Космонавт. Том 2

Глава 8

Морозный воздух звенел, как натянутая струна. Стоя в строю на плацу аэроклуба, я чувствовал, как ледяная крошка со вчерашнего снегопада пробирается под воротник шинели. Перед фасадом здания, украшенным транспарантом «С Новым 1965 годом, товарищи!», выстроились три шеренги курсантов. Над головами трепетал алый флаг с вышитым профилем Чкалова — подарок ветеранов к двадцатилетию клуба.

Крутов вышел на деревянный помост, поправив малиновый кант фуражки. Его сапоги гулко отстукивали ритм по обледенелым доскам.

— Товарищи курсанты! — голос майора, привыкший перекрывать гул моторов, раскатился по плацу. — В канун нового года принято подводить итоги…

Он говорил о плановых показателях, перевыполнении норм по налету часов, о трудовом энтузиазме, с которым наш коллектив встретил решения ноябрьского Пленума ЦК. Снежинки оседали на его эполеты, превращаясь в блёклые звёздочки.

— Но сегодня, — Крутов сделал паузу, доставая из папки лист с гербовой печатью, — аэроклуб имени Валерия Павловича Чкалова отмечает событие, равного которому не было за все двадцать лет его истории. Да что там, такого не было в стране!

В строю зашевелились. Кто-то сдержанно кашлянул, кто-то переминался с ноги на ногу, пытаясь согреть затекшие пальцы.

— Седьмого ноября курсант Громов Сергей Васильевич, — майор бросил взгляд в мою сторону, — проявив мужество и мастерство, предотвратил катастрофу, последствия которой могли стать ударом по престижу Советской Родины.

Строй замер. Даже ветер стих, будто прислушиваясь.

— Особым приказом Министра обороны СССР Маршала Советского Союза Родиона Яковлевича Малиновского от 26 декабря 1964 года, — Крутов выпрямился, держа документ как боевое знамя, — курсант Громов Сергей Васильевич досрочно выпущен из аэроклуба имени В. П. Чкалова с зачислением в Качинское Краснознамённое высшее военное авиационное училище лётчиков имени А. Ф. Мясникова.

Тишину взорвали аплодисменты. Слева тихо присвистнул Володя. Я посмотрел на Катю, которая смотрела прямо перед собой, не мигая. Крутов поднял руку, возвращая строю дисциплину.

— От имени совета аэроклуба, — майор достал из папки бархатный футляр, — вручаем Сергею Громову памятный нагрудный знак «За особые заслуги в авиационно-спортивной работе»…

Он замолк, внезапно проведя ладонью по глазам, будто соринку вытирал.

— … И обещаем, — в голосе майора появилась хрипотца, — что твоя фотография в лётном шлеме будет висеть на Доске почёта до тех пор, пока самолёты поднимаются в небо.

Павел Алексеевич посмотрел на меня и громко скомандовал:

— Курсант Громов, выйти из строя!

Сапоги отбили чёткий ритм: левый, правый, левый. Поворот к строю. Ладонь у виска.

— Разрешите обратиться, товарищ майор?

Крутов кивнул, сжимая футляр со знаком.

— Товарищи курсанты и инструктора! — Я обвёл взглядом знакомые лица — румяные от мороза, с горящими любопытством взглядами. — Когда я впервые пришёл сюда, мне казалось, что небо — это синяя стена за ангарами. Вы научили меня, что небо — это…

Я замолк, поймав взгляд Крутова. Он едва заметно улыбался.

— … Это дорога. Дорога, которая начинается не с полосы, а с чертёжной доски в классе теории. С мозолистых рук механиков, проверяющих каждый болт. С дежурств у рации. — Я поднял руку, показывая на синеву между облаками. — Сегодня я стою здесь благодаря тем, кто верил, что восемнадцатилетний парень без опыта полётов сможет дотянуться до этой высоты.

В задних рядах кто-то крикнул: «Правильно, Серёга!». Строй рассмеялся, нарушив уставную выдержку.

— В Качинском училище я буду помнить, — я сделал шаг назад, возвращаясь в строй, — что за моими плечами не просто аэроклуб. За моими плечами — вы.

Павел Алексеевич первым начал хлопать. Аплодисменты подхватили даже старшие инструкторы у крыльца. Потом майор резко опустил руку — и плац снова стал точным прямоугольником из шинелей и блестящих пуговиц.

— Вольно! — скомандовал Крутов. — До построения в шестнадцать тридцать у вас свободное время.

Строй рассыпался на кучки курсантов. Ко мне уже бежал Володя с расстёгнутой шинелью, размахивая газетой «Советский спорт»:

— Серёга, да ты в историю вошёл! Смотри, тут про тебя…

Я взглянул на заголовок: «Курсант-герой — будущее советской авиации». На снимке изображён я, отдающий честь у Як-18.

Когда Володя сунул мне газету, в памяти всплыл тот самый кабинет в аэроклубе, где позавчера сидели они: двое «проверенных» журналистов с блокнотами «Союзпечати» и фотоаппаратом «Зенит».

Больше всего мне запомнилась Лидия Александровна — корреспондентка «Комсомольской правды». Брюнетка с васильковыми глазами, в строгом костюме цвета морской волны. Её голубой шарф, повязанный пионерским галстуком, резко контрастировал с седыми прядями у висков.

— Товарищ Громов, — начала она, раскрывая блокнот с золотым тиснением «СССР», — ваш поступок стал примером для миллионов советских юношей. Что вы чувствовали в решающий момент?

Я мысленно перебрал шаблонные фразы из стенгазет. «Чувство долга» звучало слишком сухо, «любовь к Родине» — пафосно.

— В тот момент я думал только об одном, — сказал я, глядя на трещину в штукатурке над её головой, — как спасти людей. Лётчик должен сохранять хладнокровие, этому нас учит…

— Аэроклуб имени Чкалова! — подхватила журналистка, записывая каллиграфическим почерком. — Верно ли, что ваши первые шаги в небо начались именно здесь?

«Если бы они знали, откуда я на самом деле…» — промелькнула мысль, но я кивнул:

— Да. Здесь меня научили не просто управлять самолётом, а чувствовать его. Как говорил Валерий Павлович — наш инструктор: «Если быть — то быть первым».

Иван Дмитриевич — второй журналист — щёлкнул затвором, поймав мой профиль в свете зимнего окна.

— Расскажите о ваших наставниках, — попросил он. — Кто вдохновил вас на этот путь?

Образ Крутова встал перед глазами: майор, ругающийся из-за перерасхода бензина, но ночью дописывающий характеристику для моего досрочного зачисления.

— Майор Крутов Павел Алексеевич, — ответил я твёрдо. — Он учил нас, что за каждым успехом стоит труд всего коллектива — от механиков до метеорологов.

Лидия Александровна одобрительно поджала губы, отмечая цитату.

— А ваши личные мечты? — спросила она, смягчив голос. — Кем вы видите себя через десять лет?

«Менеджером высшего звена», — так и просился этот ответ, но я с улыбкой произнёс совершенно другое:

— Хочу служить там, где буду нужнее всего. Как и все выпускники Качинского училища, мечтаю быть на страже воздушных рубежей нашей Родины.

— Прекрасно! — Воскликнула журналистка, чуть ли не хлопнув в ладоши, и перевернула страницу. — Скажите, как вы относитесь к славе? Не боитесь ли, что она изменит вашу жизнь?

Вспомнились слова капитана Ершова: «Легендам либо подражают, либо их уничтожают».

— Слава принадлежит не мне, — сказал я, поймав её взгляд. — Она — достояние аэроклуба, товарищей, которые со мной учились. Слава… — я поправил воротник гимнастёрки, — это ответственность.

Иван Дмитриевич щёлкнул ещё раз, ловя мой жест.

— Последний вопрос, — Лидия Александровна закрыла блокнот. — Что бы вы пожелали ребятам, которые сейчас держат в руках модельки самолётов и мечтают о небе?

Картинка из прошлого: я, двенадцатилетний, клеющий Як-3 из папье-маше в кружке при ДК, воспоминания Сергея, в чьё тело я попал…

— Не бояться начинать с малого, — ответил я, и это была единственная фраза без редактуры. — Даже самый долгий полёт начинается с первого шага на взлётную полосу.

…Когда журналисты ушли, я тогда остался сидеть в кабинете. На столе лежала газета с интервью Гагарина: «Главная сила — вера в товарищей». Я провёл пальцем по строчкам, понимая, что завтра мои слова станут такими же гладкими, отполированными до блеска.

…Володя тыкал пальцем в газету: «Смотри, тут даже про Катю намёк! „Преданный друг героя разделяет его устремления“!».

Я хотел ответить, но тут меня позвали:

— Серёжа, — Катя вышла из ангара, зябко потирая руки. В её взгляде читалось то, о чём не напишет ни одна газета.

«Вот оно, настоящее интервью», — подумал я, шагая ей навстречу.

— Пройдёмся? — спросил я, подходя к Кате вплотную. Она кивнула, не глядя на меня и мы пошли подальше от любопытных глаз.

Снег хрустел под сапогами, как сахарная крошка, когда мы отошли к дальнему ангару, где ржавел в бездействии старый По-2. Катя шла, засунув руки в карманы, подняв воротник так, что виднелись только глаза — зелёные, как малахитовые льдинки, всплывающие из глубины зимней реки.

Мы миновали вереницу самолётов, на снегу их тени напоминали спящих птиц. Тишину резал только скрип снега под нашими ногами.

— Когда? — спросила Катя внезапно, остановившись у крыла учебного истребителя.

Этот вопрос был ожидаем, поэтому я не стал уточнять, о чём она спрашивает.

— Скоро. После Нового года.

Катя наклонила голову, разглядывая мыс сапога. Снежинка зацепилась за её ресницу и я видел, как она дрожит, но не тает.

— Серёжа… — она хотела что-то сказать, но не стала. Вместо этого тихонько выдохнула и закусила нижнюю губу.

Я шагнул вперёд и протянул руку к её подбородку. Приподнял осторожно двумя пальцами.

— Посмотри на меня, — сказал я, когда Катя попыталась отвернуться.

Она вздохнула, и пар от дыхания смешался в воздухе. Потом вдруг вцепилась в ремень моей шинели, прижалась лбом к груди.

— Ты же знала, — прошептал я, обнимая её и чувствуя, как дрожит её спина под ватной подкладкой.

— Знала. Но не думала… — голос Кати звучал глухо, — что будет так скоро.

Мы стояли, пока снег усилился. Катя отстранилась первой, вытирая ладонью щёку.

— Я буду ждать. Только… — заговорила она.

Я не дал договорить. Притянул к себе, целуя в уголок губ, где пряталась обветренная трещинка. Наши губы ещё пару мгновений сливались в тепле, пока из-за ангара не донёсся рокот. Старый гусеничный трактор, с прицепленным ковшом-отвалом, полз по дорожке, вздымая снежные вихри. Дизель рычал, как зверь, разгоняя тишину.

Катя отпрянула, поправляя сбившийся платок. Я прикрыл её от снежной пыли спиной, чувствуя, как она снова прячет лицо на моей груди.

— Пойдём, — сказал я, разглядев красный кончик её носа. — Замёрзла поди.

Она фыркнула, шаря в кармане в поисках носового платка:

— Ты сам как снеговик.

Мы шли обратно, обходя сугробы. У учебного корпуса Катя вдруг схватила меня за рукав:

— Совсем забыла сказать, — зачастила она. — Тридцать первого… Встретимся у ёлки в Парке Горького? Там Володя с ребятами будет. Звали с собой.

Я согласно кивнул, хоть и знал, что это значит: толчея у ледяных скульптур, гармонь под шампанское «Советское» и прочие атрибуты народных гуляний.

Последний учебный день выдался непривычно тихим. В ангарах, где обычно царили вечная суета и перекрикивания людей, теперь стояла тишина, нарушаемая только звуком моих шагов. Я медленно провёл рукой по фюзеляжу Як-18 — той самой машине, на которой совершил первый плёт со Смирновым. Всего ничего прошло, а гляди ж ты — прикипел к этому месту. Даже не ожидал от себя подобного. Попрощавшись с этим местом, я отправился к выходу, словно перелистывая страницу своей жизни.

— Громов! — окликнул меня Борисов, когда я уже выходил за ворота. Он догнал меня, запыхавшись, в расстёгнутой куртке и с красными от мороза щеками. — Ты ж не попрощался со своим лучшим напарником!

— Здорово, — поприветствовал я его с улыбкой и мы, обнявшись, похлопали друг друга по спине.

— Ты ж на остановку? — спросил он, махнув рукой в сторону дороги.

— Ага.

— Ну тогда пойдём. Я тоже в ту сторону.

Мы шагали к остановке, болтая о всякой ерунде. Борисов болтал о планах на весну:

— Весной я заканчиваю аэроклуб. После буду поступать. Возможно, — он пихнул меня плечом, — в Качу.

— Было бы здорово, — сказал я.

Я и правда так считал. Мне нравился этот парень. Да, поначалу у нас с ним отношения не заладились, но потом притёрлись, пережили некоторые не моменты, сплотились.

У остановки, где толпились рабочие с авиазавода в ожидании подъезжающего автобуса, мы остановились и я предложил:

— Мы тридцать первого собираемся в парке Горького на ёлке. Придёшь к нам?

— С баяном? — он хитро прищурился.

— Только если споешь частушки, — хохотнул я.

Автобус подъехал и Борисов поспешил к нему.

— Будут тебе частушки! — Крикнул он, залезая в автобус, крича через захлопывающуюся дверь. Проводив взглядом своего напарника, я дождался свой трамвай и поехал домой.

Ключ щёлкнул в замке с привычным скрипом. В прихожей оказалось темно. Я зашёл в квартиру, включил свет.

— Мам? — крикнул я, сбрасывая сапоги на резиновый коврик. Тишина. Видимо, забежала к соседке обсудить новогодние заготовки. Она об этом сегодня с утра говорила.

Раздевшись, зашёл на кухню, поставил на плиту чайник. В своей комнате переоделся в домашнюю одежду и вернулся на кухню. Пока закипал чайник, я подошёл к окну и выглянул на улицу.

Через окно, затянутое морозным узором, виднелся двор: ребятня в ватниках лепила снеговика, а бородатый дворник Никифор, опершись на лопату, подгреба́л им снег поближе.

— Вот вам, пионеры, стройматериал! — донёсся до моих ушей хрипловатый смех дворника.

Дети визжали, катая комья. Один мальчуган в шапке-ушанке с оторванным ухом пытался водрузить на снеговика жестяную звезду — видимо, отслужившую свой срок на какой-то ёлке. Я улыбнулся, вспомнив, как сам в детстве клеил из фольги «спутники» для таких же забав.

Чайник зашипел, выдыхая струйку пара. Я отвлёкся от наблюдения за игрой детворы и пошёл снимать чайник. Когда заваривал чай, услышал звук открываемой двери, а затем и смех матери.

Я вышел в коридор и увидел мать, сбрасывающую снег с воротника. За ней, кряхтя, в квартиру втиснулся отец с разлапистой ёлкой, которая зацепилась ветками за косяк.

— Серёженька! — Заметила меня мать. — Папа приехал! — мать смахнула с его плеча хвою, сияя, как начищенный пятак.

— Привет, сын, — поздоровался отец, справившись, наконец, со строптивым деревом.

— Привет, — кивнул я.

— Смотри какая красавица! — мать прижала ладонь к груди, поправляя ветку. — Правда?

Ёлка, чуть кривая, но пушистая, и в самом деле была красивой и пахла одуряюще. Детством.

— Правда, — сказал я, разглядывая знакомые игрушки в коробке, которую я заметил в коридоре только сейчас: картонных космонавтов, ватных Дедов Морозов с валенками из фольги и другие.

Ёлку втащили в комнату верхушкой вперёд, оставляя на половиках иголки и смолистые потёки. Отец, кряхтя, упёр комель в жестяное ведро из-под побелки — потрёпанное, с ржавыми подтёками по швам.

— Держи, Серёжа, ровняй! — он бросил мне верёвку, сам полез под батарею.

Я прижал коленом скользкий ствол, пока отец обматывал шпагат вокруг чугунных рёбер отопительной колонки. Ведро заполнили песком, оставшимся после ремонта.

— Ещё левой веткой подтяни… Так, стой! — отец, красный от натуги, завязал морской узел.

Закончив с установкой ёлки, я отошёл в сторону, наблюдая за тем, как мать суетилась вокруг неё, поправляя ветви, будто приглаживая непослушные вихры ребёнку.

Мать упёрла руки в боки и критически оглядела результаты наших трудов. Кивнув своим мыслям (видимо, осталась довольна), она повернулась к нам с отцом и проговорила:

— Мойте руки и идёмте ужинать.

За ужином мать неустанно рассказывала о работе, соседях и прочий незначительных мелочах.

— А у нас на почте, представляешь, вчера целая история приключилась! — она обмакнула хлеб в рассольник, оставляя на тарелке желтоватые разводы. — Приходит бабулька из пятого подъезда, та, что в лиловом платочке… Ну, ты её видел — с палочкой, да? Протягивает мне телеграмму: «Дорогая мама, приезжаю на побывку. Ваш сын-герой». А подпись-то забыла! Мы с Марьей Петровной полчаса голову ломали — чей это сын-то из нашего района служит…

Отец хмыкнул, вылавливая из супа огурцовый кружок.

— Оказалось, — мать захлопала ресницами, довольная вниманием, — это ей соседкин сын из Ростова шлёт! Тот самый, что в военкомате на карандаше у секретаря… Ну, который с Люсей Крыловой крутил роман!

Она вдруг ахнула, хватая мужа за рукав:

— Василий, ты ж не спросил про Нину-то Семёновну! Встретила её сегодня у гастронома — вся в синяках! Говорит, лезла за банкой на верхнюю полку, да стремянка под ней сложилась. Я ей: «Ну зачем самой, дурная? Пусть Геннадий Иванович помогает!». А она: «Да он у меня на шабашке — теплотрассу чинят…».

Мать вздохнула, разламывая батон на три аккуратные части.

— А у Лидочки из второго окна, — голос её внезапно снизился до конспиративного шёпота, — дочь-то из Киева приехала! Вся в этих… — она мотнула рукой у виска, изображая завитки, — перманентах. Говорят, замуж за офицера-ракетчика собралась.

Она вдруг засмеялась, прикрыв рот ладонью, и потянулась за чашкой с чаем.

— После праздников уезжаю, — сказал я, воспользовавшись паузой в монологе матери. — В Качу.

Мать замерла, прижав ладонь к груди и ошарашенно хлопнула глазами. Отец хмыкнул.

— Как уезжаешь? — спросила мать, подавшись ко мне на встречу. — Ты же говорил, что осенью только…

— Наградили досрочным зачислением. За ту посадку в ноябре.

Мать прикрыла рот ладошкой, посмотрела на отца. Она хотела сказать что-то ещё, но в этот момент в дверь позвонили. Мы с отцом переглянулись и одновременно встали и вышли из кухни.

— Кто там? — спросил отец, когда мы подошли к входной двери.

— Здравствуйте, Василий Игнатович, — раздался из-за двери приглушённый взволнованный голос Вани. — А Серёгу можно? Дело есть, серьёзное.

Отец обернулся ко мне, вопросительно вздёрнув бровь. Я пожал плечами и пошёл открывать дверь.