный взгляд на дверь — не влетит ли сейчас Жарик, да не услышит ли то, что ему пока не полагается слышать. — Соски колом встают, а меж ног точно похлёбка кипит. И мокро и жарко! Хоть шкуру собственную расстегни, да сбрось, чисто верховку.

— А сейчас… — старуха с пониманием закивала и вопросительно подняла брови.

Верна слегка отнесла от себя Снежка, и Ясна увидела — соски едва тканину не рвут.

— Без Снежка долго не вытяну, в ледник брошусь.

— Плохо дело, — ворожея в ужасе прикрыла рот ладонью.

— Он у самого края, — Верна держалась-держалась, да глаза намокли, и она быстро отвернулась. — Меня с ночи жаром топит, ровно в огонь бросили. Вот не поверишь, иногда даже забываю, что плохо всё. За грехи виноватится, за невпопад сказанное поедом себя ест, за несказанное грызёт почём зря. Ни слова не слышу, но верёвка, что в грудь мне влезла, аж гудит. Вот чес слов, точно вокруг каждого позвонка узлами увязалась и тянет, как струна. Это он прощальную на мне играет, ровно на гуслях. Гусли по имени «Верна». Дурак.

— Так ведь… — Ясна оглянулась на дверь, подорвалась вскочить, — надо что-то делать.

— Ма, сиди спокойно, — Верна горько улыбнулась. — Наши в ночном дозоре. Вот-вот Улльга пристанет, тогда и станем когти рвать. Меч я уже почистила, справу в порядок привела. Броня, правда поджимает… Как замуж вышла, титьки подросли.

Ясна подметила — она что-то вспомнила, едва смехом не прыснула. Баба на взводе, чувства в раздрае, то смеётся, то плачет. Не так, чтобы ни с кем раньше такого не случалось, только ни про кого нельзя было сказать: то смеётся, то плачет, то меч точит. Меч точит!

— Чего вспомнила?

— Когда сопливыми были, титьки себе выбирали. Ну, загадывали, кому какие хотелось бы. Всем непременно желались такие, чтобы стояли, как у глиняных игрушек, а соски, чтобы как у козы. Почему-то казалось, что жизнь от этого зависит. И вот у меня такие, а я еле сдерживаюсь, чтобы не зареветь.

Верна даже не всхлипнула, просто носом шмыгнула, мазнула плечом по глазам.

— А как-то у Сивого спросила, мол, они как? Ну… когда отроками были, что себе воображали? Ну, какие бабы им достанутся. Знаешь, что сказал? Думаешь про титьки или про жопу? На это лишь отмахнулся, мол, должны быть и все тут. А сказал, дескать, когда её увидит, дыхалку ему перекроет. И знаешь что, ма?

Ясна вопросительно дёрнула головой.

— Говорит, воздух только с Жариком пошёл. Понимаешь? Ему как дыхалку в тот день перебило, когда меня в рабском загоне нашёл, так он со мной вообще, почитай, не дышал. Ему дыр в теле понаделали, я тоже отличилась, а ему всё равно воздух от счастья не идёт. А мне этот, — Верна презрительно мотнула головой куда-то в стену, — про любовь толкует, придурок! Убила бы!

— Да ты и так убила.

— А? Ну да. А я, знаешь что, ма?

Ворожея улыбнулась. Подняла брови. Ну?

— Тогда, у Крайра, вот честно, сдохнуть хотела. Помню внутрях жарища такая была, ровно костёр развели, да кипяток по жилам пустили. Он и косточки мои поплавил так, что одно мясо от меня осталось бескостное. Стоять сама не могла, даже руку поднять и то… А потом будто холодной водой из ушата обдали. Это Сивый мне в глаза своими ледышками полез. Ма… Я никогда так не летала, как в тот миг! Меня ровно из огня вынули да в полынью бросили!

Раздался топот ног по земле, босые пятки дробно простучали по ступеням крыльца и в горницу вломился Жарик с раскрытым ртом, готовый кричать на весь свет о своей победе. Ясна и Верна едва успели шикнуть, да показать на Снежка, мол спит, чего орёшь. Жарик сделал невинное лицо, смущённо прикрыл рот ладошкой и дурашливо замычал.

— Чего мычишь? — зашептала Верна.

— Вот такенный! — мальчишка разметал руки в стороны, восторженно распахнул синие глаза. — Правда, не князь-рыба, а угорь, но тоже здорово, да ма?

В избу, следом за Жариком, влетел Тычок, седые волосы взлохмачены, глаза безумные, губами без звука перебирает, ровно горячий скакун на месте топчется — вот-вот заговорит-полетит.

— Ты чего? Лица на тебе нет!

Егоз без слов показал старую боевую рукавицу Безрода, которой тот когда-то утер кровь, да так она и осталась на коже да запястных броньках. Теперь на чешуйках что-то зеленело, будто ржавчина, только не ржавчина.

— Безродушке плохо! — зашептал старик, — Что-то дурное стряслось! Беда нависла! Ему как плохо делается, кровь на броньках зеленеет. Я же знаю! Бежать нужно.

— Вот Улльга пристанет и снимемся, — Верна кивнула. — Жаркий собирай вещи.

— Какие? Стрелы брать?

— Бери, малец, бери, — Тычок засуетился. — Я тоже побегу. Меч уложить надо, вдруг понадобится.

— Стало быть, все снимаемся, — Ясна встала с ложницы, развела руками. — Тогда уж и я пойду.