Ледобой-3. Зов

Глава 25

Безрод упёрся левой стопой в сосновый ствол, раз-другой глубоко качнул дыхание и пошёл. Плотную землю пролетел за мгновение, слегка замедлился на песке — бурунчики взрыл — и вот она ладья. Чёрная, непроглядная, ровно из темени во тьму прыгаешь. Где кончается чернота-ночь и начинается чернота-корабль? Левую руку выбросил вперед, упёр в борт, рывком вынес себя в воздух, поджал ноги, меч ещё в прыжке повёл на удар.

Меньше всего сейчас они ожидали непрошеных гостей. Того, что звенел железными кольцами паруса, Сивый обездушил, едва на палубу встал. Разворачиваясь к носу, полукругом довернул за телом руку с мечом, и с мертвящим «х-с-с-с-с» голова морехода скатилась на доски.

Второй на носу возится, весь в чёрном, ни единого светлого пятна кроме лица не видать, поди ошарашенно таращится, понять не может, откуда гость взялся. Ниоткуда. Тьма родила. Не маленький, должен понимать, баба она плодовитая — ладью родила, троих при посудине, да целую дружину, вон вдоль берега топает. Сивый двинул на нос и на ходу усмехнулся. Ну, здравствуй, братец по черной, яснозвёздной утробе. Мне многого не надо, только выяснить, кто отец этого непотребства, с кем темень спуталась, от кого всех вас вместе с ладьёй на свет этот чёрный произвела. Ночь, носового видно плохо, просто висит в воздухе над палубой белёсый круг, ровно круглая заготовка из теста с глазами-ягодками, вроде тех, что осенью пекут на праздник урожая. Только караваю рот делают смешливый, улыбчивый, впекают дольку яблока, у этого рот разверст, блажить, наверное, хочет, да воздух не идёт, ровно плотина встала поперёк глотки. Так и замер на месте с мотком верёвки в руках. Моток висит круглый, в середине пустота, у чёрного морехода рот круглый, глаза круглые, пустота и там, и там. А сколько у нас ходу от мачты до носа? Везде по-разному, на этом корабле… шагов двадцать и воробьиный скок. А если ты налегке и меча с собой нет, ведь никого на этом ночном берегу быть не должно? Тогда хватай топор, вон, в паре шагов лежит.

— Ты кто? — пошёл… пошёл воздух, чёрный сипнул еле слышно, руки с верёвкой затряслись. Сейчас бросит, рванёт к топору у борта.

— Лицо в рубцах, — буркнул Безрод. — Сивый волос. Били в сердцах, да сорвали голос.

— В рубцах… Сивый? — перепуганный носовой от ужаса вымерз, будто нутро снегом набили, да через рот уплотнили. Вместо слов едва лёд на палубу не ссыпал.

Безрод подошёл вплотную, коротко потребовал:

— Руку!

Чёрный мореход ошарашенно замер, поверх плеча этого жуткого мечника стрельнул глазами куда-то на корму и опасливо сунул правую. Сивый ладонь чёрного облапил, ровно кузнечными клещами, поднес к своему лицу. Усмехнулся.

— Ищи.

Носовой опасливо заскользил пальцами по лбу, скулам, носу этого порождения мрака и с ужасом чувствовал — вот кишки ползут друг к другу, змеями стягиваются в ком и увязывают в узел всё: желудок, лёгкие, сердце. Кто сказал, что пару счетов назад он дышать не мог? Мог, прекрасно дышал. Это сейчас не можется. И не стоится. Рубцы, здоровенные, толстые, ровно конские жилы, лежат на лице, разве что не шевелятся, будто дождевые черви после ливня. Всё так, как молва несёт.

— Что болтают про человека с порезанным лицом? — Сивый понизил голос, почти прошептал.

— Рубака с холодной кровью, каких поискать, отверзает проход в страну Злобога и выпускает заразу. А ещё крадёт время. Твоё время. Вот встанешь против и ровно в патоку проваливаешься. Ты медлен, он — быстр.

— Кто вас нанял?

— А… вы разве не вместе? — чёрный мореход на мгновение замер и удивлённо показал в сторону берега. — Для твоих ведь непотребств это всё.

— Да, видишь, кореш переметнулся. Вот, его новых подельников ищу.

— Я… не знаю.

— Как выглядит?

— Как, как… Да как мы, две руки, две ноги. Разве что борода…

Носовой не договорил, его тряхнуло: сначала вперёд выгнуло, аж голова назад ушла, а потом догоняя и накрывая, ровно хвост плети, он, хлестко ударил ночной воздух лбом, уронил голову на грудь и рухнул, чисто подрубленный.

Мгновение-другое Безрод постоял над телом, слегка отвернул голову назад, и, усмехаясь, бросил:

— Ты устоял. Даже не шелохнулся.

— Да, у тебя рубцы, но ты не тот, кем людей стращают, — прилетело с кормы, и доска сзади скрипнула. — Подельник, значит, продал? Солёный мог в это поверить, я — нет.

Сивый отвернулся от тела, негромко свистнул и медленно пошёл на корму.

— Вас двое таких. Уж не знаю, кому всё это нужно, но если правда то, что о тебе болтают, ещё поглядеть, кого из вас надлежит бояться больше. Я знаю, кто ты.

Безрод встал перед кормщиком. Тот глядел исподлобья, одной рукой придерживал ножны, вторую держал на рукояти но и только: ни поползновения на рывок меча из ножен, ни даже излишне громкого вздоха.

— Сколько он заплатил?

— Пять. Золотом.

— Зачем тебе золото?

— Землю куплю. Наберу товару.

— Дурачок, ни земля, ни товар тебе не понадобятся, — Стюжень перебрался через борт, обошёл тело и голову, стараясь не наступить в лужу крови, хотя как её разглядишь — просто перепрыгнул, чтобы наверняка. — Земля под ногами горит, дети умирают, в наследство отдать нечего и некому. Ты этого хотел?

— Я тебя знаю, — мрачно буркнул кормчий.

— Меня вся Боянщина знает. Но никто не спросит: Стюжень, мне предлагают чёрное дело, ума не приложу, как быть. Посоветуй.

— И что теперь? Он меня отпустит? — кормчий кивнул на Безрода.

— По-хорошему ты дурак. Такой, каких поискать. Рублик в темноте потерял, а чтобы искать было сподручнее, дом поджёг. А дураки плодиться не должны.

Кормчий переводил колкий взгляд с одного на другого, долгое время даже сглотнуть не мог, наконец, горло под бородой сходило вверх-вниз.

— А ты знаешь, что с ним произошло? — Стюжень коротко махнул рукой на нос.

— Сивый прирезал? В темноте не видел.

— Делать Сивому нечего, — усмехнулся Безрод. — Изнутри разорвало, мало язык не выплюнул.

Кормчий невольно сдал шаг назад, уперся спиной в кормило.

— Заклятие молчания, — верховный кивнул. — Если не веришь, запали светоч, сходи на нос.

— На этом корабле не горят светочи, — прошептал кормчий. — Заклятие.

— И, конечно, он пообещал, что вы благополучно вернётесь проедать своё золото, — старик с горестной ухмылкой покачал головой.

— Да, — неуверенно протянул последний «чёрный».

— Значит, вы привёзли сюда этих, — Стюжень головой махнул в сторону береговой линии, по которой в сторону Поруби медленно тащилась вереница пришлых. — На каждом из которых боянская вышивка, дел они здесь натворят… мало сказать паскудных, заведёте млечей хуже быков, которым хвосты накрутили, и убудете восвояси золотишко осваивать, так? Нет, я и раньше знал, что жадность из людей делает придурков, но впервые вижу, когда за деньги кто-то согласился продать голову и даже сам топор наточил. Если у придурков и должен быть свой князь, это ты. Поздравляю!

— И чего мы тогда от бояр хотим? — усмехнулся Безрод.

— То золото, что дал этот… Где оно? — Стюжень горой навис над кормчим.

— Дома оставил.

— Хоть что-то, какая-нибудь его вещь на ладье есть? Обереги, непонятные штуковины, то, что он держал в руках?

Кормчий призадумался, потом решительно замотал головой.

— Ты не дойдёшь до дому, золотой наш, — медленно с расстановкой процедил верховный. — Ладья сгинет в море. Сгорит. Заклятие огня воняет так, что с трудом на ногах держусь!

— Здесь даже светочи не горят! — отчаянно выплюнул «чёрный»

— Вся ладья — один большой светоч, который вспыхнет в нужное время.

Какое-то время кормчий молча жевал язык, потом набычился, ссутулился, с угрозой хрипнул:

— С дороги! Оба! Сивый, не Сивый — мне всё едино! Просто дайте мне уйти сушей!

— Сушей? Я даже помогу, продуманный ты наш! — старик недобро улыбнулся.

Кормчий что-то заподозрил, то ли в словах, то ли в голосе, хотел было рвануть меч из ножен, да опоздал против здоровенного ворожца. Тот просто сгрёб последнего оставшегося в живых чёрного, оторвал от досок палубы, да и швырнул за борт, прямо в мелкую волну.

— Беги, Пять Золотых, ноги не сломай!

Чёрный не заставил себя упрашивать, подхватился, сделал несколько «водяных» шагов, когда ногой с силой отбрасываешь от себя податливое море, чисто надоедливого пса, и едва лишь выбрался на сухое, рухнул, будто подрубленный. Просто рухнул. Даже крика не было.

Сивый и верховный перемахнули через борт, один быстро, второй медленно, кряхтя, и подошли к лежащему: тот слабо елозил на песке, ровно уж, и глухо стонал.

— Придурок, слушай внимательно. Ни ты, ни твои подельники вообще не должны были уйти с ладьи живыми. И не ушли. В море она вспыхнула бы, ровно смоляная ветошь, а за бортом вас гнёт в дугу и ломает кости. У тебя сломаны… дай-ка гляну… лодыжки, а орать не можется потому, что искорёжена гортань.

Чёрный снизу вверх глядел мученическим взглядом, рот его, похожий на тёмный провал, исторгал беззвучный крик, который, будь в нём сила, наверное, ураганом разметал бы в труху слух Безроду и Стюженю, но лишь приглушённый сип сочился из повреждённой глотки, ровно тонкие струйки через завал в русле. И уж если что-то и должно было звенеть аж на разрыв — горло морехода едва не лопалось, хоть и беззвучно.

Громко хрустнуло. Кормчего мало над песком не подбросило, и на какой-то миг Сивому даже показалось, что хребет Чёрного переломило пополам, ровно сухую ветку: его так выгнуло, мало затылком поясницу не достал.

— Голени, — мрачно буркнул старик, опускаясь на колени. — Даже гадать не возьмусь, что сломается дальше. Ты меня слышишь? Дай знак.

Кормчий катал зрачки меж ресниц, разведённых почти в круг, кричал даже лицом, руками, всем телом и, наконец, собрал пальцы десницы в кулак.

— Пять золотых, ты не жилец, — Безрод присел на песок с другой стороны, — Хочешь умереть быстро?

— Давай, замоли грехи, облегчи совесть. Скажи всё, что о нём знаешь, — Стюжень показал в сторону городка. — Он обвёл вас вокруг пальца, как баранов, двое уже мертвы, твои дети могут не дожить до следующего рассвета, и у тебя есть только одна возможность отомстить. Всего одно слово. Заклятие не даст сказать больше. Это должно быть важное слово. Веское, как молот кузнеца.

Чёрный покосился на меч Безрода, нависший остриём прямо против сердца, страдальчески кивнул, но ещё до того, как набрал воздуху в грудь, ночь испуганно отпрянула. Ладья, ослепительно полыхнув, занялась вся, сразу, целиком, от носа до кормы, парус надуло будто потоком огненного сквозняка, он вспыхнул, ровно легчайшее полотно, лопнул надвое, половинки оглушительно хлопнули, как знамена, и волна жара едва глаза кормчему не высушила.

Теперь, при свете пожарища Безрод и мореход хорошо разглядели друг друга. Наёмника передёрнуло, ровно озноб тряхнул в паре шагов от громадного костра. Пламя ревело, терзаемое дерево трещало, но хруст бедренной кости Чёрного сделался слышен более чем явственно, а обломки костей зловещим заклинанием развело безжалостнее, чем четвертины полена под колуном. Двумя острыми сколами они порвали плоть и вылезли наружу.

Лицо кормчего превратилось в жуткую личину, и даже под ярким кострищным светом он казался бледнее, чем просто белый. Сивый быстро положил руку умирающему на лоб. Тот замер, его отпустила тряска, и даже взгляд немного прояснился.

— Держи руку, босота, держи, не убирай! — Стюжень низко склонился над Чёрным, практически лег ухом ему на рот и замер.

Невесомый вдох развел лёгкие кормщика, выдох успокоил и опустил грудь, и едва старик, отпрянув, кивнул, Сивый рассек сердце «золотого нашего».

— Не сказать, что я узнал о человеке что-то новое, но отчего-то мне кажется, что выберемся мы из этого дерьма не скоро. И не все.

— Ходу, — Сивый вынул меч, отёр лезвие. — Становится жарко, а я, как выяснилось, парень хладнокровный.

Хищное заклинание ещё терзало и рвало тёплое тело, но жизни в нём больше не было. Чёрный судорожно взмахивал руками, трясся, выделывал плясовые коленца, в какое-то мгновение начал строить рожи и показал язык, но когда пошли трещать кости черепа, язык мореход себе перекусил с громким щелчком зубов, ни на миг не перестав дурашливо улыбаться. Последними закрылись глаза, вернее просто перестали быть: надбровные дуги и скулы с глазными яблоками сделали то же, что челюсти с языком — просто с треском сомкнулись и с громким влажным хлюпом раздавили к Злобложьей матери. Это верховный услышал даже сквозь треск пламени на ладье, и старика передёрнуло.

Тиши мыши неслись по земляному пригорку над песчаным берегом, поравнявшись со строем чёрных, даже дышали через раз, лишь бы не услышал вожатый со светочем, только бы не всполошился. Пара лодей за это время отошла, где-то в море висели два одиноких мачтовых огня, ровно светлячки от стаи отбились.

— Все, пришли, — шепнул Безрод и молча обхватил руку старика. — Там прямо дом Косарика.

— Вроде тихо?

— Перевернули дом вверх дном, никого не нашли, да и убыли восвояси.

— И всё равно, босяк, тишком да молчком. На перестрел, как пить, дать чёрных обогнали. А им ещё в пригорок топать.

— Я скоро.

Сивый, ровно тень, мало не по земле выстлался до самого тына. Только бы Тенька не учуял, да шум не поднял. К счастью ветер дует от города. Увидели уже полыхающую ладью на берегу, или на самом деле, как сказал, тот, со светочем, в эту сторону стража и носа не кажет? Может и не кажет, но уж точно не десятый сон сейчас досматривает — вон, только что со двора вышли. Каждый миг жди крика: «Пожар! К Оружию!». Во всяком случае на пристани, как пить дать, снаряжают ладейку для разведки. Осторожно заглянул через порушенную ограду во двор. Как раз уходили последние дозорные, раздосадованные, разозлённые, а кто-то здоровенный и плечистый, с необъятной спиной, в богато сработанном доспехе стоял прямо против светоча и мало без соли не доедал незадачливого стражника за ротозейство. Голос дружинного тяжёлый, ровно кузнечная наковальня, едкий, чисто сок молочая, летал над двором и без ножа стружку снимал с Косарика. Закрой слух, бедолага, не то встанешь поутру кривым не только на бок, но и на слух. Сивый усмехнулся. Знакомый голос, хоть и не видно лица.

—…совсем распустились тут? Я проездом, считай меня здесь быть вообще не должно, но приезжает княжеский сотник и только прилёг — на тебе! Вставай! Ровно не было у меня дня в седле!

— Я только за подмогой отлучился, — оправдывался стражник, вытянувшись, насколько позволяла искалеченная стать. — Мне бы не взять его одному.

— Да уж вижу, курносый, — воевода усмехнулся, и Безрод будто вьяве увидел, как здоровяк смерил кривого презрительным взглядом. — Ты хоть представляешь, кому дал приют?

— Ну… рубцы на лице… сивый волос…

— Это самая опасная тварь на месяцы пути окрест! Я вообще удивлен, почему он не зарезал и не сожрал всех вас! Как ушёл?

— Ушли, — поправил Косарик старательно глядя куда-то в небо.

— Что значит «ушли»?

— Ну… их было двое… Сивый и ещё старик. Высокий такой, здоровенный, весь седой.

— Высокий? Здоровенный? И глядит вот так исподлобья, ровно насквозь пронзает?

Воевода-крикун даже на шаг сдал в изумлении.

— Ага. Ушли морем. Видать, лодку взяли. Следы на берегу нашли.

Здоровяк заходил по двору, что-то бормоча себе под нос, а Косарик с места не смел сойти, так и стоял вытянувшись, правда, одним боком. Получалось вовсе уж смешно — будто глядит в небо, да не прямо перед собой, а куда-то в сторону, вывернув голову.

— Стюжень-то здесь каким боком? — у самого тына пробормотал воевода. — Чтобы этот замшелый правдолюб, да с душегубом…

Безрод беззвучно усмехнулся. Поумнел ты, Коряга, если вопросы начал задавать. А не хочешь поздороваться со старым другом? Вот выскочу из темноты, заключу в объятия, да рявкну в ухо: «Сто лет, сто зим, старина! Как жив-здоров? Как щека? Рубцы на погоду не ноют?» И закрывай потом вдвоем рот Косарику — один челюсть бедолаги с земли поднимет, второй на место вставит, зубок за зубок, ровно замок. И улыбнёмся оба: один рот до ушей растянет, другой криво ухмыльнётся, руки на плечах через шею, братья, не разлей вода.

— Как рассветёт — в погоню. Сторожевую ладью готовить немедля. Я отбуду утром, а пока у посадника стою. Всё ясно?

— Яснее некуда!

Коряга ушёл, Косарик сколько-то времени таращился ему вослед, затылок скрёб. Наконец фыркнул:

— Сам не верит, а ору — на весь город.

— Кто не верит?

Вот стоял ты относительно ровно мгновение назад, кривой бок не в счёт, а теперь выгнут назад, чисто лук в руках стрельца, на лице лежит здоровенная лапа, про которую нутром понимаешь, что если её обладатель даже просто сведёт пальцы, к такой-то матери соберёт в горсть, будто непропечённую глину, челюсть вместе с шеей, бородой, зубами и языком, но узнать в том месиве человеческое лицо будет мудрено.

Косарик только промычал.

— Отпущу, но ты не орёшь. Голову оторву.

Стражник еле заметно кивнул. Это Сивый. Мгновение назад в середине собственного двора был свободен, как птица… ну ладно, как птица с перебитым крылом, а теперь мало в узел не собран, страшный человек держит твою жизнь в жутких руках, и оба мальчишки лишь чудом не безотцовщина. Из тьмы он вышел что ли, так же незаметен и тих?

Безрод отпустил стражника, развернул лицом к себе, и через мгновение Косарик точно знал, о чем спросит шурина-всезнайку, что подвизается при княжеском ворожце приказчиком. «А скажи-ка мне, Клочок, почему так бывает: вот смотришь на человека — сам смотришь, никто тебя за шею не держит, глядеть не заставляет — но ощущение такое, будто мордой по камням возят? Больно, за глаза страшно, моргаешь, голову в плечи втягиваешь…»

— Коса есть?

— Какая коса?

— Обыкновенная. Пахарская. И будет лучше, если она у тебя окажется.

— Зачем?

— Коса. Есть?

И вжжжжж — за мгновение остывает всё: глаза напротив, голос, воздух, земля. Сейчас должен пойти снег. В середине лета снег. Коса. Есть? «Вот скажи, Клочок, почему так бывает…» От этого голоса уши стынут, чисто в море наплавался, а потом нашёл ворожачью дверку, шасть — из лета на мороз выперся, а вода в волосах, в ушах да на одёжке замёрзла, только чудом парок изо рта не вьётся.

— Есть коса, как не быть, — прилетело улыбчивое из темноты дома.

— Ма-а-а, — утробно, с мукой простонал стражник, затряс головой и, сдав назад, перегородил Сивому дорогу,

— Ну что, волчок, вернулся? — она вышла из темени и встала на свет, всё такая же улыбчивая, только глаза темнели тревожными провалами. — Хм, коса… невелика добыча.

— Я того не делал, — Безрод усмехнулся, отвёл взгляд и дал матери Косарика себя хорошенько рассмотреть. Бабы напряжение вокруг замешивают на раз-два, как тесто, ещё чуть — искры на волосах зашипят. Страшно ей чуть сильнее чем донельзя, но улыбается, чисто раненый, который из последних сил древко знамени в землю воткнул, да и висит на нём, чудом не падает. Вот и выходит, кто-то знамя вздёргивает, кто-то на улыбке держится.

— Ну допустим. Коса зачем?

— Не одна коса. Нужно много кос и косарей. Есть?

— Есть, — Косарик недоумённо показал подбородком на сарай.

— Беда пришла, откуда не ждали. Мать, поднимай стражу, да с косами, а мы на берег. Стой тут, я за конём.

Где-то в глубине дома всё это время неостановимо ревмя ревел младенец. Ещё бы, полночи топают, орут, гремят оружием, мальцу поддакивают собаки по всей улице. Звёздную тишину избили до полусмерти, а глядя вперёд, на то, что скоро грянет… нет, не выживет бедняжка, добьют окончательно ещё до наступления утра.

Стражник испуганно таращился в сторону берега. Какая ещё беда пришла? Нешто остались ещё в целом свете беды, что Сивый под себя не забрал? Если так, чего же не бегут на берег, отчего тревогу не бьют, народ не поднимают? Бегом ведь надо! Мать и сын переглянулись, Косарик неуверенно кивнул, махнул подбородком в сторону города.

«Бегом» — это громко сказано. Ну так, в ленивую развалочку Косарик рысил на Теньке за Сивым куда-то к морю. Ходу на берег шагов триста, и всё вниз, меж камней да кустов, стало быть, в обраточку придётся наверх ползти всё по тем же камням.

— А тот ключарь, — усмехнулся Безрод по дороге, — Что на тебя зуб завел… Низенький, пузо угловатое, на пальцах перстни?

— Ага, — изумлённо протянул стражник, едва не рухнув наземь от неожиданности.

— Готовь здравицу. Чую, свидитесь.

А когда Сивый и тот седой, здоровенный старик, что вышел из темени шагов через полста, мало не силком стащили наземь и велели молча пялиться в ночную темень в оба глаза, сделалось и вовсе тошно. Как тогда перед сшибкой с оттнирами. Вот честное слово, в тот день так нутро выкрутило, что рассопливился. Едва надежда из глаз не полилась вместе со слезами. На какое-то мгновение даже подумал, дескать, вот как меня сейчас корёжит, глядишь, если свезёт, получится выйти из рубки прямым, как стройное деревце. Вдруг выгнет в противоположную сторону, обратно прямым сделаюсь? Не-а, не разогнуло, хоть и повезло — живым в той рубке остался.

— Вон то, что за тропа?

— Которая по берегу идёт? Да тоже в Порубь, правда чуть кругаля дает. Перестрел тянется вдоль берега, а ближе к дому посадника вверх уходит. А чё?

— А ничё. Рот закрой, раскрой глаза. И тихо мне тут! — Стюжень сунул здоровенный кулак под нос Косарику, а Безрод, наклонившись к самому его уху, шепнул:

— Дам знак, уйдешь по длинной тропе. Тенька не понесёт, топать не будет.

Стражник лишь кивнул и замер. А когда впереди в нескольких шагах, тяжело пыхтя и отдуваясь, протопал взъерошенный и потный Липок — угловатое пузо, как обычно, вперед, лобастая голова сидит на туловище даже без намёка на шею, короткие и толстые ноги…

— Сапоги больше месяца у него не живут, — Косарик не выдержал напряжения ожидания, легонько пихнул Безрода, показал на тропу. — Купит новые, глядь, через седмицу ободраны, растоптаны. Видел его в бане — во-о-от такая лапа!

Сивый всего двумя пальцами неумолимо свёл челюсти Косарика вместе: указательный подвёл снизу под бороду, большой положил на переносицу, но когда в яркий круг светоча, который нёс ключарь, вошёл первый из «чёрных», Безрод с превеликим трудом разжал бы челюсти кривого в обраточку, возникни в этом нужда. Сломать сломал бы, даже в щепы расколол бы, разжать — нет. «Вот скажи, Клочок, разве так бывает, будто весь мой покорёженный остов, узлом посередине перекрученный, ещё и рот подвязал? Будто змея, поднялся внутрях, да и связал челюсти одну с другой, и сделался я ровно собака в наморднике: рта не раскрыть, так от ужаса свело!»

Косарик смотрел, как и просили, в оба глаза, и не верил ни одному. Вот. Идут. Моровые. Все в тёмном, на рубахи, расшитые боянским узором, наброшены тёмные накидки. На ходу тканые верховки нет-нет да распахнутся, и вышивка делается видна последнему слепому. Идут, едва не спотыкаются, язва на язве, глаза слезятся, даже в тусклом свете видны запавшие глазницы и безжизненные глаза. А уж бледные…

Пальцы заболели. Млеч стряхнул наваждение и опустил глаза: это Стюжень силком разжимает жменю, в которой трещит, вот-вот с громким хлопком сломается корешок. Ага, вцепился так, что не оторвать. Старик сделал страшные глаза — ну-ка отпусти — даже в скупом свете белки сверкнули на лице, ровно две луны в облачном, беззвёздном небе, а Сивый шепнул:

— Уходи тихо. В рысь — шагов через полста. Моровых бить только косами. Близко не подходить.

— К воде не подпускать! — добавил старик. — Трупы сжечь. Потом косы прокалить в кузне.

— Косами? — переспросил обалдевший кривой и всё тряс… тряс головой.

— Косить, ровно траву. Это больше не люди. Они и держатся только на ворожбе. Упокойте болезных, дайте им уйти и не наделать зла.

«Вот скажи, Клочок… Нет, ничего не говори. Твою ж мать! Твою ж мать!»

— Хотели этой ночью уйти, да не успеем, — низким шёпотом громыхнул старик. — Нам бы денёк отсидеться до следующей ночи. Устроим?

Косарик рассеянно кивнул. Чего ж не устроить? Можно. Всё ковыляют перед глазами изъязвлённые моровые, бредут, ровно ожившие трупы, еле ноги передвигают. Лица уже даже не белые — синие с прозеленью, дыры в щеках с яблочко, зубы видно, раны истекают дурнотной жижей и в нос шибает мертвечиной. А Липок, будто нарочно, встал в стороне, и вся вереница ползёт мимо светоча.

— Пора. К питьевой воде не подпускать. Бить косами. Всех сжечь. Пошёл…

Она так и не выжила. Ночная тишина. Когда городские били моровых, орали так, словно биться выпустили на раскалённый противень. Страшно же, твою мать! Косишь, ноги бедолагам подрубаешь, вроде и жалеть должен — не по своей воле пошли, да и нет её больше, своей воли — но всё равно жутко. И даже не человек против тебя — сама смерть: глядит моровой, ровно не косарь против стоит, а слюдяное оконце, а полоснёшь по ногам, ну хоть бы что-то в потухших зенках полыхнуло, ну хоть бы остатним огоньком блеснуло, ровно зола на прощание. Ни-че-го. Сам себя накручиваешь, на горло берёшь, пугаешься собственного рёва и орёшь ещё громче.

Стеной встали перед колодцами: а их вышло четыре на прибрежную улочку, хотя на самом деле всех порубили на подходе ещё к первому, во дворе Косарика. Впрочем, не всех: когда стали считать да стаскивать жуткий покос для сожжения, с удивлением обнаружили на прибрежной тропе шагов за сто до косариковых хором полтора десятка моровых, славно укороченных с обратной стороны: на голову. Кто-то хладнокровно, одного за другим располовинил пришлых, только неравными вышли те жуткие половины. Уже утром, при солнечном свете кривобокий вёл за собой стражу во главе с Корягой, показывая, где приметил жутких гостей, а вдоль дорожки валялись трупы: головы справа, туловища — слева. Какое-то время сотник смотрел на остатки пиршества чьего-то меча, а потом, глядя на Косарика в упор и тяжело катая челюсть, процедил:

— Ладью в погоню отставить.

Вся храбрость, что оставалась у кривого после сшибки с моровыми, теперь едва не слетела, чисто пыль под метёлкой. Коряга страшный. Глядит, сузив глаза, и если кто-то может накрутить ливер на один только взгляд, не доставая кривого страшного ножа — это он. Смотрит, и внутри опускается всё, что ещё не ухнуло от ужаса ночного покоса. Ага, вот сейчас, когда княжеский воевода огроменным кулаком сгреб ворот Косариковой рубахи и навис, чисто утёс над грязной лужицей у своего подножья, сделались видны рубцы на щеке под бородой. Широкий нос перебит, а на запястье безобразной змейкой вьётся странный рубец — никак не взять в толк, что оставило такой след, но точно не клинок.

— Если я выясню, что ты темнишь, окривеешь на второй бок. Понял, что и кого имею в виду?

Где-то там за веками-щёлочками не то что сверкает — полыхает, ровно в кузнечном горне да с поддувалом. «Ты вот что, Клочок, порасспроси своего ворожца, если человек под спудом ужаса и страха замечает такие мелочи, как странные рубцы у собеседника, сможет ли посадник найти для города лучшего ключаря? А если ключарь ещё и храбрец, каких мало…»

— Воевода, дай слово сказать.

— Ну.

— Ты ведь и сам не веришь…

— Одно лишнее слово, и здесь найдут ещё одного безголового, только у этого голова будет оторвана.

Странно как. Сивый пугает — мёрзнешь, этот стращает — жарко делается, вон по спине пот катится.

— Мне нельзя без головы, — шепнул Косарик. — Детей не подниму.

Наверное, не нужно было про детей говорить. Корягу ровно перекосило, и когда воеводу начало корёжить и руки его невольно пошли вверх, стражника в воздух так и поднесло.

Таких дней, как этот, в жизни не может быть много. В такие дни вся твоя жизнь переворачивается с ног на голову, хотя… в его случае — с головы на ноги, и кажется, будто в кои веки судьбина вспоминает, что кривые тоже люди. В такой день Белка согласилась выйти за скособоченного стражника, в такой же день ты возвращаешься домой после сумасшедшего дня, несёт от тебя гарью на перестрел: ещё бы, столько трупов сожгли, но войдя в сарай, застаёшь вовсе уж небывальщину. Сивый лежит на сене, катает по губам травинку, глазами лениво дощатый свод ковыряет, старик с ножом яблоко уплетает, а между ними спутанный по рукам и ногам лежит… Липок. Сам на себя не похож, скорее тень от посадского ключаря в яркий солнечный день. Рот раззявлен, нижняя губа трясется безостановочно, от слюней вся рубаха мокрая, взгляд лишен всегдашней хитринки и наоборот полон такой прозрачной бессмыслицы, что единственная мысль в этой кудлатой, лобастой башке читается без труда. «Мне страшно. Мне очень страшно. Мне жуть как страшно».

— Забирай, — Сивый, скосив глаза, показал на пленного. — Петь хочет, еле сдерживаем.

— Говорит, песню красивую знает, — усмехнулся старик. — Сладкоголосый.

— Споёт, — Косарик устало присел на бочонок. — Сами-то ели?

— Накормила хозяйка, — Стюжень кивнул. — Ночью уйдём. С какой-нибудь из дружин.

Стражник глубоко вздохнул, неловко спрятал взгляд.

— Тут это… Люди уверены…

— Что за всем стоят бояны, — понимающе кивнул ворожец. — И даже песни этого, жирного убедят не всех.

Липок взглядом умолял Косарика увести его отсюда подальше. Он здесь больше не может. Глаза сделались широки, чисто плошки, он хлопал веками, привлекал к себе внимание, шевелил губами, но не мог заорать в голос: «Да посмотри же на меня, наконец! Уведи меня отсюда! Тот, сивый — настоящее чудовище! Ты просто не видел, как он снимает головы!»

— Здесь поспели, — Безрод усмехнулся, — в остальных местах не успеем.

— И что делать?

— Искать голову. Свернуть шею.