Ледобой-3. Зов

Глава 26

Верна, едва покормила Жарика, с утра ухлестала со Снежком к бабке Ясне. Старики хоть одного из мальчишек жаждут видеть каждый день, так Жарик всё больше с другими сорванцами по острову носится, и остаётся Тычку и Ясне младшенький. Жарик, ясное дело, к старикам заскакивает, но предсказать его невозможно: он вихрем влетает в избу в любое время от восхода солнца до заката, без опаски целует Ясну, прячет шею от стариковской бороды, подбивает ворожею на какое-нибудь «справедливое заклятие», тут же начинает жевать, что найдёт, о чём-то секретничает со стариком и подпитанный новыми затеями уносится прочь.

Утреннее солнце брызжется светом аж с двух ладошек, только успевай щурится и отворачиваться, Снежок налопался до отвала, сопит себе в люльке, время от времени срыгивает и пускает во сне пузыри. Хоть немного времени нужно найти для себя. Уж кому-кому, а Сивому верить можно, и если правда то, о чём он молчит, грядут непростые времена, непростые настолько, что лишняя пара рук, привычных к мечу, не помешает вовсе.

—…Всю душу себе вымотала! — ворожея постучала костяшками пальцев Верне по лбу.

— Ма, чую, что-то происходит! Сплю тревожно, мой сам не свой стал, в какой-то раз во сне так сожмёт, думаю, вон из тебя душа, папкина дочка!

— Иная за такие синяки полжизни отдаст, не задумается.

— Я бы и всю отдала, да не возьмёт. Скажет, дескать, мальчишек на кого оставишь, дурында? Думала, всё прошло, перемолось, забылось, — Верна горько покачала головой, усмехнулась. — А нет! Хлебай Безродиха своё полной ложкой, заслужила.

— Вон, тебя аж трясёт, — Ясна усмехнулась.

— Честное слово, меча руки алчут. Или топора. Хочу вымахаться, да забыться от усталости.

— Сотый раз повторяю, нечего тебе дёргаться.

— Ма, ты что-то знаешь! Вы со Стюженем последний раз долго говорили. О чём? И вид у тебя был невесёлый. Это его касается? Я ничего не знаю! На Большой Земле не бываю, с купцами не общаюсь, но точно знаю — кругом заваривается нехорошая каша.

Ясна глубоко вздохнула, взяла Верну за руки, подвела к окну, усадила у стены.

— Послушай меня, девонька. Нет в мире пары, которую боги сшивали бы с большим тщанием. Тебя и Безрода связывают сотни швов. Вспомни, сколько рубчиков ты сама ему подарила, и никогда не забывай, что те скрепы через твое сердце проходят.

Верна не усидела, вскочила, оперлась о подоконник, замотала головой.

— Сколько лет прошло, успокоиться не могу. И серпяной скол помню и рубку на поляне и побоище с лихими. Не поверишь, готова день и ночь дыханием растапливать те сердечные рубцы, ладошками до ровного разглаживать! И растапливаю, и заглаживаю! Но он уходит от меня! Ты слышишь? Уходит! Ровно натягиваются те швы, дух из меня тащат!

Смотрела в окно, смотрела и внезапно успокоилась. Глубоко вздохнула и улыбнулась, глядя на белые, пушистые облака:

— Ничего, сдюжу. Тогда его не отдала и сейчас не отдам.

В горницу влетел Тычок. Взъерошенный, глаза горят, со сна ещё не пригладил вихры, так и торчат в разные стороны, ровно ежовые иглы, ложиться не хотят. Верна и Ясна переглянулись.

— Тебе, старый, тоже кажется, что кругом нехорошая каша заваривается?

— И не вздумай меня учить, ведьма! — егоз полыхнул, будто только искры ждал, подскочил к Ясне затряс пальцем перед лицом. — Ясное дело заваривается! Тычок вам не корчёмный пьянчук! Понимать надо!

— Да что стряслось? — Верна склонилась над Снежком, от резкого стариковского выкрика он заворочался.

— Сон вещи видел, — Тычок, стрелял по горнице глазами, что-то искал. — Беда князю грозит. Где мой меч?

Верна и Ясна переглянулись.

— У тебя, старый, сроду меча не было.

— Ты мне рот, поганка, не затыкай! Был меч! Безродушкин! Тот с костяным навершием. На хранение мне оставлен с наказом блюсти и беречь! Куда дела?

— Твой же меч! Уж как сохранил да сберег! — Ясна, едва сдерживая смех, развела руками. — Да что такого может князю грозить? Дружинных вокруг, чисто семян в клубнике!

— От змеи за доспех не схоронишься! — старик назидательно погрозил пальцем, переводя взгляд с одной на другую.

Верна тревожно посмотрела на Ясну. «Правда, что ли?». Та еле заметно кивнула.

— Я немедля должен собираться в Сторожище! Как раз ладья должна придти. Слышите? — старик замолк и призвал к тишине. — Слышите? Уже, наверное, пристали! Это Моряй за мной идёт!

— Ага, делать ему больше нечего!

— Девонька, ты куда метлу дела⁉ — старик, в бешенстве выкатив глаза, заорал так, что Верна лишь обречённо посмотрела на люльку Снежка — теперь уж точно проснётся. — Вот я сейчас хворостин оттуда надёргаю, и одна хитрая бабка получит по корме!

А Снежок лишь улыбался во сне, хоть изорись Тычок.

— Если сейчас откроется дверь и войдёт Моряй, — начала Ясна.

— Ты испечёшь пирог с мясом и грибами величиной со щит!

— Хорошо, но если это не за тобой…

— Доброго здоровья хозяевам, — заскрипела дверь и в горницу, колченожа, вошёл Моряй: на его ноге, ровно на древесном стволе, висел Жарик, рот до ушей. — Ясна, золотая моя, дай-ка обниму! Вернушка, всё хорошеешь, отобью тебя однажды у Сивой образины.

Женщины прильнули к старому Безродову соратнику, одна поцеловала в правую щёку, другая — в левую.

— Сдалось тебе такое сокровище, — Верна весело рассмеялась.

— Разберёмся, — гость, опустив голову, хитро подмигнул Жарику — Тычок, балабол, собирайся. По твою душу. Нынче же в Сторожище уйдём, время не ждёт.

— Тут кое-кто мой боевой меч потерял, — старик подбоченился, и если бы его взгляд хоть на долю обладал силой молнии, осыпалась бы ворожея наземь кучкой пепла.

— Нехорошо бойцу без оружия, — сочувственно покивал Моряй, старательно не глядя на старика: плавали, знаем — один взгляд, и ты ржёшь, чисто конь. — На мою секиру согласен?

— Ту, с резным топорищем?

— Ну да.

Тычок сморщился, ровно чего-то кислого хватанул.

— Ты же знаешь, секира не мое. Меч — вот моя стезя! Мы с Безродушкой такие! — несколько мгновений егозливый затейник страдальчески кривился, но потом обречённо махнул рукой. — Да что с тебя возьмёшь? Обидишься ещё. Возьму, пожалуй. Только из уважения к тебе, старина.

Моряй сосредоточенно, пожалуй, слишком сосредоточенно возился с Жариком — Тычок, Тычок, сволочь ты старая, ну почему разговаривать с тобой можно только глядя поверх или в сторону?

— Буду просто горд. После полудня снимемся.

— Там, на опушке, у мыса, — не глядя на Ясну, Тычок снисходительно махнул рукой, — подберёзовики хорошо в рост пошли.

Верна и ворожея, еле сдерживая улыбки, переглянулись. В люльке громко загукал Снежок.

— Ещё раз, что видел? Поточнее, — Отвада, Прям, Урач и Перегуж сидели против Тычка и внимательно слушали.

— Да говорю же, приснилось, будто князь падает, и глаз делается стеклянным, а над ним склоняешься ты, — старый егоз показал на Пряма, — слушаешь сердце и качаешь головой. Горестно качаешь.

— Стало быть, отпустил дух — Отвада оглядел всех в горнице, зашагал вдоль стен, сложив руки за спиной. — Ошибиться не мог?

— Ещё ни разу не ошибся, — буркнул Тычок. — Будь оно неладно, это ясновидение!

— Страна стоит на ушах, — Прям покачал головой. — Бояре грызут пахарей, те режут бояр, мор без разбору валит и тех, и тех, того и гляди соседи войной пойдут. И тут у боянов умирает князь. И главное — так вовремя!

— Думаешь, не случайная смерть? — Перегуж остро зыркнул на воеводу потайной дружины.

— В случайности я верю мало. Тычок, вспоминай все подробно. Любая мелочь может оказаться важной.

Старик понимающе кивнул, закрыл глаза, глухо забубнил:

— Вот, значит, вижу собственными глазами — падает князь, над ним склоняется Прям.

— Стой. В горнице вы оба или на улице? — сощурился Урач.

— А не знаю, — растерянно буркнул старик, — Вниз гляжу.

— И под ногами у тебя… — Прям закрутил рукой, мол, продолжай.

— Земля. Не доски — земля.

Четверо переглянулись. Уже что-то. Значит улица. Отвада вдруг остановился, низко опустил голову, почти достав подбородком до груди, и выглянул из-под бровей.

— Вот я низко опустил голову и всё равно вижу Пряма по пояс, Перегужа и Урача — целиком, но они, правда, сидят. А представить себя снаружи, так вперёд на полста шагов глазик выброшу.

— А я вот не вижу, — Тычок открыл глаза выставил руку и медленно понёс ладонь к лицу. — Во! Вот так землю вижу!

— Стало быть, лежишь ухом на земле, — Урач закивал. — И видишь чьими-то глазами, как рядом падает князь. Ну что сказать… искомый кто-то полёг ещё раньше. Это его глазами ты видишь мир.

— Если видит, значит этот первый, не убит. Лишь ранен, — предположил Отвада, с вопросом глядя на ворожца. Тот спокойно кивнул.

— С князем в том выезде предполагаюсь я, — Прям задумчиво облапил челюсть. — А я ведь не всякий раз выезжаю. На охоту — так вообще через два раза на третий.

— Это может быть земля во дворе терема, это может быть где-то в Сторожище, — возразил Перегуж.

Какое-то время все молчали. Тычок водил испуганный взгляд с одного на другого. Ну что? Найдут? Должны найти!

— Это день или ночь?

— Светло, но тени длинные.

— Раны князя никак не видишь? На губах кровь есть?

— Нет.

— Что скажешь, отец? — Прям посмотрел на Урача.

Старик несколько мгновений молчал, глядя куда-то в пол, затем поднял глаза и покачал головой.

— Мне это очень не нравится. Жизнь сложная штука, выйди на улицу — народ мрёт сотнями, вроде удивляться не приходится, но тут… Очень странная смерть. Тычок, то что ты видел, мы узнали. Что ты слышал?

Балабол почесал макушку, пожал плечами, закрыл глаза. Какое-то время щурился, будто что-то вспоминает, напрягался, ровно неподъемный спуд тащит, пока Отвада не обнял старого егоза и не поцеловал в макушку.

— Лишку-то не дай. Второй труп нам тут не нужен.

— Вижу, губами князь шевелит, говорит что-то… Три раза выдыхает, трижды рот открывает, чисто рыба на берегу… — счёт или два старик морщился, ровно глазами орехи давил, потом плюнул с досады, подхватил с лавки летнюю холщовую шапку, да и шмяк оземь. — Нет, не слышу.

— И впрямь довольно. Вон, аж побледнел, — Урач встал с места, повернул Тычка к окну, вгляделся, оттянул по-одному веки.

— Живот что-то крутит, сил нет. Поганка моя чем-то несъедобным накормила, что ли?

Прям улыбнулся, Перегуж хмыкнул, а Отвада покачал головой.

— На сегодня довольно. Ещё немного — головы треснут. Утро вечера мудренее.

Иногда утро на самом деле мудренее вечера, но какое-то утро даст задел всем сумасшедшим вечерам и полдням вместе взятым. Нет, не дождался терем князя спокойного утра: ещё затемно, прилетел гонец на взмыленном вороном, замолотил в малые ворота.

— Кому там не спится! Тише, дурень, всех перебудишь!

— Подъём, сонные тетери! Отоспали своё! Вести для князя!

Княжий терем не то чтобы десяти перестрелов в размере, по пяти от каждого угла сторожевой стены, ори, не докричишься, кричи, не доорёшься. Заголосишь среди притихшей ночной улицы, на том конце Сторожища услышат.

— Что там ещё? — крякнул Отвада, поглядывая на раскрытое окно.

— Беспокойно мне, — заворочалась спросонок Зарянка. — Что хорошего может прилететь раньше солнца?

— Поглядим, — буркнул князь, определяясь в порты. — Я уже ничему не удивлюсь.

Подойдя к окну, рявкнул:

— Вестника впустить!

Быстренько намотал на ноги портянки, впрыгнул в сапоги — рубаха, пояс, светоч, дверь, переход, ступени, двор, Прям, Урач, Перегуж, Тычок. Гонец молодой, по всему видать из боярских дружинных, кожаный доспех порван в двух местах — несколько светочей в этот предрассветный час подробности выхватили жадно, ровно сокол добычу, а кровь на коричневой воловьей коже, неестественно яркая, в глаза бросилась чисто отблеск наглых кошачьих зенок, когда в тёмную кладовую заносят огонь. Вестник вымотан до предела, ещё малость — просто рухнет, но во взгляде бродит молодецкий хмель, с которым ещё пару таких кругов намотать раз плюнуть, и бродить станет до тех пор, пока ноги не откажут, а веки не опустятся, но даже тогда улыбка не сойдёт с уст в обрамлении соломенных усов и бороды.

— Ты чей, такой удалой?

— Ломок, дружинный боярина Годовика. Худо дело, князь, избивают нас.

— Кто?

Какое-то время Ломок таскал взгляд по земле — Тычок поёжился, ничто хорошее не начинается с таких заминок — потом упёр прямой взгляд в князя и отрывисто доложил:

— Сивый человек в синей рубахе с рубцами по лицу. Он моровых привёл.

— Это не он, — ни на кого не глядя, буркнул Отвада. — Это не Безрод.

Прям беззвучно выматерился, плюнув под ноги. Вот ведь сволота! Прицельно бьёт в одно и то же место и не промахивается. Честное слово, меж лопаток свербит, ровно смотрит кто-то, и не проходит ощущение чужого взгляда ни днём, ни ночью.

— Мало кому что докажешь, — Перегуж положил князю руку на плечо, мол, крепись.

— Никто не знает, кроме нас, где он сейчас, а всем в княжестве молчать не запретишь, — угрюмо бросил Прям.

— Четыре десятка — в тревогу, — Отвада мрачнее мрачного повернулся к воеводе, тот кивнул.

А Тычок стоял, ровно петлю на шею накинули и помалу затягивают: дышать становится тяжко и в испарину бросает. Давеча по торгу шастал, подслушал, как повешенье обсуждают — двух разбойников с верёвками поженили. Дескать, и жутко им делается, и мир становится с мелкий рублик, и плоть от страха с костей облезает. Если так, то да, вешают тебя, дружище Тычок, хватай воздух полной грудью, пока можется. За Безродушку жутко делается. В ту войну не получилось овиноватить: никто не видел, как продавал дружину со Скалистого, никто не видел, как за золото убивал, никто не уличил в союзе с оттнирами, а теперь кто-то хитроумный против стоит. Выйди в чисто поле, плюнь — попадёшь в того, кто видел, как сивый страхолюд с рубцами по лицу народ без счёту валит, души в заплечный мешок сваливает.

— Я с тобой, князь, — старик вырос перед Отвадой, ровно гриб после дождя.

Тот подумал-подумал, бросил взгляд на Пряма-Перегужа, коротко кивнул.

— Лишь бы костей верхом не растряс. Доедешь?

Тычок уверенно кивнул. После того ранения начал за собою замечать, не то чтобы сильнее и здоровее стал — уж какое здоровье и сила в годах, да после ранения — просто научился предел отодвигать, ровно за плечами торба с запасом болтается. Иной раз дрова рубишь, а Ясна глядит круглыми от удивления глазами: ведь упасть уже должен рядом с колодой, не мальчишка всё же, а ты ей такой: «Рот прикрой старая поганка, когда я упаду, не тебе решать». Потом, после колки дров, ясное дело, падал замертво, да храпел во сне так, что дом по бревнышку едва не раскатывался, но то потом.

Вышли за пределы Сторожища ещё до рассвета — просыпайся город, начинай сплетничать-гудеть, ровно улей: князь с дружиной умотал скорее ветра — да гляди, чтобы головёнка от дум не треснула.

— Годовик — свой боярин, из старых, — Перегуж ехал рядом с Тычком, говорил, да поглядывал, всё ли со старым ладно. — Не из новых, что душу за золото продадут. В ту войну его люди с Безродом за стену ходили. И на тебе, какая загогулина, твою мать в перемать, в бабушку-прабабушку!

— Безродушка не делал этого.

— Да, ясное дело, не делал, — крякнул воевода, в сердцах плюнул. — Кто-то морок наводит, только этот морок нынче сходит за правду. Ох, и поднимут бояре вой! Знай себе уши прикрывай. Держи душу в крепости, не давай слабину.

Солнце встало, а Тычок полез в заплечные закрома. Пора. Молодые кони рысят резво, а старые косточки мало не гремят — внутрях, поди, болтанка образовалась — если даже остановит князь поезд на привал, ещё долго требушиная круговерть не успокоится. Старый балабол улыбнулся солнцу. Вот кто баб вязать и прясть научил: бабы носки вяжут, а солнце тени выплетает, в полдень покороче, к вечеру удлиняет.

— Думаешь, это оно? — подъехал Прям. — Уж на такое дело я князя одного не отпустил бы.

— Прямушка, миленький, если не теперь, когда ещё воеводе потайной дружины спину князю прикрывать?

— У Косоворота вот не прикрыл, — досадливо крякнул потайной. — А тогда ты здорово купчишек с подводным товаром прищучил. Жаль сам того не видел, болтают, рожи враз вытянулись, ровно ослиные стали.

Тычок поскрёб загривок. Говорить?

— С товара всё только началось бы. Потом золото слитками стали бы таскать.

Пряма аж перекосило, смотрел на старика, ровно поверить не мог. Ну да, золото в цену песка под ногами — вот чего не хватало боянской стороне, особенно накануне большого мора. Ну старик, ну Тычок-балабол!

— Годовиковы земли близко к Сторожищу, ещё до полудня на место прибудем. Князь всяко самолично прибыл бы на место, — воевода потайной дружины просвещал старика терпеливо, будто младенцу объяснял, как глупо совать пальцы в огонь, а старик со Скалистого — тот же ребёнок, только борода седая. — Ко всему прочему Годовик побратим князя, вот тебе ещё одна причина быть Отваде на месте. Ничего нового не вспомнил?

Балабол помотал головой. Занозит какая-то неправильность, глазом не увидеть, но мешает — умереть, не встать. И охотишься на неё, будто силок для пернатой птахи подготовил, сидишь, ждёшь, что прилетит жар-птица, полезет в ловушку, та — хлоп, и сделается тебе, Тычок, светло и радостно. А вот не летит. Заноза торчит, силок стоит пуст, нет просветления, требуха внутрях колобродит.

Шли всё больше дорогами, лишь два или три раза срезали через лес. Отвада ехал мрачнее тучи, по знаку Перегужа к нему ближе четырех лошадиных шагов не подходили — пусть думает, неблаго есть о чём.

— Ровно цепь куют, — Прям хищно дёрнул уголком губ. — Звено за звеном, да всё одной рукой.

— Думаешь? — Перегуж с прищуром выглянул на старого товарища, а Тычок с любопытством водил по сторонам ушками.

— Думаю. Осталось только наверняка узнать. Недоброе чую. А ещё думаю, что не всё знаем. Озоровала бы шобла, где каждый поперёк другого шишка, в глаза бросилось бы. Пахарь по осени хлеба серпом собирает, а тут нелепостей пожали бы такой урожай, что вместо серпов орудовать пришлось бы виселицами, и то не знали бы, где столько взять. А у нас тишина. Ни одна сволочь даже глазиком недобро не блеснёт. Ни оплошности, ни длинного языка. Ничего. Ни-че-го. На бояр кошусь, ухо у самых губ держу, мало к мыслям не прислушиваюсь — честными глазками лупают, шагу в сторону не делают. И всё же один кузнец у всех наших бед. Один. И сидит где-то очень высоко. Будто на телеге едет, несчастьями запряжённой, и уж повод он держит так крепко, мама не горюй. Поди, упряжью губы рвёт бедам, ровно лошадям. Вот какой вражина против стоит.

— Чего так на Безрода взбеленились? — пожал плечами Вороняй, один из тех, с кем Сивый изгонял Тёмного из Отвады посреди той войны с оттнирами. — Чего не успокоятся никак? То млечи, теперь… непойми кто.

— Мешает он, — Перегуж остервенело плюнул. — А почему мешает, соображай, старина. Не маленький, видел многое. Говорил Сивый Отваде, мы повторили: «Прижми бояр к ногтю, как пить дать, замешаны!», так наш только головой мотает, нельзя, мол. Дескать, все мы бояны, все дети этой земли. Да к тому же уговор у них.

Вороняй, понимающе хмыкнул, мол, знаем мы эти договоры — кто первый нарушил, тот и прав. Покачал головой, проверил на всякий случай меч, легко ли выходит из ножен.

— Подъезжаем, — Перегуж остановил ход, дал знак сойти с дороги и скрыться в лесу. — Ты и ты в дозор.

Пока ждали разведчиков, лишний раз проверили справу, Тычок с хитрым видом поигрывал секирой Моряя, на что дружинные, не глядя прямо, лишь косились и едва сдерживались от смеха.

— Хоть одного надо живым взять, — важно изрёк балабол и назидательно воздел палец. — Уж мы с Прямом его разговорим, правда ведь?

«Цыть!» — Перегуж, стоя за спиной старика, едва успел показать парням кулак.

— Конечно, — потайной только руками развёл. — Если особо упёртый попадётся, вообще отдам его тебе.

«Молчать! Всем молчать!»

Вернулись дозорные, мрачные, ровно грозовое небо.

— Двор вверх ногами стоит, чудом не горит. Терем заперт, да держатся из последних сил. Не удержат. Счёт на мгновения идёт.

— Кто там? Этот… с личиной Безрода там?

— Не видали. Моровые в кучу сбились, уже заразные, но ещё шустрые. Кто-то в язвах, кто-то ещё нет, но по разговору отчаялись всё. Знают свой конец, и к боярам у них последний счёт.

— Уж Годовик-то не самый крутой из них, — буркнул Перегуж.

— Может и хотели бы распустить на ремни бояр позлее, но до тех просто не доберутся. Полягут, — уверенно кивнул Прям. — А Сторожище, между прочим, и вовсе недалеко.

Отвада, глядя на Перегужа, со значением кивнул.

— Змейкой! По два в ряду! За мной! Ходу!

До подворья Годовика перестрелов десять, норовистым коням — овса на самое донышко торбы. Ещё в лесу Перегуж поручил Тычка Вороняю. Пока баламут не видел, знаком привлёк к себе внимание, показал на старика, сделал страшные глаза, показал кулак. Бывалый воин молча кивнул. Князя берег и этого сбережём, и теперь на ходу шёл немного впереди Тычкова гнедого и мало-помалу притормаживал старика, пока не оказались оба в хвосте змеи.

Дорога медленно забирала в холм, на пологой макушке которого и осел Годовик в кольце оборонной стены. Теперь, за перестрел видно стало хорошо: ворота распахнуты настежь, несколько трупов лежат в самых створках, стрелы торчат из земли и в древесных стволах по бокам дороги. Воевода остановил ход.

— С моровыми в мечный бой не вступать! — рявкнул Перегуж. — Орудовать рогатинами и дрекольём. Зря что ли в лесу секирами махали? К себе не подпускать. Стрельцы — на стену! В воротах делимся, ряд — налево, ряд — направо, двор берём в клещи, моровых гнать в середину. Стрел не жалеть! Рожи в клобуки попрятать, нос и рот платками закрыть! Рукавиц не снимать! Пош-ш-шли!

Двое или трое моровых на свою беду, а может и на счастье — конец им вышел быстрый и милосердный — завозились в воротах. Наверное, не все мозги сгнили: как пить дать, почуяли что-то, выползли на дорогу глянуть. Этих просто вбили в землю — рогатину в шею, конь рвёт, ноги вон из-под бедолаг, затылком оземь. Поди, бошками ямки вырыли, мозги слили. Только не прорастут, как ни поливай, как солнце ни жарь, как ни щедра здешняя земля. Шестеро с луками: трое с одной стороны ворот, трое с другой побежали по стене.

— Твою мать в перемать! — Перегуж с ходу направил коня к терему, открытые двери которого зловеще темнели разверстыми створками. — Десяток Долгача за мной!

И хотел было остеречь князя, мол, куда же тебя несёт, нельзя очертя голову бросаться в это пекло, один Злобог знает, что может приключиться, но только глаза скосил недовольно. Этого поди останови. В тени дверного проёма обозначилось движение, зашевелилось нечто, весьма отдалённо похожее на человека, потому как не бывает у людей такой болезненной валкости — выпившие, конечно, не в счёт — и уж вовсе нечему радоваться на белом свете с лицом, с которого шкура отстает клочьями. К счастью Долгач не на печи ум свой высидел, рявкнул:

— Луки! Створ!

Дружинные разом выпустили рогатины и колья, и за десять лошадиных скоков до крыльца с десяток луков, гудко избив воздух, утыкал стрелами тень дверного проёма, ровно чёрную подушку для игл. Там, в полутьме моровые повалились наземь.

— После меня! — Перегуж первым соскочил с коня перед Отвадой, подхватил метлу у крыльца, осторожно заглянул внутрь. В сенях сумрачно, первое окно сочится светом чуть впереди, в небольшой ожидальной горнице с лавками по стенам, но даже теперь, в полутьме, а, может, наоборот — в полусвете, два тела на полу виделись вполне себе явственно. По четыре стрелы в каждом.

Отвада своей очереди войти ждал не то чтобы с радостью, просто терпеливо. Не пустят вперёд себя, хоть глазами вращай, хоть бороду колом поставь, хоть искры по холке запусти. Перегуж нырнул первым, за ним ещё пятеро разбрелись по дому, и лишь потом князю позволили войти. Тычок спешился у крыльца последним — допреж того с раскрытым ртом смотрел, как моровых избивают. На Скалистом только слышал про эту напасть, а тут живьём увидал, хотя сказать про морового «увидел живьём» — над самим собой посмеяться, потому как не осталось в них ничего живого. Ну да, ходят, иной раз даже бегают, но жизни в серых лицах больше нет, и глаза не блещут. Вороняй одного такого рогатиной в землю вбил — старик не поверил собственным глазам — от удара клок шкуры со щеки оторвался и внутрь провалился. Кусок щеки с бородой оторвался и упал на язык. Балабол чуть собственный язык не прикусил. Ну, старинушка, давай, представь, как будешь Ясне рассказывать, мол, гляжу, а шмат лица, до того на соплях висевший, в глотку ухнул, аж зубы засверкали…

— Не спи, дед, замёрзнешь! — весело гаркнул Вороняй, подхватывая Тычкова гнедого под уздцы. — Тебя в тереме ждут.

И потащил за собой. Старик аж голову вывернул назад, как сова. От противоположных крепостных стен дружинные смыкали ряды, ровно могучие медвежьи челюсти несут клыки навстречу друг другу, вот-вот клацнет так, что уши заложит, а между зубами последний раз вяло трепыхнётся почти растерзанная, едва живая добыча. Со стен перестали стрелять. Нет больше нужды, последних в серёдке доламывают.

— Входи, — Вороняй подвёл тычкова гнедого к боярскому терему, помог спешиться.

Но первое, что увидел старик, ступив в сени — последнего вошедшего дружинного, что медленно пятился спиной к выходу, крепко сжимая меч. Балабол испуганно сдал назад, юркнул вправо, притаился за резным крылечным столбом. Вот диво, не успели шагу ступить в боярские хоромы, уже восвояси ковыляют, и не прогулочным шагом, а гузном вперёд, ровно боятся к дому спиной повернуться. Пятясь, будто рак, вышел один дружинный, другой, третий… Вот в створе появился Отвада, за ним ещё несколько человек, наконец, на белый свет спиной вперёд вынырнул Перегуж с метлой. Будто разъярённый хозяин выбранил метельщика да и выпнул из дома, а тот спиной пятится, поклоны бьёт. Все напряжённо, сузив глаза, глядели куда-то вперёд, в глубину терема, и Тычок поклялся бы чем угодно, что слышит редкий топот и какое-то несуразное шорканье между «топотками». Прилетел стук копыт — подъехали «медвежьи клыки», что доломали жертву и растерзали, встали полукругом вокруг крыльца, и получилась едва не радуга: сначала пеший ряд с Отвадой в середине, затем одна конная дуга, затем другая. Старик сбоку, из-за столба увидел затемнение в сенях, как будто идёт некто или нечто в темном одеянии и… вот честное слово, отсюда, от столба это выглядело именно так… раньше всего остального Тычок увидел, как из дверного проёма показалась костяная рукоять кинжала и только потом — кряжистый, пузатый, медленно шоркающий человек. Он, собственно, и держал кинжал пузом. Тычок прильнул к столбу, ровно хотел слиться с древесиной, и выглянул одним глазком. Держать оружие за клинок собственным брюхом больно мудрёно, а скорее и больно, и мудрёно, не сказать — смертельно опасно. Не каждому по силам. Многие не выживают.

Отвада медленно ступил вперёд, после нескольких шагов оглянулся на Перегужа и Пряма. Те обменялись мрачными взглядами и оба едва заметно замотали головами: «Нет». Воевода сам подошёл к ступеням, осторожно поднялся на одну, вторую… тот, сверху, с кинжалом в пузе, качаясь, спустился на ступень, другую… и повалился бы вперёд, не рвани воевода навстречу и не подхвати грузно осевшее тело.

— Твою мать в перемать, — рявкнул Перегуж, Прям, не думая, скакнул вперед на подмогу, но поперёк воеводы потайной дружины поспели двое бойцов помоложе, и тело боярина приняли в три пары рук.

— Четверо в дом, обшарить каждый угол! Руками ничего не трогать, только в рукавицах!

Годовика положили на землю в нескольких шагах от крыльца. Он был ещё жив, тяжело вздыхал, пытался что-то сказать, да тщетно. Силился поднять руку и что-то показать, да и того не смог.

— Старина, держись! Держись, ты слышишь⁈ — Отвада присел у раненого, потянулся было к рукояти, да с полпути отдёрнул руку.

— И правильно, — кивнул Прям, опускаясь на колени.

Воевода потайной дружины, едва не носом уткнулся в кинжал, обглядел весь, разве что не обнюхал.

— Приметный клинок. Не каждому босяку по карману.

— Это я ему подарил. А Годовика княжеским подарком и подрезали.

— И вряд ли моровые. Удар жуткий. Гля, от крестовины на поясе вмятина осталась. Это как же остервенело нужно бить?

Подошли двое, один к Перегужу, второй — к Пряму что-то сказали вполголоса. Воеводы едва не разом досадливо крякнули.

— Боярщина, твою мать в перемать! На кровь слетелись. Чуют что ли?

— Как рот раскроют, да языки расседлают, знай себе уши зажимай. Такого наслушаешься…

Годовик что-то беззвучно шептал, глядя на князя, тянул к Отваде руку, хотя как тянул — пальцем еле-еле двигал. Тычка закачало: от всей боли, разлитой в воздухе, старика мутило с тех пор, как во двор въехал, но то ли Потусторонье к болям приучило, то ли привычку нашел, вроде как у выпивохи — пьёшь, пьёшь и какое-то время держишься — но подрубило балабола аккурат именно теперь. Старик медленно осел, сполз по резному крылечному столбу и зашептал, борясь с отяжелевшим языком:

— Безродушка, миленький, мутит так, что и нутро выплюнул бы. В животе крутит, ровно не кишки у меня, а змеи. Так и норовят гады в узел увязаться. Ох крутит…. Ох крутит…

То, что Годовик затих, Тычок понял по возне и шуму, которых разом не стало, ровно замер старый боярин на краешке пропасти, и любой звук, любое движение могут поколебать воздух, едва заметно тряхнуть землю и столкнуть раненого в провал.

— Дышите уж, бестолочи… Хуже не станет.

Выпивохой был, много раз так вставал: ноги вроде есть, а приказов не слушаются, хочешь руками их найти, а нельзя — за скамью держишься. Давай, давай, Тычок, вставай. Поднимайся стоймя, ровно былинный молодец, нынче самое время прикрыть могучего князя тощей стариковской грудью. Больше некому, воев кругом, как семян в клубнике, только нет защиты от гада подколодного. По столбу поднялся, превозмогая дурноту отстоял головокружение, мелко-мелко перебирая руками и ногами, по перильцам добрался до лестницы. Там, внизу, в нескольких ступенях лежит Годовик, на коленях около боярина стоят Отвада, Прям и Перегуж, все трое ошарашены и ещё не пришли в себя, князь раненого за руку держит. Тычок отлепился от перил и едва не упал — припас сил в заплечной торбе иссяк. Как ни отодвигал предел, вот он, в шаге темнотой беспамятства мерцает. Ну ладно, не в шаге — в четырёх-пяти, но их ещё пройти нужно и не рухнуть во тьму раньше.

Годовик не подавал признаков жизни, так и лежал с вытянутой рукой, глядя на Отваду. Смотрит или просто мёртвый взгляд на князе остановился — поди пойми. Вроде всё, отмучился старый, но что-то мешает закрыть боярину глаза, то ли напряжение в лице, то ли выражение посмертного покоя, которое пока так и не сошло на раненого, и когда сойдёт — неизвестно.

Прям щёлкнул пальцами, привлекая внимание Отвады и Перегужа, оттянул ворот рубахи старого боярина и показал на пару багровых пятен на шее. С вопросом огляделся.

— Вроде пальцы, — неуверенно предположил воевода. — Похоже на тычок пальцами.

— Найду сволочь, удавлю голыми руками, — Отваду от злобы колотило, стуча зубами и морщась, он положил пальцы свободной руки на рукоять. — И на нём появятся такие же пятна, только будет их больше и во всю шею!

— Его могли заколоть любым ножом, но почему-то предпочли этот.

— Кинжал я подарил ему после битвы с оттнирами у стен Сторожища. Это предупреждение мне. Эх, Годо…

Прям слушал вполуха, зато наблюдал за Тычком в оба глаза: уже какое-то время старик пребывал, что называется, еле-еле душа в теле — находясь на крыльце, с превеликим трудом воздвигся на ноги и вот прямо теперь подъедает последние силы чтобы… спуститься? Зачем? Даже навскидку видно — ломает себя, ковыляет вперёд на зубах, на воле. Отвада, наверное, так и закончил бы горестное стенание с именем давнего соратника на устах, если бы откуда-то сверху, с лестницы на него не упал старый балабол и, повиснув на плечах, не закрыл князю рот ладошкой.

— Тс-с-с! — зашипел егоз.

Дружинные, было рванувшие к Отваде, едва не скорее самого Тычка, уже через вдох стыдливо морщились и отворачивались. Вот ещё! Сообразили! Нашли лиходея! Угроза князю, прямо держите семеро! Не, ну а что? Годами вбивали скорость и навык, подумать не успеешь, руки-ноги поперёк головы всё делают, а потом стыдливо прячешь глаза и неловко переминаешься, не зная, как неприметно убрать руки от мечей и кинжалов.

— Тычок, дружище, ты чего?

Отвада не давал Тычку упасть, старик беспомощный, ровно сенной сноп, преданно дышал князю в лицо и улыбался.

— Там, в Сторожище, животом маялся, помнишь? — балабол слабо отмахнул рукой куда-то в сторону. — Думал Ясна, ведьма моя, начудила.

— А это не она, — мрачно улыбнулся Прям, начавший о чём-то догадываться.

— Не она, — старик слабо мотнул головой, и летняя холщовая шапка слетела наземь. — Это кинжал у меня в пузе торчал.

Князь опустил балабола наземь. Провидец сидел на тёплой, утоптанной земле, в спину его подпирал Отвада.

— А ещё, вспомни, виделось мне, как трижды рот открываешь, говоришь что-то. Три раза без звука выдохнул.

— Ну!

— Имя произносишь. Го-до-вик! И как сказал, тебя ломать начало. Рука на кинжале, произносишь имя, и тебя корёжит, аж выгибает. И повторяешь… и повторяешь…

Дружинные слабый шёпот старика, не расслышали, поэтому переглядывались недоумённо, а князь и оба воеводы поняли всё враз.

— Имя «Годовик» на устах и кинжал в руке — это заклятие, — уверенно буркнул Прям, кивая.

— И сам Годовик тоже, — Перегуж показал на две багровые отметины на шее боярина. — Гля, двинуться не может и умереть не получается. Ворожба держит.

— И ведь придумано как хитро, — Отвада хищно осклабился, глядя куда-то в дальнокрай. — Первое, что я сделаю — или на руки подхвачу или за кинжал уцеплюсь. Начну выть: «Годовик, Годовик», тут меня в колёсико и сворачивает, аж хруст костей в небо летит, птиц пугает.

С мрачной улыбкой вынул кинжал из раны и прошептал:

— Спи спокойно.

Наверное, в воздусях летал вожделенный для Годовика покой: ушла из взгляда непонятная для раненого острота, лицо отпустило запредельную натугу и последним выдохом старый Отвадов соратник испустил дух, подняв легкое облачко пыли возле губ.

Раздался конский топот, и на разорённый двор влетели две боярские дружины.

— Помогать прилетели, — недобро осклабился Перегуж. — Помощнички.

— Что с Годовиком? — Косоворот слетел с коня, вломился в проход, что открыли дружинные, ровно кабан в засеке, встал около Отвады.

— Убит, — ровно возвестил князь, поднимаясь с колен и поигрывая кинжалом. — Все убиты. Жена, дочь, сын. Сам-то как здесь?

— У дружка гостевал, — кивнул себе за спину, где важно кивал Кукиш. — С Годовиком на охоту все вместе сговорились, и на тебе!

— С тобой на охоту? — тише воды буркнул Перегуж, только Тычок и услышал. — Да он руки после тебя мыл, охотничек!

— Через день поминальный пир в Сторожище! — холодно известил Отвада. — И шли бы вы прочь со двора. Красного петуха пущу, моровые здесь озоровали…

Тычка везли на телеге. Старик изредка выныривал из пучин забытья, ловя обрывки речей, точно рыба мошку.

—…В тереме ведь не нашли никого. Годовик ещё жив, рана свежая, а вокруг никого, даже след простыл.

— Думаешь, ворожба?

— Уж, конечно, никто нас дожидаться не стал бы. Бабу его, дочь и сына, убили куда как раньше, они даже остыть успели. А старый бык жил, и даже ходил. Там кровищи натекло столько… На ворожбе и держался. Нас ждал.

— Представить страшно, что сталось бы, не окажись Тычка под рукой.

— И не представляй. Спать будешь крепче…

На поминальный пир Отвада созвал всех бояр. Тычка восвояси не отпустил, наоборот велел сидеть за столом почётным гостем, пить в меру и водить по сторонам хитрыми глазами.

Ага, гляди, подмечай, старый баламут, как нет-нет, да промелькнёт во взгляде Косоворота что-то ублюдочно-скотское, когда на Отваду смотрит. Замечай, как корёжит Кукиша при одном взгляде на князя, а стоит тому повернуться, боярин мало в улыбке не расплывается, дескать, рад видеть до невозможности выразить. А когда родовитые да именитые приглашённые закончили шумно рассаживаться — долго выясняли, где кому сидеть: «Мое место по правую руку от князя, я старше и добра у меня больше», — Отвада, встав, призвал к тишине. Оглядел каждого справа и слева, взял в руки печально памятный кинжал со следами крови погибшего, поднял над головой.

— Не просто боян ушёл, не просто боярин отпустил душу, каких в каждом княжестве по сто в сотне. Человечище погиб смертью храбрых. Я с этим старым быком битв прошёл — пальцев на руках не хватит перечесть. Тут сидящим он годился или в отцы, или в добрые товарищи, и думаю, будет справедливо, если каждый скажет доброе слово о бывалом вояке. И держитесь за этот кинжал, пока говорите. Правда кровь ещё горяча, руки жжёт, да оно и к лучшему. Споёте красивее.

Отвада передал кинжал Чаяну. Старый боярин, держа поминальную речь, не удержался от слезы. Тычок потоптался глазами на каждом из приглашённых, а глядя на Кукиша, который мало слюну не пустил, пожирая взглядом и князя, и Чаяна, балабол только невинно почесал макушку. Когда кинжал принял Косоворот, Отвада, мрачно усмехнувшись, бросил:

— Скажи, как почитал Годовика. Как на охоту ходили.

— Мы с… невинно убиенным, бывало, вместе на зверя ходили. Год… ный был охотник, я многому у него научился. Вот нет его больше с нами, а не верится, что впредь не раздастся его громогласный хохот, и не ворвётся от в горницу, ровно ураган. Ты, князь, его правильно назвал — старый бык и есть. Самую суть ухватил… Извини, люд честной, слёзы душат, говорить не могу…

Отрок принял у Косоворота кинжал, понёс дальше.

— Смерть Годовика — тяжкий удар, что ни говори, — Кукиш начал говорить, ещё даже не заполучив клинок в руки, а когда ухватился за рукоять, свободной рукой смахнул слезу. — Старый бык… ох и правильно ты подметил, князь! Если был уверен в чём-то, пёр напролом. И не жадный был. Говорю как-то: «Слушай, год… почитай уже минул, а ты как-то золотишком одалживался. Не пора ли должок вернуть?» И ведь не зажал. Одно слово человечище…

Отвада еле заметно щерился, Прям глядел впереди себя, ни на кого особо и только губы поджимал, усмехаясь. Тычок считал мух на потолке и дурашливо улыбался, Урач кивал чему-то своему, а Перегуж, прикладываясь к чаше, стрелял глазами поверх расписного бока.