Ледобой-3. Зов

Глава 2

Глава 2

Шаг… ещё шаг… ещё шаг. Дорога в город широка, утоптана, но всей её широты не хватит, чтобы пройти ровно и не наткнуться на встречных-поперечных. Прохожих и проезжих, пеших и конных. И не мудрено — шатает и трясёт так, что даже конченный пропойца на смех поднимет, если увидит. Глаза завешивает кровавый туман, и вовсе не осталось на всем белом свете времени, даже крох его. Оно не идёт, не бежит, не течёт, а стоит на месте, шаги вовсе не приближают к Сторожищу, да их вовсе нет шагов этих — ноги просто месят воздух на месте, и стало быть сам застрял там, где есть только безвременье и не осталось никакой жизни и надежды.

— Мне бы в город, — едва не упал на чью-то повозку, проморгался, прогнал с глаз туманную пелену — какой-то пахарь везёт семью в Сторожище.

— Вот ещё! — косматый землепашец, заросший до самых глаз, отпихнул в сторону, а жена его, дородная коровушка ещё и плюнула, свесившись с повозки. — Нальются брагой с утра, а ты вози. Иди, иди, пыли дальше.

Поднимался долго, с роздыхом, хотя нет и не может быть роздыха у человека на последнем издыхании. Роздых, как приятственная волна, бегает по всему телу, силу ищёт, из закромов, из тайников вытаскивает, но если выскоблен до крупинки, вычерпан до капли, нет для тебя роздыху, сколько ни сиди на обочине.

— Мне бы в город…

— Мне бы в город…

— Мне бы в город…

Эта не начала с «пшёл вон», и честное слово, он даже сказать не смог бы, велика баба или нет, молода или не очень, он даже наверняка не сказал бы, что подошёл именно к бабе. Ну, стоит впереди кто-то — человек, наверное. Стоит около чего-то большого — повозка, по всему выходит.

— Эге, досталось же тебе! Ну-ка сел в повозку. Садись, говорю.

— Я… не… пьян…

— Да вижу. Мой смотрел так же, когда его подрезали. Я ваш подранковый взгляд ни с чем не спутаю. В Никуда смотрите, Никого видите. Ого! — будто бабочка на живот села, крылышками гладнула — хозяйка повозки отогнула верховку. — Кто тебя так?

— Беда идёт, — сидеть не смог, повалился на днище, щекой вмазался во что-то податливое под куском холста. Земля что ли? Глина? — Князь… должен… знать.

— Ага, так тебя и пустили в терем. Спокойно лежи, трогаю помалу. Нн-ну, пошла!

— Подвези к воротам… на дорогу вывали.

— Да что стряслось? Говори, пока душу не отпустил! Помрешь — возись потом с тобой. Так хоть знать, за что хлопочу.

— Беда идёт.

— Да что за беда? Война что ли? Опять?

— Бьют нас… как скотину.

— Да кто бьёт-то?

— Они, — только и выдохнул на последнем сознании, дальше всё… темнота.

— Да кто они? Эй, пахарь, не уходи, на меня гляди! Ну, Вишеня, опять вляпалась по самое горлышко!

Пока везла, всё назад оглядывалась, не помер бы. Вроде, держится, хотя на кочках да ямках голова подрезка мотыляется по горке глины, ровно шеяку ему сломали. Хотя нет, держится. Съездила за глиной, называется!

— Ну, положим, ход на княжий двор найти можно…

Откуда он? По узору на рубахе с полдень-востока. Да что там должно было случиться, чтобы мужик не самой первой молодости бросил семью, хозяйство, землю, заполучил копейную дыру в пузо и на последних жилах утянулся в Сторожище, искать правды у князя? Говорят же, если телегу не смажешь, не поедешь, этот, видать, подошвы себе кровью смазал, вон аж куда докатился. Вишеня нахмурилась, оглянулась. А вдруг на самом деле беда набедовалась? А ты умную из себя строишь, сидишь тут в повозке, решаешь, что стоит знать князю, а что нет.

— Ладно, лучше перебдеть, чем недобдеть, — Вишеня решительно тряхнула головой, поправила платок, поторопила вожжами кобылку. — Найдём лазейку на княжий двор, куда денутся! Небось помнят дружинные Вишеньку, Безродову подругу…

Малые ворота для пеших, немногих всадников и телег двое дружинных по знаку десятника раскатили створками вправо-влево. Не возиться же ради одной повозки с большими воротами, красивущими и тяжеленными!

— Где? — Перегуж и Отвада вышли из-за угла без броней и расшитых верховок, в простом, князь — так и вовсе в драной овчиной верховке с колуном. Дрова колол что ли?

— Вишеня привезла, — старый воевода кивнул на середину двора, куда с улицы втягивалась повозка, влекомая яблочной кобылкой. — Говорит, стряслось что-то.

Гончаровна остановила тележку, поклонилась, набрала воздуху в немалую грудь, и глядя куда-то поверх голов, в самое небо, выдохнула, ровно перед чарой крепкого питья.

— На дороге подобрала. В живот ранен. Говорит, война началась. Может врёт, может бредит, но как оно там — твоя, забота, князь. По мне, так лучше мелкую царапку зельем залить, чем потом от дурости распухнет.

— В терем, — Отвада коротко кивнул на повозку, уже было повернулся и сам, да помедлил. — Замуж вышла?

— Я? — такого Вишеня ожидала меньше всего, аж слова растеряла. Чуть наземь не села — платье по снегу едва не распузырила.

— Ну не я же.

— Нет. Пока нет, — скривила губы, спрятала глаза. Ничего себе память!

— Не жди. Женатый он.

— Да знаю.

— Если знаешь, чего ждёшь?

Мгновение или два гончаровна ошалело глотала воздух широко раскрытым ртом, а широко раскрытыми глазами подъедала картинку с князем около повозки.

— Вроде и язык у меня подвешен, но ты, князь, спросил, как в лоб кувалдой — все слова растеряла.

— Ты растеряла, да я подскажу. В этом году должна выйти. Договорились?

— Наверное, дерзка я больно, но… тебе своих забот не хватает?

Отвада хмыкнул, пальцем поманил «подойди ближе», и как та сдала ближе, шепнул что-то. Гончаровна немедленно зарделась таким румянцем, аж ворот на себе потянула — жарко стало.

— Ну князь… в краску бросил.

— Жаль, если никто не распробует.

Всё. Ушли и князь, и воевода. А ты стой, как дура. Хотя, приятно, конечно…

Полста конных неспешной рысью прошли вброд Журчайку, взлетели на пологий холм и подковами связали воедино два разнобережных обрывка тропы. Тишком да молчком ехали до тех пор, пока около полудня не вернулся дозорный, не кивнул себе за спину, и не показал руками «ещё чуть-чуть». Отвада, переглянувшись со Стюженем, кивнул Сивому, ну-ка отъедем втроём.

— Скоро уже. Почти на месте, — Отвада кивнул вперёд.

— Так я-то тебе зачем? — усмехнулся Безрод. — С острова сдёрнул, в седло бросил, тащишь куда-то…

— В тебе всё дело, — справа низко громыхнул Стюжень.

— Сижу себе в глухомани, никого не трогаю.

— И того хватит, что землю топчешь, — старик подмигнул. — Стали бы считать, у кого на тебя зубок острее — со счёту сбились бы.

— Ты вот что, — князь помялся, отвёл глаза, — В след год Щёлка у тебя заберу, Неслухов, Рядяшу, короче всех стариков. По заставам да землям воеводами рассую. Засиделись они с тобой. Взамен молодых дам.

— Гюста хоть оставишь?

— Этот вечно при тебе будет. Не ходят ещё корабли по лесам. Не сподобил Ратник.

— В ножки бы поклонился, да в седле сижу.

— Чего смурной такой? Не одичал у себя на Скалистом?

— Просто ветер идёт, — Безрод мрачно кивнул в торону полуночи. — Студёный.

— Ну ветер и ветер, — князь, пожав плечами, плюнул наземь. — Ветром больше, ветром меньше. Зима всё же. Что хочу сказать-то… Как приедем, ничему не удивляйся. То не просто один дурак с головой рассорился, там всё хуже, гораздо хуже.

— И тут я, как шлея кобыле под хвост, — усмехнулся Сивый.

— Откуда знаешь? — Отвада загнал брови на лоб, мало рот не раскрыл.

— Полсотни оружных с нами, не на посиделки едем. И в каждой бочке мёду Сивый — та ложка дёгтя.

— Ну, скажем, посиделки всё равно будут, уклад знаешь. А насчёт ложки дёгтя, не знаю, у Верны нужно спрашивать, — ворожец хитро подмигнул, — А вот боянам ты — истинно прапор. Издалека видно, как на ветру хлопаешь.

— Я?

Отвада и Стюжень разом кивнули.

— Не одному пройдохе совесть разбудил. Бывало и князьям глаза на жизнь раскрывал.

— Ничего не делаю, просто живу.

— Просто жить, оказывается, труднее всего, — князь и ворожец переглянулись, каждый кивнул чему-то своему.

— Дозор впереди, — подъехал Перегуж, показал на дорогу. — Заметили.

— Просто живи, — Отвада сорвал вороного с места, на мгновение раньше старого воеводы, и вдвоём они умчались в голову дружинного порядка.

— Здоров ли? — ворожец нахмурился, свёл брови вместе, посмотрел, будто насквозь продырявил, а Безрод едва не рассмеялся — ровно два седых пёсьих хвоста играют. — Трясёт как будто?

— Есть немного.

— Тебя? Трясёт? Я чего-то не знаю?

Безрод промолчал, бросил мимолётный взгляд в сторону, куда ускакали Отвада с Перегужем.

— Не знаешь. Я и сам не знаю.

— Вернёмся, у меня поживёшь. Поглядим на твою лихоманку.

Конный разъезд чужих выметнулся на дорогу из-за поворота, трое на рыс я х, мечи обнажены, готовы сей же миг развернуться в обратное и умчаться скорее ветра, погрози кто-нибудь мечом. Углядели Отваду, подле него старого воеводу, подъехали ближе, перебросились парой слов, успокоили коней. Один из дозорных свистнул, на открытое из-за деревьев выехали ещё трое. Безрод ухмыльнулся, интересно девки пляшут — встречи и разлуки, жизнь и смерть, горячее и холодное парой ходят, и там, где из-за поворота у кого-то на дорогу вторая половина отряда выметается, у кого-то первая в лесах исчезает. И свистеть не понадобилось, двадцать с лишком верховых по мановению руки Перегужа истаяли в лесной глухомани, едва дозорные доложили о разведчиках. Исчезли, ровно и не было их вовсе. Чужие дозорные не увидели.

— Я не знаю Косоворота близко, — задумчиво бросил Сивый. — Только и помню что взгляд из-под бровей, да нос шишкой. Словом ни разу не перекинулись.

— Самолюбив настолько же, насколько телесами здоров. Сидит в своём медвежьем углу, в Сторожище наезжает только на боярский совет, да по другим важным делам. Войну с оттнирами пересидел в своей глухомани, но окажись в то время в Сторожище с дружиной — ни человечка тебе не дал бы в застенки.

— Уверен, что мне нужно туда ехать? — Безрод усмехнулся.

— Уверен.

— А чего сразу не сказали, куда, зачем?

— А то не знаем тебя! — старик скривился. — «Не хочу», «не поеду»… Пришлось хитрить. Но ты князю очень нужен. Дадут боги, на месте всё сам поймёшь.

Перегуж повернулся к дружине, махнул рукой — едем дальше. Конный порядок, ровно гусеница, пришел в движение, голова уже уползла, середина только ногами перебирает.

Косоворотовы владения встали на крутом холме у реки, у самой излучины, да так хитро, что ни потоками половодными не зальёт, ни возьмёшь с наскоку. Отсюда рукой подать до полуденников, а этим палец в рот не клади, впрочем, весенняя половодная река во время ледохода ничуть не милосерднее налётчиков, так что и холм, и берег, и стена. За насыпной стеной высотой в два человеческих роста поднялся терем, и ведь широко разлёгся боярский двор — от стены до стены стрела враз не пролетит, подкормишь с тетивы на серединке, итого — два перестрела. В пределах стен — всё, что может понадобиться для жизни, приключится вдруг так, что враг запрёт, или река разбежится, да отрежет. Но ещё до того, как пришлые да жестокие споткнутся о запертые ворота и земляную насыпь, ход незваным гостям может закрыть сам хозяин.

— Во, гляди, — Стюжень мотнул головой вперед, — встал в воротах, ровно сторожевой. Кто без рублика, на порог не суйся.

Сивый молча кивнул. Стоит. Тяжеленные ворота из цельных брёвен раскатили на узенькую щёлку — как раз одному закрыть — и на пороге, мало не пустив корни, широко раздав ноги, утвердился лобастый пузан без единого волоса на голове. Все в бороду ушли. Руки скрестил на груди, набычился, глядит исподлобья, в щель воротную ветер порскает, треплет суконную верховку на волчьем подбое, полами играет.

— Здравствуй, Косоворот, — Отвада остановил коня в паре шагов от гостеприимца. — Принимай с дороги. Обнимай, да не слишком, лишь бы сбить пылишку.

— Заблудился?

Будто залез кто в бочку и «бу-бу-бу» оттуда. Голос низкий, тяжёлый, высоко не летит, по земле стелется, ровно дым.

— Мимо ехал, — князь спешился, подошёл, на ходу играя плечами и шеей. Затекли. — Дай, думаю, зайду. Давно не виделись, наезжаешь больно редко. Забыл, как выглядишь.

— Вспомнил?

Косоворот даже не шелохнулся, только усы да борода заходили. Мог бы, молча, кивком восвояси отправил, да велел ворота запереть. Одна только закавыка — не простой смертный на огонёк заскочил. Князь пожаловал. Всё едино пустишь, хоть бы и пришлось рубить корни, которыми у ворот в землю врылся. Так хоть хозяина покорчить. Не у себя. Пусть помнит.

— Как стоишь красиво вспомнил, — Отвада кивнул. — А вот как за столом сидишь, запамятовал. Брюхо не мешает?

— В столе выруб сделал. Особо для брюхливых. Да выруб у меня один, двое не поместятся.

— Здоров ты, ровно лось, но надоест мне препираться, рухнешь — только земля вздрогнет. Нос между щек уйдёт, на затылке вскочит. И дружина твоя мне не помеха. Я — князь, и я старше.

Косоворот скосил глаза на здоровенный княжий кулак, краем глаза прихватил свой. Сравнил. Бесстрашно хмыкнул, плюнул под ноги и таки сдал в сторону. Косоворотовы дружинные мигом впряглись в створки, потащили внутрь, межворотная щель заполоскала простором, пошла в рост, как свободная вода во время слома квёлых льдов.

— Па-а-а-ашли! — зычно рявкнул Перегуж и тронул своего Пегая. — В ряду по два! За мной, ходу!

Отвада ждал в стороне, у ворот, и лишь когда, спешившись, пошли последние — Безрод и Стюжень — встал третьим, ведя вороного в поводу. Сивый оглядел двор. Широченный, просторный, он лез на глаза, наползал, растекался по сторонам, будто опара из кадки, двумя рукавами слился за спину, сомкнулся, взял в кольцо. Сзади громыхнул запорный брус.

— Полагаю там дружинная изба, — Стюжень кивнул на крепкий сруб справа.

— Амбар и овин, — Отвада махнул рукой налево.

— Голубятня, — усмехнулся Безрод, показал вперёд. — Там.

Ворожец и князь переглянулись, задрали головы. В мрачных небесах, на пределе слышимого, на излёте видимого тонко-тонко хлопали крыльями голуби, уже почти неразличимые сизые на сизом.

— Боярин велел проводить князя в гостевые палаты, — подбежал кто-то из дружины, молодой-молодой, усы только-только начали пробиваться, схватил Отвадова вороного под уздцы, показал в сторону терема.

— Ну, веди.

— А дружинных велено с нашими разместить, — паренёк перепугался, мазнул взглядом по Безроду со Стюженем, глаза сделал круглые, даже шаг замедлил.

— Нет, эти со мной, — Отвада легонько подтолкнул вихрастого провожатого, — Звать-то как?

— Меня что ли? Слагаем.

— За что так?

— А песни ладно складываю.

— Заливаешь!

Парнишка осёкся, кашлянул, посерьёзнел.

— Вот ещё… просто люди так говорят.

Отвада глазами показал Безроду, мол, не твой побрательничек? Сивый усмехнулся, швырнул взгляд в тоскливое зимнее небо, на ходу потянул в осьмушку голоса:

— Чёрные лебеди, чёрные пёрышки,

Угольный пух в подушке моей,

В нощных виденьях хотя бы на донышке

Доля-злодейка мне счастья отлей.

Слагай будто впервые увидел Сивого, рот раскрыл, дышать забыл, замер, как встал. Ну да, не вглядывался, глазами не ел, ну мазнул взглядом — говорил же воевода, мол, быстро отведи, куда сказано, да не пялься и языком не мели — а тут глаза поднял, и выходит, что с князем и стариком каким-то Безрод приехал. А Сивый… а про него такое говорили… а болтали, что голосина у него такой, если во всю мощь затянет — чаши на столах трещинами уходят. А про чёрных лебедей вот только-только слышал, дней десять назад, купцы мимоезжие принесли, говорили, откуда-то с полуночи песня, на полудне пока не знают. А тут Сивый сам собой… вот он. Ух, жуткий…

— А там что, — Безрод показал вправо.

— Дыбка, — Слагай шмыгнул носом, отвернулся. Сказано же, не болтай, а если начнут расспрашивать? Так и сказать князю, мол, не твоё это дело, да и не мое тоже? Стало быть, не наше, просто проходим мимо?

Сивый прищурился, потянул носом. Стюжень, подняв на лоб мохнатые брови, с усмешкой на него покосился.

— И кровь на ней как будто свежая?

Слагай молчал. Шёл себе, прикусив губу, молчали и пришлые, но в спину будто что-то кололо, да так, ровно в лопатку вошло, да из языка вышло, ломает, ворочает, выдыхать заставляет, да слова складывать. Затравленно оглянулся и молча кивнул. Свежая. Кивнул и облегчённо выдохнул. Всем угодил, никого не обидел. И князя уважил, и болтать не стал — рта ведь не раскрыл. Безрод мрачно повернулся к Отваде, спросил бровями. Тот не менее мрачно кивнул.

Подошли к терему, не к боярскому, другому, поменьше. Свежий, недавно поднят, тёс ещё живицей пахнет, должно быть, гостевой. Резное крыльцо о шести ступеньках ведёт внутрь, черные волки и синие соколы бегут и летят по резьбе, кое-где в прорези перил намело снегу, и выходило что волки всамделишно несутся по сугробам, а соколы в клочья рвут крыльями белые облака. Поднимаясь по ступеням, Сивый оглянулся. Широченный двор, работа кипит, несколько молодых дружинных мётлами орудуют, около конюшен гомон — пришлых размещают, на готовильню тащат птицу, яйца в корзинах, окорока, бочата, волокут овец, в общем, пир на носу.

Встречальный пир для тутошних и пришлых Косоворот затеял в своём тереме, нашлась хоромина под стать — будто невообразимо большая шапка, на четырёх толстенных столбах встал свод; столбы удобрили обильной резьбой, не скупясь, покрасили; красно-белое, чёрно-синее, волки да соколы, травы, птицы и цветы, свод голубой в цветах и звёздах; и такое приятствие обнаружилось глазу — Сивый усмехнулся — смотрел бы на эту голубизну и смотрел, и плевать, что снаружи сизь, да зимняя темнота. Поперек обширной едальной палаты под самой расписной стеной на двухступенном помостике поставили стол для хозяина и гостя, повдоль встали два стола для пришлых дружинных и косоворотовцев, длинные, на полста едоков каждый, свои по правую руку, пришлые — по левую. К себе за стол хозяин пустил лишь Отваду, Перегужа и Стюженя, а почему там же не нашлось места ему, Сивый слышал сам. Как слушал так и ухмылялся.

— Любого из воев посади, отрока посади, да хоть коня, — незадолго до пира в думной палате Косоворот презрительно кривил рот, брезгливо косил на Безрода и топорщил нос, мол, подванивает что-то, — а этого не пущу.

— Неуважение выказываешь, — вторил хозяину Головач, а Длинноус кивал да поддакивал, — чистый стол норовишь опакостить.

Отвада закипал — побагровел, задышал, челюсти сжал так, что скулы заходили — и не был бы годами умудрён, да головой сед, уже бросился бы в драку за своего. Но через силу, через злость перебросился со Стюженем непонимающим взглядом: а эти двое тут откуда? Старый ворожец усмехнулся, кивнул вверх, закатил глаза к своду и беззвучно, одними губами прошептал «голуби». Долетели-таки.

— Думай, что несёшь, толстопузый, — князь смерил всех троих холодным взглядом.

— Вор, предатель и душегуб за мой стол не сядет! И пока я здесь хозяин, будет по-моему, хоть ты и князь.

— Знаешь про Безрода то, чего не знаю я? — Отвада медленно подошёл, ядовито улыбнулся, и поднёс лицо к лицу норовистого боярина, аж красные прожилки в белках углядел, все до единого. — Не поделишься?

— Продал всю заставу на Скалистом полуночнику, — Косоворот не отвернул, «понёсся» навстречу Отваде, сам сдал вперед, и теперь между носами великовозрастных задир не прошёл бы даже детский мизинец, — украл золото у хорошего человека, убивал, не чинясь, без суда и приговора, продался Злобогу!

— И ведь знаешь, пёс шелудивый, что всё ложь, — Отвада по-ребячески цыкнул, едва не боднул строптивца носом, и Косоворот на мгновение дрогнул — веки дернулись.

— Падали за моим столом не будет! И не дави, не у себя дома!

Стюжень едва заметно покачал головой, и князь, холодно улыбнувшись, отступил на шаг. Косоворот повернулся к Безроду и прошипел:

— Благодари Отваду. Вышвырнул бы за порог. Да что порог — на перестрел не подпустил бы. Ходи потом, гляди, не занялась ли плесень.

Сивый усмехнулся, медленно опустил глаза — до того свод разглядывал, красота неописуемая — поймал взгляд хозяина и накрепко увязал со своим, ни разорвать, ни голову отвернуть. Вот ты Косоворот, здоровенный, грудь, как бочка, пузо, как большая бочка, сердце размером с ведро, а чувствуешь себя ровно тощий заморыш, выпертый злыми родичами на зимнюю стужу — ни тебе крыши над головой, ни одежды, ни жирка на теле, от мороза отгородиться, и нет для тебя завтра — или зима прикончит, или волки, или душегуб мимохожий. И орать хочется: «Уйди, уйди, сволочь, оставь меня!», а не орётся, ровно язык к гортани примёрз.

— Дружище, очнись!

А потом находишь себя в руках соседей — трясут, орут, в себя возвращают.

— Выродок! Скотина! Сядешь так, чтобы глаза мои на тебя не глядели! Внизу сядешь!

Безрод только ухмыльнулся и кивнул. Внизу, так внизу.

Не только что сели. И солнце не только что село. К полному месяцу на небе успели усидеть пару бочат хмельного. Отвада становился всё мрачнее, почти не ел, скрестил руки, упёр локти в стол, косил по сторонам, Косоворот — напротив, делался краснее, громче, развязнее, шире. В какое-то мгновение подозвал одного из молодых дружинных — оказался Слагай — что-то сказал, отпустил. Паренек убежал и скоро вернулся с чашей на подносе. Нёс осторожно, косил под ноги, не споткнуться бы, пыхтел от старания.

— Никто не скажет, что Косоворот не поднёс гостю почётной чаши! — едва не взревел хозяин, встав с места. — Уж не обессудь, Отвада, уважь! Прими!

— Да попомни, как обильно тебя приняли, — сверкая красным глазом, пробормотал Длинноус. Язык еле ворочался.

— Да про хлеб-соль добавить не забудь, — Головач перегнулся над столом, солово посмотрел вправо. — Земля наша щедра и благополучна.

— Слово! Слово князя, — загудели косоворотовские.

Отвада сидел, точно изваяние, и пока волна криков не сошла, не шевельнулся.

— Значит, слово хотите? — встал, обвёл палату колким взглядом, принял у Слагая чашу. — Будет вам слово.

Косоворот хлопнул себя по пузу, устроился поудобнее, приготовился слушать, Головач отчего-то за пустую миску ухватился, не иначе мёд подбирать из княжьих уст.

— Земля эта обильна и щедра, ровно добрая баба…

— Да! Да! Слава князю! — взревели за дружинным столом хозяина.

— Боярин ваш силён и бесстрашен, чисто кабан…

— Да! Да! Слава князю! Слава Косовороту!

— Столы от снеди ломятся, на бочатах обручи трещат, так браги много, и так она ядрёна…

— Слава князю!

— Браги!

— Лей!

— Пей!

— Давай!

— Через край льёшь, пентюх!

— Одного на столе не вижу. Ищу, ищу, никак не найду.

Косоворот на мгновение замер, потом поморщился, ровно в глаз мошка влетела, будто из чаши с добрейшей брагой вдруг сделал глоток кислятины. Непонимающе поднял глаза на Отваду. Впрочем, не он один. Через одного едоки переглядывались друг с другом. Палата стихла. Безрод усмехнулся в бороду. Будто на представление ряженых попал, только те на площади кривляются да рожи корчат за рублики, а тут тебе боярские хоромы и бесплатно. Вон сидят за противоположным столом, глаза круглые, ушам не верят, переглядываются: «Я один это слышал? Недоволен что ли? Может почудилось? Брага в князе буянит?»

— Тебе чего-то не хватило, дорогой гость?

— Есть у тебя в боярстве кое-что, чего даже у меня в Сторожище не подают. Есть, а на стол не кладёшь.

— Что? Ты только скажи!

Отвада окинул едальную быстрым взглядом, скосил глаза влево, коротко хмыкнул.

— Вели подать человечины в подливе из крови! Уж на это земля твоя обильна, как никакая другая.

«Один… два… три…» — глядя в стену поверх голов, Сивый считал про себя. Едва удержался от усмешки. Захотел бы научить Жарика читать по лицам, лучшей возможности не придумать. Двое прямо напротив не верят ушам, косят на собственные чаши, в себе сомневаются… Те трое, наоборот, валят всё на брагу в чаре князя, мол, допился Отвада… остальные пока просто в голове укладывают сказанное, только речи Отвады, ровно упрямый малец-переросток, укладываться не хотят, упираются, лезут прочь из тесной колыбели. Детина с расплющенным носом, едва брагой не поперхнулся, трое жевать перестали, да так и застыли — глаза стеклянные, рты набиты, рожи перекошены, с губ капает, утереться от удивления забыли.

— Да ты с языком рассорился! — Косоворот наконец пришёл в себя, заревел, потянулся было вставать, брюхом чуть стол не опрокинул — чаши и кувшины друг о друга загрохотали, брага по столу потекла, наземь слилась. Закапала. Кап-кап-кап… — Мелет что попало, тебя не слушается!

«Семь…» — Безрод мрачно кивнул и закрыл счёт. Пошла волна. Тутошние дружинные глазами засверкали, с мест повскакивали, кто-то в сердцах кулаками о стол заколотил, иные, залитые брагой до самых бровей, сослепу по поясам зашарили, где-то здесь должен висеть меч. Сивый усмехнулся, а нет мечей, голубцы, не ходят на пиры с мечами. Сам покрутил в пальцах едальный нож — ничего такой, тяжёлый, мясо режет хорошо, покачался на скамье — ничего такая, крепкая — и вдруг замер. В открытое окно влетел порыв холодного полуночного ветра, встрепал вихор.

— Меры, князь, не знаешь, — прошипел Головач, стукнул кулаком по столу, едва глиняную чару в осколки не разнёс, Длинноуса аж затрясло, лицо перекосило, даром что глазами и без того косит. — Оскорбить норовишь!

— А ну-ка закрыли рты!

Будто громыхнуло — рёв Отвады всех просто выморозил, кто как стоял, так и замер, даже рты забыли запереть.

— Сопли по лавкам подберите, потом учите князя жить! Доброй трети из вас я в отцы гожусь!

Дружинные мгновение назад в сердцах по столу стучали, вон, даже Головач кулаком о стол приложился, но под кулаком Отвады дубовый тёс аж загудел. Низко, гулко, стол даже подпрыгнул.

— Хорошенькое благополучие! Пахари на дыбах в крови захлёбываются, бегут на край света! Ты, с-собака, руки распускай, да знай меру!

— А ты меня не стыди! Я тебе самая ровня, а князем тебя мы выбрали! А как выбрали, так и обратно задвинем. Сгинешь в пыли да безвестности!

— Люди тебе не скотина, кровь пускать!

— Это мои пахари! Мои люди!

Косоворот уже давно выбрался из-за стола, Отвада и тутошний хозяин стояли друг против друга, и напряжение меж ними заквасилось такое, хоть ножами режь.

— Они свои собственные!

— Они мои до последней нитки! — Косоворот побагровел, бритая голова замалиновела, ровно обожжённая солнцем, пузан стучал себя кулаком в грудь, и попади такой удар в кого похлипче, унес бы к такой-то матери жалким и поломанным.

— Они свои собственные!

— Они! Продались! Мне! И они мои!

— Думаешь не знаю, как ты и твои дружки людей к земле прибиваете? — Отвада по очереди ткнул пальцем в Головача и Длинноуса. — В голодный год одалживаете зерна пахарям да чтобы вернули с прибытком, в другой голодный год требуете должок, и хоп, земля уже твоя! Хоп, и свободный человек уже твой должник! Хоп, и вся общинная земля уходит под тебя! Хоп, и целая община прибита к земле и вдохнуть без позволения не смеет! А я тебе напомню, что Правда наших богов рабство запрещает! Боги сотворили нас свободными! Сво-бод-ны-ми!

— На полудне, на востоке, на западе не дурнее нас люди с рабством живут!

— На тех землях люди с миру по нитке собирались. Все пришлые. Чужие друг другу и разные, грызлись и собачились. Вот и дособачились! А мы изначально на этой земле! Мы из тьмы вышли вместе! Мы — бояны! И вы, бояре — плоть от плоти тех пахарей!

— А что делать, если в урожайные годы зерно в рост прёт, как подорванное! А что делать, если от золота сундуки лопаются? — Косоворот копытом бил, чисто бешеный бык, разве что ноздри не раздувал, на губах пена запузырилась, ходил вдоль стола, ручищами потрясал. — Что купить? Ладьи? Полно! Ровно муравьи снуют туда-сюда. Товаров? Закрома не закрываются, запоры с мясом выкручивает! Даром раздавать голытьбе? Поить с золотых кубков, кормить с золотых блюд? А на-ка, выкуси!

Косоворот слепил кукиш, подскочил на шаг, сунул под нос Отваде. Тот нехорошо улыбнулся, облапил дулю, рванул боярина на себя. Вроде и здоров Косоворот, вроде пузат, ровно бочонок — на полбочонка могучее князя — а будто к коню привязали, а тот конь рванул со всей дури. Стюжень Безроду незаметно знак дал — смотри в оба, тот кивнул, шепнул Гремляшу, что рядом сидел: «Последние трое за столом — мои, если что. Себе тоже выбери, да парням передай по цепочке».

— И вы решили скупать всё вокруг, скоты?

— Мы, мы — соль этой земли! Мы умнее, сильнее, удачливее, и так хотят боги, в конце концов! Ты и сам не землёй живёшь. Сколько твоих ладей товары возят?

— Верно! И у меня ладьи мечутся меж берегами, как угорелые, в мои сундуки тоже золото сыплется полновесной рекой, но я не земли скупаю и не людей в рабство загоняю. Заставы поднимаю, корабли строю, крепости закладываю!

— Уйди с княжества, освободи место, — Косоворот зашипел Отваде прямо в лицо, — Я тоже в заставы вложусь.

— А пока так?

— А пока так. И когда-нибудь, тебе придётся сделать выбор. Или с голытьбой, или с боярством.

Косоворот отпрянул, шумно выдохнул, сделал дружинным знак и несколько десятков сторожевых псов, уже было вставших в стойку, расслабились, сели на места. Безрод готов был поклясться, что слышал скрип из-за стола напротив — это жилы, обмякали, это расцеплялись челюсти, скрипящие зубами, а кулаки с шелестом распускались пальцами, как цветочные бутоны лепестками. Но едва под голубым, расписным сводом едальной растаяло последнее эхо громких слов, новорождённую тишину немедленно разорвал строенный хлопок с боярского стола. С каменным лицом Стюжень медленно потянулся вставать, и когда оказался на ногах, косоворотовцы в едином порыве восхищённо присвистнули — и без того на полголовы выше самого длинного здесь, так ещё стоит на приступке… Мало того, что стоит на приступке, так ещё здоров, ровно вековой дуб… Мало того, что здоров, так и смотрит, ровно знает о тебе всё. Из-под насупленных бровей ворожец пробежался взглядом по рядам боярских дружинных, и каждому показалось, что по соседу беловолосый ворожец лишь скользнул взглядом, а уж на нём-то, красавце таком, споткнулся, остановился и смотрит… смотрит. Всё нутро видит.

— Я тебе кое-что напомню, Косоворот, — старик вытащил из-за пазухи сшивку свитков, чахлую, ровно осенний лист, расправил, поднял высоко над головой, показал всем в едальной. — Ты Длинноус, и ты Головач тоже слушайте в оба уха. «Вначале были Великий Мрак и Великая Пустота. От их любви пошли боги, а от богов пошли бояны, народ свободный и гордый, и там, в глубинах свободы и гордости спрятали боги непобедимость и право владения землями. А кто станет калечить свободу бояна и попирать гордость, сломает непобедимость всего народа и будет согнан с земли, а земля его перейдёт врагам».

Бояре молчали. Переглядывались, мрачно сопели и молчали. Наконец Косоворот не выдержал, буркнул в бороду:

— Ратник забыл про нас. Сидит себе за столом, ждёт битву со вселенским злом, сам угощается, угощает почивших храбрецов, да видно так долго сидит и так много браги выпил, что память старику отшибло.

— Сам Ратник тебе что ли Правду нашептал, Стюжень? — Длинноус ехидно прищурился. — Я вот, не самый последний забулдыга в своих краях, а до меня Ратник не снизошёл почему-то.

— Да! Мы самые настоящие бояны и есть! — Головач гордо откинул голову и стукнул себя в грудь. — Боги далеко, а мы близко! Мы — правда боянов, мы и есть совесть!

— Совесть? — Отвада презрительно плюнул ему под ноги. — Твоя правда, боги далеко. Ну так я скажу тебе, кто здесь настоящая совесть. А ещё скажу, кто несёт Правду по боянским землям, пока боги заняты. Я тебе покажу, на кого ты должен равняться, будто на знамя!

— И кто это? Ты? — Косоворот сотоварищи дружно, ровно по знаку, глумливо улыбнулись.

— Нет, не я, — Отвада сошёл с приступки, на которой стоял боярский стол, прошагал почти всю палату, остановился у конца гостевого стола, резко выпростал руку. — Он!

В повисшей тишине стала слышна суета огня в светочах. До того всё косоворотовские соловейничали, а тут Безрод сам едва не присвистнул. Вот так, присвистни, да рот от удивления раскрой. Сивый медленно встал. Трудно сидеть перед стоящим князем, особенно если на тебя нацелен его палец. Понял, к чему всё идёт, едва Отвада зашагал по едальной. Под расписным голубым сводом с мест поднялись все, только свои встали в знак уважения — знают не первый год, местные — от неожиданности и чтобы ничего не упустить.

— Кто? Этот? — Косоворот чуть не поперхнулся парой коротких слов, глаза выкатил, стал багров, как закат в ясный день и страшен, точно личина у скоморохов. Длинноуса и Головача едва удар не хватил, один на двоих — разевали рты, как рыбы, да всё немо, без слов. Разве что пузыри не пускали.

— Этот, жирный боров, этот! Вот на кого боян равняется и на кого хочет быть похож! Загибай пальцы, чтобы не забыть! Чужого не возьмёт — умирать будет, не возьмёт. Верен присяге до самого конца, что бы ты ни молол своим грязным языком! К золоту равнодушен, встанет выбор человека спасти или золото взять, живую душу выберет. Единственный, кому умереть даст, руки не протянет — ты кособрюхий, да и то, наверное, потому, что ты уже давно и не живой вовсе! Труп ты смердящий! Если прав, один против дружины выйдет, не отвернёт! И к богам он ближе всех нас вместе взятых! Объяснять надо?

Косоворот слушал, и его распирало — от злобы сделался почти васильковым и пыхтел, точно котелок под крышкой. На последних словах Отвады жалкие остатки трезвомыслия хозяина снесло, ровно хлипкую плотинку половодным потоком, с перекошенным от ярости ртом он вслепую зашарил за спиной по столу, сграбастал плошку с грибами, и с широкого замаха со всей дури швырнул туда, где глумилась, издевалась эта мерзкая рубцеватая рожа. Наверное, стрела не летит быстрее. Сам здоров, силищи как у тяглового жеребца, попал бы — точно убил. Плошку Сивый поймал у самого виска Отвады, глина звонко треснула, грибы зашлёпали на пол, а из кулака Безрода медленно потянулись грибные сопли пополам с кровью.

— Злобожье отродье! — потрясённо пробормотал Косоворот, утирая испарину — за мгновение вымок.

Чуть из князя дух не вышиб, уехала рука, брага прицел сбила. Ну, Косоворот, ну молодец! Не только сам на край пропасти выперся — всех в палате к обрыву притащил, едва не спихнул… Раз… два… три… Вроде тихо? Вроде обошлось? И чьи дружинные оказались бы скорее? Успели бы остервенелые отвадовские волки едальными ножами уработать в мясо или свои спасли бы?

— Я даже не видел! — Длинноус хлопал глазами. — Что это было?

— Плошка. Или миска. — Головач потянул ворот рубахи — дышать стало трудно, воздуха сделалось мало, ровно яростная выходка Косоворота весь выжгла, как в кузне.

— А ещё он бережёт князя пуще всяких бояр, — Отвада нарочито шумно отхаркался, вперил взгляд в хозяина и, не отводя глаз, плюнул на пол.

Не-а, не обошлось. Местные загудели, завыли, повскакивали с мест, и большая кровь встала на пороге. Ударила в дверь, затарабанила, «открывай». Безрод, сощурившись, дырявил взглядом свою троицу: этот обжора со вдавленным носом выпил куда больше других, но не качает его, не ведёт, стоит ровно. Опасный противник. Тот долговязый ножом балуется, ровно не пять у него пальцев, в шесть, перебирает всеми шестью, как чудесник на торгу, сейчас яйцо достанет из ниоткуда. Весь пир кружева плетёт, лезвие порскает, ровно ласточкины крылья, очертаний не видно, только отблеск в глаза прилетает. А тот с половиной уха лишь кажется увальнем, недавно чашу с брагой уронил — так не дал упасть, на ходу поймал. И ведь не всё расплескал, допил, что осталось.

Оглушительный свист угомонил всех, будто холодной водой в каждого плеснули. Косоворот показал своим «садись». Оправился от недавнего потрясения, взял себя в руки, хотя испарина на лбу ещё отдаёт мерзлятиной смерти. Угомонил дыхание, пристудил кровь в жилах, и полезло боярское из боярина, торговое из торгаша: «Мы умнее, сильнее, удачливее, и так хотят боги, в конце концов!»

— А я говорю, что место этому красавцу в чертогах Злобога! И равняться на него должны только душегубы и воры!

— Заговариваешься, брюхливый! — Отвада опасно пригнул голову, набычился. — В нём свету больше чем во всех, кого ты до сих пор встречал. Вот ты… да-да, ты, рыжий, ради незнакомых людей, готовых на ремни тебя распустить, полез бы в середине зимы в ледяное море без уверенности, что вернёшься?

Рыжий детина из середины боярского стола поглядел на соседа справа, повернулся к соседу слева, пожал плечами.

— Так это… говоришь, порешить меня хотели?

— Да. Проходу не давали. И плыть… плыть… плыть…

Рыжий покачал головой. Нет уж.

— А ты, чернявый?

— Если я сдохну, кто будет боярина беречь?

Дружинные грянули хохотом. Отвада, ехидно улыбаясь, кивнул Косовороту на его людей. Тот замотал головой и решительно затряс рукой.

— Светонос говоришь? Да очнись, ты, князь! Это Злобожьи проделки! Невозможно после такого выжить! И после таких ран зимой, на морозе остаться жить тоже нельзя! Если твой человек и был когда-то добрым и пушистым, после встречи со Злобогом ему верить нельзя! Он себе уже не принадлежит! И не от Ратника в нём силища, а от Злобога! А что это значит, известно всем от мала до велика!

— Врешь! В нём сила света и сила Правды! Это свет, который ты должен брать у других, если своего нет!

— А я говорю, этот молодчик знается не с тем богом. Из двух братьев не того себе в друзья взял. Наслышаны про его чудеса, — на какое-то мгновение Косоворот застыл и рот раззявил, будто привидение углядел в углу палаты, потом ожил — глазки забегали, челюсти сомкнул — взял со своего стола нож и швырнул через всю едальную. Безрод на всякий случай едва заметным подшагом встал перед Отвадой. Клинок впился в резной столб позади правого дружинного стола, прямо в изваяние волка, затрепетал, загудел. — А знаете что, дорогие гости? Жукан, Муха, спрячьте это в новом леднике. Если светонос, пусть найдёт без стороннего огня. Согласен, князь?

Отвада переглянулся со Стюженем. Ворожец нахмурился, поджал губы, еле заметно пожал плечами: «Не знаю, что он задумал». И долго, неотрывно смотрел на боярина, глаз не отрывал, будто дыру буравил взглядом. Будет дыра — полезет наружу потаённое.

— Согласен. Найдёт — отдаёшь пахарям их земли. Вы оба тоже. Слышали?

Троица переглянулась, бояре одновременно кивнули, ровно к одной верёвочке их бородами привязали, да дёрнули.

косиц

— Всё! Спрятали!

Жукан и Муха на пороге едальной сбивали шапками снег с верховок. В бороды тоже намело препорядочно, хоть полотенцами утирайся, лица мокрые, будто оба только что умылись.

— Ну ветрище буйствует! — Муха, маленький, чернявый и резкий в движениях махнул за спину, — зима седмицу силу копила, ровно обезумела. Только за порог сунулись — всю морду залепило.

— Ты бы накинул что на плечи, — Жукан покосился на Безрода, — хоть и знаешься со Злобогом, но шутить с зимой лучше под крышей, да около печки. Там же валит, как из худого мешка.

— Твой храбрец ещё шагу наружу не ступил, уже трясётся, чисто зайка, — Косоворот сошёл с возвышения, весомо и значимо попирая пол, подошел, презрительно скривился.

Сивый поймал встревоженный взгляд Стюженя, едва заметно кивнул — да, потряхивает. Старик потянулся было вставать, да замер на середине, углядев знак от Безрода. Опустился обратно на скамью, закачал головой, поджав губы. Сивый ему подмигнул, получил кулак в ответ.

— И руки ему завяжите! — вдруг процедил Косоворот, брезгливо ёжась.

— Может ещё и глаза завяжем? — Перегуж не утерпел, выскочил из-за стола.

— Точно! И глаза! Да не повязкой, а мешком! Делайте, как воевода говорит!

— Пусть вяжет, — шепнул Безрод Отваде, уже было готовому вспылить и выпустить ярость вовне, — становится всё интереснее.

— Ты о чём? Ты хоть понима…

— Парнишка. Слагай, — Сивый оборвал князя, еле заметно обозначил кивок и протянул руки. Жукан, ехидно улыбаясь, показал — нетушки, за спину.

Безрод завёл руки за спину, и Муха сноровисто исполнил на запястьях три узла, мотая верёвку толщиной с мизинец. Проверил, подергал, уважительно покосился на кулаки и запястья Сивого, намотал и четвёртый. Отвада на Муху не смотрел вовсе, острым глазом перебирал у дальней стены дружинных отроков, подносивших еду и питье, Слагаянашёл быстро. Остальные отроки друг с другом шептались, на столы показывали, ну понятно, о чем юнцы языками чешут — какие опаснее, свои или княжеские, одолеет ли кто-нибудь из пришлых рыжего Семиволка, а Безрод, тот что с князем пришёл, жуть какой страшный — и только Слагай столбом стоял, собеседника не слушал, в раскрытый рот летучая мышь влетела бы без труда, а за такие огромные перепуганные глаза девки душу продадут да без всякого торга. Отвада пристально посмотрел на Стюженя, дождался ответного взгляда, еле-еле кивнул на парнишку, тревожно покачал головой.

— Если позволишь, светлый князь, начнём? — низкий голос Косоворота просто маслом сочился, только горчит такое масло, голова от него болит. Князь, Перегуж и Стюжень, не сговариваясь поморщились.

Отвада молча кивнул. Посмотрел на лужицу, что осталась после Жукана и Мухи, досадливо покачал головой. Эх, будь небо ясно, сам во двор вышел бы, но теперь ничего не увидишь, да и простоишь снаружи недолго — вон, ветер окном играет, снег в палату горстями швыряет. Глаза в два счёта залепит. Ничего, не абы с кем взялись играть. Гремляш накинул на плечи Сивому верховку, участливо хлопнул по плечу, наклонился поближе — Безрод что-то сказал едва слышно. Давний соратник ещё по «застенкам», выслушал, отпрянул, недоверчиво покосился, ровно впервые увидел, но Безрод тихо, спокойно моргнул. Просто моргнул. И зашагал к двери, у которой ждали Муха и Жукан даже не с мешком, а с кожаным мехом для воды — на днище прокручена пара отверстий чтобы не задохнулся, да верёвка змеится в прорезях через всю горловину. Ещё ножами ковыряют последние резки, верёвку продевают. Толстая, с палец толщиной…

— Осваивайся, — голос Мухи звучал глухо, ровно уши воском залепили — оно и понятно, всё-таки мех на голову надет.

Безрода легонько подтолкнули в спину, и только сдвоенные шаги затопали сзади по мерзлой земле. Провожатые ушли. Сивый руками за спиной нащупал мерзлый тёс — стало быть стены. Похоже, ледник себе Косоворот делал на совесть, не просто в землю врылся, решил стены бревнами выкладывать, столбами свод подпереть. Холодно. Видно дверь в ледник не закрыли, ветер врывается, да буйствует недолго, о стены разбивается. Безрод усмехнулся, нашли безголовые себе забаву, отыщи то, что видно за перестрел, покажи пальцем на то, что орёт благим матом, да к тому же светится, ровно месяц на чёрном небе. Иному однократная темень — будто крепостная стена для коня, жилы порвутся, а не перепрыгнет, а кому и четверная не помеха, ведь если глухой ночью тебя без светоча заводят в подземный ледник, и не абы как заводят, а с мешком на голове, да к тому же глаза ты закрыл, и всё равно видишь невидимое, ровно ясный день на дворе, одно и выходит — глупости всё эти игрища с «найди, принеси». Дур-рак ты, Косоворот. С ножа ещё кровь не сошла, совсем недавно кто-то на клинке погиб: Эту Сторону и Поусторонье ярко-алая нить скрепила, ровно шитый шов змеится. Здравствуй, охвостье, давно не виделись! Тычок всё пытал-спрашивал, мол, а как это видится? Да никак. Если глаза закрыть, ничего не видать, ни земли, ни неба, сплошь дымка висит, на Этой Стороне — бело-молочная, на Той Стороне, сразу за границей — беспросветно-чёрная, взглядом не за что зацепиться, аж голова кружится. В паре шагов чуть далее в белёсом тумане багровая черта начинается — на ноже, стало быть — переваливает за межу, убегает в Потусторонье, втягивается в беспроглядную пустоту и обрывается, и видится всё, будто красную ленту закусила темнота, в зубах держит. Да не по земле стелется лента, а в воздухе висит. Края её размыты, полоску рвёт-терзает, ровно ледяные ветры с нею играют, она и полощется, вроде столбика дыма под порывом, только не в силах ветер её сорвать-унести-разметать. Всего несколько шагов вперёд. Почти под рукой. Безрод наугад сторожко зашагал вдоль стены, и едва нащупал срубяной зам о к — ну Косоворот, ну размахнулся, не ледник, а прямо терем подземный — откуда-то сзади раздалось далёкое лошадиное ржание, что-то звонко хлопнуло и кругом загрохотало, ровно скала где-нибудь в горах под собственной тяжестью расселась и лавиной вниз ушла.

Полуночный ветер, гуляка блудливый,

С высоких небес на землю скользнул,

Волосы взбил, ровно пёсик игривый,

Хладом мертвящим в щеку лизнул.

Всего и дел-то — заставить ломовозов рвануть что есть их могучей лошадиной силы, а потом обратно в конюшню отвести. По самые брови замотавшись клобуками Муха и Жукан ковыляли обратно в боярские хоромы. Намело уже препорядочно, бредёшь в сугробах до середины голени, и дует так, что снег летит вдоль земли, отворачивайся-не отворачивайся пронзительно-холодный полуночный ветрила упирается в грудь, останавливает. Муха заметил первым. Куча брёвен на том месте, где только что местополагался недостроенный ледник, поползла, ровно песчаная горка, когда дети около неё начинают ногами топать. Увидел и остановился, как вкопанный. За рукав Жукана придержал, на ледник показал, гляди. Показалось? Брёвна что ли до сих пор осаживаются, в лёжку поудобнее укладываются, играют? На какое-то мгновение Муху повело, голова закружилась — представилось, будто с той стороны, ну, с изнанки горы бревён, кто-то такой же хитрый впряг здоровенных ломовозов и растаскивает завал. Жукан помедлил, обменялся с Мухой растерянным взглядом, затем всё же махнул рукой в сторону завала и решительно побрёл к леднику, вернее к тому, что от него осталось. Вверх тормашками они там ходят, что ли?

— Злобожьи проделки! — зашептал Муха, осеняясь обережным знамением, — всяк знает, что его коня зовут Черныш, и это он там балует.

«Черныш» с той стороны пнул одно из брёвен, которое именно — видно не было, но верхние посыпались-покатились, а то самое «остевое» бревно одним своим концом поползло вверх, и два оставшихся сосновых ствола окончательно с него соскользнули. Жукан встал, ровно вкопанный. Он забыл начисто о снежной буре, о том, что нужно отворачиваться от снега, заметающего глаза; не вспомнил он о том, что нужно кланяться ветру, чтобы не снес; он забыл начисто о том, что у него есть ноги, которым вот прямо теперь нужно сучить с быстротой жеребца Злобога и нестись отсюда подальше, лучше на край света, ведь если ты видишь, как сами собой поднимаются брёвна на месте, где ты только что завалил одного придурка со страшной рожей, тебе только и остается шептать горячечно: «Так не бывает!»

— Там на помостике лежало двенадцать брёвен! — сипнул Муха и не смог заставить себя сделать ни шагу.

Сейчас… вот сейчас начнёт заваливаться бревно, которое непонятно как встало стоймя и держится, зар-раза. В облаке снежной взвеси оно рухнет, земля задрожит, и станет видно, что там за конь Злобога прячется за стволом. Бревно пошло налево, все скорее и скорее, упало на другие заготовки, запрыгало, покатилось, и обоим дружинным ощекотало пятки. Ровно по знаку снегопад стих, последние обрывки снеговой пелены ветер умчал на полночь, тучи раздёрнуло, и через прореху вниз выглянула полная луна.

— Боги, боги, как же холодно! — Муху всего тряхнуло, аж зубы застучали.

— А я, кажется, согрелся, — мрачно буркнул Жукан. — Ниже пояса.

Там впереди, шагах в двадцати, в ледниковой ямище, среди огроменных сосновых срубок толщиной с тело человека стоял некто. Без верховки. В тёмной рубахе. С мешком на голове. Тёмная рубаха поднес к голове руки с обрывками верёвки на запястьях, потянул завязку на шее, и она гулко лопнула. Легко и даже как-то радостно лопнула, точно обычная одёжная нить. Безрод сорвал мех с головы, наклонился, что-то поднял, и когда стремительно обернулся, Муха и Жукан на шаг сдали назад. Сивый, вспархивая по бревнам, чище белки, за несколько счётов выбрался из завала, резвее коня взлетел по наклонному спуску, и сверкая белыми глазами — Мухе показалось, что глаза Безроду залило молоком, а Жукан поспорил бы с кем угодно, что зенки этого ублюдка с изрубцованной рожей светятся почище луны — встал перед обоими.

— Нож этот?

Этот. Муха еле-еле кивнул — шею свело так, что даже головы не отвернуть, чтобы на эту жуть не смотреть. Жукан и того не сделал. Просто стоял столбом и молчал. Вот считал ты мир простым и понятным — одни ходят с мечом и щитом, вторые пашут и сеют, и твоя уверенность в том, что ось этого мира проходит прямо через тебя, крепче крепкого. Нужно десяток пахарей на меч нанизать — значит нужно, небо над головой висит, грязь под ногами чавкает, и никогда грязи с небом не замешаться, сколько вверх ни кидай. Но в кои веки некто невообразимый бьёт всё кругом в осколки, и понятный мир с осью, мечами, пахарями и кровью на ножах и мечах перестаёт существовать, вернее складывается из осколков как-то по-другому, но как… голова не соображает. Видно, ось вынули, через другого пустили. Мечи и ножи останутся, кровь на мечах и ножах всё так же будет ярко пламенеть, но кого-то другого… может быть даже твоя…

Ворожец пальцем поманил молодого дружинного, и когда тот резво подбежал, заговорщицки подмигнул.

— Ну-ка, парень, проводи старого до задка.

Стюжень тяжеловесно выбрался из-за стола, опёрся о Слагая, а тот вопросительно покосился на Косоворота.

— Сведи, сведи. Да в мой, тёплый. Не в дружинный, понял?

— Понял.

Уже за порогом едальной, старик сжал лапищей плечо мальчишки, и тот на мгновение потерялся — боль птицей затрепетала в горле, едва с криком не выпорхнула. Старик второй рукой зажал певуну рот.

— Не орать! Отвечать на вопросы быстро! Куда увели Сивого? Чего ты перепугался? Когда отпущу, не вздумай орать!

— В ледник.

— Что неправильно с тем ледником? У тебя глаза стали больше плошек, когда Безрода увели.

— Дядька Стюжень не знаю, что они задумали, я просто слышал…

— Что слышал? Телись быстрее!

— Ледник пока не достроен, кое-где свода нет. Ещё там на дощатой приступочке бревна сложили, стены обшивать и крепёж своду устраивать. Давеча Косоворот с дружинными брагой заливался, так Муха и Жукан, уже пьяные шутили, дескать, если какого-нибудь вражину под склад брёвен подвести, да опоры ломовозами выдернуть, вот потеха будет. Дескать, пузо лопнет и потроха брызнут в разные стороны. Мол, дерзких землероек слишком скучно на дыбах растягивать, надо что-то позаковыристее.

— Ах, выродки, — Стюжень недобро улыбнулся, из горки овчинных верховок на лавке у стены схватил первую попавшуюся, торопливо пошёл к выходу. — Ты, парень, сделай так, чтобы тебя долго-долго искали и не нашли. Ты понял? Нехорошие дела затеваются. Через смерть переступили, добром тут не кончится.

— А…

— Если спросят, куда я делся, скажи перепил старик, отдыхать ушёл.

Дозорный отряд на воротах грелся в безоконной сторожке, одного Коптяя на охране достанет. Войны сейчас нет, а гости, поди, уже пьянее пьяного. В какое-то мгновение Залыс не смог открыть дверь — посчитали, что это Коптяй шутит, паскудник — но когда под ударами в дверь угадался мощный подпор с той стороны, воротные дозорные переглянулись и перестали улыбаться.

Вот в конюшню стремительно вошёл кто-то в мокрой от снега синей рубахе, деловито протопал к лошадям пришлых, и конюшенные какое-то время изумленно сосали воздух раскрытыми ртами. В эту ночь было велено держать светочи в огне, не спать, и быть готовыми ко всему.

— Эй, стоять! Ты кто? Ну-ка стой, тебе говорят!

Безрод молча подошёл к Теньке, дал себя обнюхать, потянул из справы лук.

Конюшенные переглянулись, и самый старший, сняв со стены светоч, решительно направился к Синей Рубахе.

— Не у себя дома, говорю! Разрешение нужно спрашивать.

Такой звук бывает, когда отбивной молот мясника встречает шмат вырезки — звучно, сочно, полновесно — Трояка аж в воздух на месте поднесло и сломало в поясе. Упал он уже без сознания и землю встретил, как безвольная туша — ноги-руки враскоряку, никакой красоты, ловкости и слитности, вот только Карасю показалось, что светоч как висел в воздухе так и остался висеть, даже огонёк не дрогнул. Только держал его теперь тот с рубцами по всему лицу.

Когда ночное небо расчертили друг за другом три огненных росчерка, Коняй аж рот раззявил. Только что вышел от стряпухи, потягивался, кряхтел и был пуст, что рыбий пузырь, но такая это пустота в членах от которой летать хочется и орать во всю глотку. Долго баба ломалась, да вспыхнула с той же силой, с какой упиралась. Едва вошёл к ней, в темноте горячий язык в шею лизнул и по портам рука заскользила. Ну бабье племя… Несла такое, аж уши подворачивало, мол, а правда, что если кто на коня лицом похож, хозяйство тоже конскому под стать? Чудно жизнь устроена, мгновение назад блаженством был полон по самую макушку, а теперь вернулась волчья звериная сторожкость, и шерсть на загривке колом стоит. Стрелы просто так с тетивы не срываются. Звук пролетел по всему двору — стрельный свист да с пригудом и шелестом. Это ветер с пламенем играет, ровно коня по гриве гладит, с оперением балуется, в перышки дует. Далеко стрелы ушли. Очень далеко, Коняй даже не сказал бы, кому во всей боярской дружине такое под силу. Словно лук тот вдвое больше против обычного и будто натягивали тетиву, впрягши жеребца.

— Пуп ведь развяжется! — изумленно пробормотал дружинный и рванул к себе. Что-то не так этим вечером. Велено держать ухо востро, но если происходит что-то непонятное, кто-то твое ухо перевострил. Как пить дать, перевострил.

Дверь в дружинную была распахнула, и поскрипывала, ветер играл ею, ровно песню на петле наигрывал «Скрииии… скрииии». Коняй на пороге едва не споткнулся, светоча на привычном месте не нашлось, потому и не заметил под ногами помеху. Кто-то ничком лежал в самом пороге, и меньше всего это было похоже на ложе для выпивохи. Остальные светочи висели на своих местах: два на одной стене, два — на другой, но пятый, припорожный кто-то в руках держал. Кто-то в синей мокрой рубахе.

— Что здесь… Ты кто такой?

Синяя рубаха повернулся, а Коняй чуть было не попятился, а может быть, на самом деле попятился, ведь не стены подкрадываются со спины, да подпирают меж лопаток — наоборот. И ни звука в целой дружинной избе, ещё недавно живой, гоготливой и скабрезной. Тишина-жадина скукожилась, прибрала звуки до малейшего шумка. Люди лежат. Все. Кто где. И не шевелятся.

— Ты… ты кто?

— Дед Пихто.

— Ты что устроил, скот?

Молчит, глаз не сводит. Белые, жуткие, с яркой лунной прижелтью, на загорелом лице приметнее огня в тёмной ночи.

— Я тебя узнал.

Сивый молча кивнул. Узнал, так узнал. Коняй плавно потащил из ножен ближайший меч — вынул из рук Махалы, что лежал у самого порога. Косоворот предупреждал об опасности, и всё сходится — княжеские опасность и принесли. Вот они обещанные беды, в десяти шагах стоят, ухмыляются, и настолько жутки белёсые глаза в сетке резких рубцов на лице, что сердце ухает куда-то вниз, точно внутрях образовалась бездонная пропасть. Коняй облапил меч, резко задышал, вдох-выдох, вдох-выдох. Завестись нужно сразу, нет времени на раскачку. Того, кто в лёжку постелил всю дружинную избу, а это десять человек, не самых медленных и не самых тупых, настругать мечом нужно за мгновение-другое. Иначе настругает тебя. Когда сердце нашло дно, на мгновение сжалось и упруго рвануло вверх, к горлу, Коняй прянул вперед. Мгновение назад был лёгок, ровно пух, едва в небеса не поднялся и теперь с криком ярости полетел на врага так быстро, как никогда не летал. «Ничего, и не таких рубили!». А пара лунных светляков порвала пространство чище стрелы, сетка ножевых отметин вокруг них в одно мгновение оказалась возле собственного лица, а светоч… Коняй поклялся бы чем угодно, что видел огненную дорожку, ровно огонь подтаял и оставил за собой в воздухе след: яркий — пол-яркий — осьмушка — хвостик. Будто кистью с краской по доске провели. Только не доска и не кисть — огонь и воздух. «Всё же нет, таких не рубили», только и мелькнуло в голове, мир с десяток раз крутанулся, непонятно откуда в глаза прыгнула дощатая стена и боярский дружинный погас.

Отвада, стиснув едальный нож, пятился в угол. Левый стол, за которым сидели княжеские дружинные, расползся, ровно студень под солнцем. Парни на ногах не стояли, кто под стол скатился, кто на скамьях пластался, тщетно пытаясь встать, иные всё же стояли на ногах, но шагать не могли — ноги тряслись, и у всех в глазах двоилось и пятна цвели. С лица Косоворота сошла глумливая улыбка, он перестал балагурить и сделался серьёзен настолько, что только дурак не прочитал бы на лбу: «Назад ходу нет. Живым не уйдёшь».

— Решился паскудник?

— Ведь не остановишься, правда? — хозяин вышел из-за стола, сделал своим знак, «ждите». — И ты всего лишь один из нас. Не самый лучший, не самый богатый. Тебе намекали, говорили прямо: «Не иди против боярства», но ты никого не слушаешь.

— Я не самый праведный на свете, я тоже сижу на спине пахарей и гончаров, кузнецов и ткачей, я тоже пирую на золотых блюдах и пью вино из серебряных чаш, но мне хватает ума понять — если не можешь изменить ход вещей, не делай хуже. Вы же берега потеряли.

— Боги вложили в нас умение сражаться и побеждать, торговать и преумножать, оборачивать и вкладывать — рявкнул Косоворот и рванул на шее рубаху. — Это дар, от которого грешно отказываться! И не пахари станут мне указывать, как жить! И не гончары с кузнецами!

— Значит, оборачивать и преумножать? Это не дар, а проклятие! Оно губит, причём даже не вас — нас! Всех! И не от светлых богов этот дар. Ты знаешь, от кого.

Косоворот потемнел лицом, резко махнул своим: «Кончайте!» Рыжий детина, тот самый Семиволк из середины стола, сощурив глаза, шагнул вперед. «Шестипалый», играя ножами и рисуясь, встал, по-кошачьи скользнул в сторону жертвы. Заходили с двух сторон. Перегуж мычал, дико вращал глазами, но встать не мог — тело не слушалось. Единственным, кого послушалось, оказался Гремляш. Он собрал все силы, что нашёл, чудом сграбастал со стола нож и швырнул вперёд, туда, где свора бешенных псов клацала зубами и роняла наземь слюну бешенства. Швырнул без надежды попасть, без уверенности, что не ранит своего, но не метнуть было нельзя — жизнь Отвады висела на волоске. А попал! Правда не насмерть. За мгновение до того, как рыжий повел бы дело на замах, клинок вспорол ткань рубахи, клюнул предплечье и едва-едва влез под самую кожу. Душегуб оглянулся и жалостно оскалился. Этот будет следующим после князя. Не больно, не смертельно. Просто горячо и резко.

Странная штука время, мгновениями набита, как мешок песком, вроде песчинки похожи меж собой, только одно мгновение несёт жизнь, другое — гибель, а сказать, какая меж ними разница… и не скажешь. Смерть прилетела следом, песчинкой позже. Две стрелы нашли глаза рыжего, две — издырявили голову «шестипалого», эти двое так и замерли на мгновение перед тем как шумно рухнуть: один слепо таращился на едальную палату оперёнными древками, другой сделался рогат, чисто козёл и уж точно видел, откуда прилетела гибель.

— Не насмерть, — грянуло от дверей, — По ногам!

В едальную с луками наизготовку вваливались вооружённые люди в княжеской справе, здоровенный, седой старик громогласно отдавал приказания — в задке он их нашёл, что ли — а перед Косоворотом вдруг вырос давешний урод с рубцами по лицу, и на какое-то время пузан пожалел обо всём на свете. Вот ты гусем ходишь по едальной палате; борода твоя обширна, как метла, кулачищи — с голову ребёнка; твоё слово ловит дружина, несколько десятков ухарей; ты отправляешь на смерть одним взмахом руки; но встаёт перед тобой некто, которому даже в глаза не заглянуть — ты просто не отражаешься в них — и простой вопрос: «Нож этот?» начисто вытирает навык говорить. Будто язык под корешок скосили. А и мог бы говорить, только и сказал бы: «Окно затворите. Мёрзну!»

Кивнул. Этот.

— Возвращаю.

Правую руку будто выломали — так бывает, когда конь рвёт, а вожжи на кулак намотаны — а ещё запястье чисто в древесную расщелину сунули, да клин выбили, и в ладонь по самую крестовину порождение Злобога молниеносно сунул нож. От боли аж дыхание перемкнуло.

Косоворот ещё стоял, будто вымороженный, бессильный вырвать из цепкой хватки сивого ублюдка собственную руку; его начало потряхивать, когда княжеские в упор, безжалостно принялись рассаживать стрелами его дружинных; а в то мгновение, когда искомый нож всаживают в стол, насколько из ладони осталось торчать лезвия, и с ним к столешнице гвоздят твою руку, одним рывком швырнув самого под лавку, ровно соломенное чучело, глаза сами собой закрылись…

Ясный день один на всех, солнце всем светит одинаково, и той полусотне, что неторопливо идёт верхами в сторону моря, и толпишке, хромой и корявой, что стоит мрачнее мрачного перед свалкой брёвен, ещё недавно бывшей недостроенным ледником. В одно и то же поднебесье улетают слова первых: «Зарежь ты Косоворота, быть бы войне с боярством. Слава богам, сдержался»; и вторых: «На ремни распущу ублюдка… О, нет, Головач, я не о князе… Вернее, не только о нём». На дворе Косоворота лежат вповалку брёвна, то на этом, одно на другом, и там, где стволы четырёх срубок образуют два перекрестья, лежат Жукан и Муха. Аккурат между стволами. Косоворот долго смотрел на завал, не отводя глаз, и в какой-то миг понял, что не видит — голова закружилась, перед глазами пелена заиграла, ровно встал спросонья, веки не разлепил. Будь ты хоть трижды прокалён огнём, выдублен своей и чужой кровью, правлен острым и тупым железом, в такие дни будто в стену упираешься — не твои это игрища. Так ураганные ветры друг другу домишки по воздуху перекидывают, так исполинские волны ладьями играют, ровно берёзовыми корками, так Злобожьи отродья в толкушки играют, бревно и бревно — ступка и пестик, горох для толченья — человек. Муха и Жукан… глаза у обоих протекли, через уши и нос кровь нашла выход, пузо вдрызг, кто нутром послабже вообще взглянуть не смог. Будто положили человека на наковальню, а другой наковальней сверху прикрыли. С размаху. Точно железным одеяльцем. Шляпс — брызги в стороны!

А ещё отрока нашли, Слагая. Принесли сюда, положили в снег перед завалом брёвен. Ни единой раны, ни свежего пореза, ни синяка — только давнишние, спелые — просто лежит мальчишка мёртвый и не встаёт. И никто ничего понять не может. Как помер? За что? И вроде не били, но счёт за эту смерть всё равно княжеским прилетит.

— Ну держись, подонок!

Конный отряд с десяток верховых въехал на двор, предводитель донельзя похожий на Косоворота, но помоложе и стройнее, с бородой покороче, спешившись, бросился к толпе у ледника.

— Отец, да что тут с вами? Что стряслось?

Косоворот одной рукой притянул сына к себе, обнял и шепнул в самое ухо:

— Ты даже представить себе не можешь, насколько охота — правильное дело! Особенно многодневная.

— Отец, что…

— Потом, всё потом.

— А тут это… к нам гости. На границе встретил. Вроде важные птицы. Может по торговым делам? Мне не сказали.

— Что за ряженые? — Косоворот с неохотой отвернулся от ледника.

Трое верховых шагом подъехали ближе. Загорелые, глаза чёрные, в темных одеждах, под сёдлами вороные, справа неброская, но добротная. Спешились.

— Наш повелитель желает владетелю этих земель постичь всё значение противоположностей, одной из которых будет долгая и насыщенная жизнь, а второй — скорейшая гибели его недругов, и прислал нас с делом необыкновенной важности, — усмехнулся старший из троих, чью бороду, некогда вороную, время проредило сединой.

— Смерть врагам очень кстати, — буркнул Косоворт, баюкая правую руку — от неловкого движения прострелило. — И кто ваш повелитель?

— Твой добрый сосед, — зловеще улыбнулся старший, — светлый правитель благословенного народа и щедрых земель.

— Ещё один светонос, — скривившись, под нос буркнул Косоворот, — Эй, Бобрик, сведи этих в гостевой терем. Все разговоры вечером.

И едва послов увели, добавил: «Вот только кровь замоют в едальной».