Космонавт. Том 2

Глава 12

Оставшиеся перед отъездом дни я провёл в непрерывном движении, подчиняясь жёсткому ритму. Каждое утро начиналось с визита в больницу. Отец хоть и медленно, но всё же шёл на поправку. Но разговоры о его работе по-прежнему оставались под запретом. Врачи бдительно следили за посетителями, а в коридоре дежурил молчаливый мужчина в сером пальто, чей цепкий взгляд каждый раз скользил по мне оценивающе. Ершов, видимо, решил не рисковать.

В палате мы тоже теперь не оставались наедине. Во время каждого моего визита там находились либо сиделка, либо медсестра, либо ещё один человек из конторы. И лишь однажды нам с отцом удалось поговорить с глазу на глаз, практически раскрыв карты.

К тому времени я изучил блокнот до последней запятой. Сидя за кухонным столом под треск радиоприёмника, я внимательно вчитывался в страницы, которые пестрели обрывками или намёками на формулы расхода топлива, эскизами сопел, таблицами температурных режимов (только цифры, без пояснений и я не сразу понял, что это такое).

Сухой язык инженера, знакомый мне по прошлой жизни, без эмоциональной окраски. Хотя было и более личное, что выдавало истинное отношение отца и его переживания. Среди цифр изредка попадались намёки на одно событие, которые, судя по всему, сильно повлияло на него. Ничего конкретного — просто карандашные пометки на полях. Например, такие: «Р-16 — перегрев камеры?», «Система аварийного отключения не синхронизирована с…». На последней странице блокнота была схема, напоминавшая систему зажигания, с жирным крестом через половину узла.

У меня сначала никак не получалось соединить эти разрозненные пазлы в цельную картину. Я не могу понять к чему отнести те или иные расчёты или обрывки фраз. Например, вот эта фраза: «Снова отказали!», которая была подчёркнута дважды. Я каждый раз цеплялся взглядом за неё, потому что она единственная ярко демонстрировала эмоции отца. И она могла означать, что угодно. Пока в один день меня не осенило.

Двадцать четвёртое октября 1960 года — катастрофа на Байконуре. Взрыв ракеты Р-16 за пятнадцать минут до старта. Почти сотня потерянных жизней, включая главного маршала артиллерии Неделина. Большое количество раненых. Это чёрный день в космической отрасли СССР. И если отец имел отношение к этому проекту, его перевод мог быть не повышением, а ссылкой. Или попыткой спасти его от чистки.

И, если мои догадки верны, отец пытался предотвратить катастрофу. То есть он предвидел неполадки и докладывал наверх, но ему отказывали по каким-то причинам. Кто и почему — непонятно. Да и я могу ошибаться. Но, думаю, я мыслю в верном направлении.

Я перечертил спорную схему на кальку, а сам блокнот спрятал под фанерное дно чемодана. Теперь мои мысли выстраивались в логическую цепь: грабители искали не просто документы. Им нужны были именно компрометирующие материалы. Значит, кто-то хотел замести следы. Или подготовить почву для новой аварии, списав её на старые ошибки. В общем, этих «или» у меня было много. Теперь мне ещё больше хотелось взглянуть на документы из-за которых нас едва не убили.

Спустя три дня после нападения грабителей, ко мне домой заявился Ершов. Официальной причиной визита значилось сообщение о переводе отца в санаторий закрытого типа под Казанью. А неофициально у Ершова были другие цели.

— Ваша мать уже в курсе, — сказал он мне, после того, как сообщил новость. — Ей сказали, что у твоего отца осложнение после аппендицита, — Ершов бросил папку с документами на стол, отчётливо показывая всем своим видом, что ожидает вопросов.

— Как допросы идут? — Не стал я оттягивать с переходом к интересующей меня теме.

— Арсений Фёдоров, он же Сеня, запел о каком-то лётчике, — начал рассказывать Ершов, но я его перебил.

— Сеня — это кто? Тощий или коренастый? Мне для понимания картины нужно.

Ершов поджал губы, но в глазах его заплясали смешинки.

— Тощий, — ответил он. — Так вот, по его словам этот лётчик приходил к их главному. Но кем является этот человек на самом деле, мы пока не выяснили. Это мог быть и в самом деле лётчик, а может быть просто человек, который пытался выдать себя за такового.

Я понимающе кивнул. Сейчас в союзе мода на всё, что связано с авиацией и космосом. Многие хотят походить на лётчиков или космонавтов. Так что какие-то определённые выводы делать пока рано.

— Георгий Макаров, известный в узких кругах, как Жорик, пока молчит, — тем временем продолжил свой рассказ Александр Арнольдович. — Но отпечатки на ноже совпали с делами трёх «несчастных случаев» в Воронеже. — Ершов потянулся к пачке «Казбека», но, поймав мой взгляд, спрятал папиросы обратно.

— Благодарю, — сказал я. — Не люблю, когда в помещении курят. Даже отец перестал дымить в квартире.

Александр Арнольдович неопределённо покачал головой, что могло означать одновременно и «понимаю», и «ерундой занимаетесь». Отхлебнув чай из чашки, он продолжил:

— Что самое интересное, жертвы этих трёх несчастных случаев так или иначе были связаны с Качей, — Ершов внимательно посмотрел на меня.

Я безразлично пожал плечами.

— Бывают и не такие совпадения.

— Бывают, — согласился Ершов. Кто дёргает за ниточки, мы пока тоже не выяснили. У них там многослойное… начальство.

— Понял. Спасибо, что поделились, Александр Арнольдович.

Ершов ничего не ответил, зато внезапно поинтересовался:

— Когда уезжаешь?

— Послезавтра. — Я кивнул на собранный чемодан у входа на кухню. — Как раз перед вашим приходом взялся проверять всё ли упаковал. Кстати! — Вспомнил я и встал из-за стола, направившись в свою комнату.

Когда я вернулся на кухню, положил на стол перед Ершовым жучок.

— Вот, возвращаю в целостности и сохранности, — сказал я, присаживаясь на своё место. — Благодарю, что присмотрели за Ваней.

Александр Арнольдович кивнул, принимая благодарность. Несколько минут мы просидели в тишине. Я обдумывал возможность обратиться к Ершову с ещё одним вопросом. Решив, что попробовать всё же стоит, я спросил:

— Александр Арнольдович, я могу поговорить с отцом наедине?

Ершов забарабанил пальцами по столу.

— Тема разговора? — спросил он после недолгого раздумья.

— Личная. Как отец с сыном. Завтра последний день, когда мы можем пообщаться, а потом он уедет в санаторий, ну а я в Качу и неизвестно, когда мы увидимся в следующий раз.

Ершов потёр лоб, явна прикидывая возможные плюсы и минусы нашей беседы. К озвученной мной причине он отнёсся с явным скепсисом.

— Организовать беседу без свидетелей я могу. У вас завтра будет минут десять. Не больше.

— Благодарю, Александр Арнольдович.

На этом наш разговор и завершился. Допив чай, Ершов ушёл, ну а я отправился на свидание с Катей.

Мы договорились встретиться у главного входа ВДНХ, под гигантской аркой, где бронзовые тракторист и доярка застыли в вечном трудовом порыве.

— Ну, чем хочешь заняться? — спросил я, когда мы неспешно пошли под ручку в направлении фонтана «Дружба народов». — На каток?

— Можно и на каток, — улыбнулась Катя, прильнув головой к моему плечу.

Но мне в голову пришла идея получше:

— В павильоне «Космос» ты была? — спросил я, кивнув в сторону здания с куполом.

— Не довелось, — надула губки Катя. — Много раз собиралась, да только так и не дошла.

— Тогда это надо исправить, — я потянул её в сторону, направляя у нужному зданию. — Там как раз к Новому году новую экспозицию открыли. А после можно и на каток.

Внутри павильона пахло свежей краской и воском для паркета. Под куполом, словно в невесомости, замерли модели спутников: первый «ПС-1» с четырьмя антеннами, «Электрон» с солнечными батареями, макет станции «Луна-3», что в 1959 году впервые сфотографировала обратную сторону Луны.

На стенах висели схемы орбит и абстрактные плакаты с лозунгами: «Советской науке — слава!», «Первый человек в космосе — советский!» и так далее. Лиц главных конструкторов не было, как и имён.

— Смотри, «Восток», — я указал на ту часть корабля, где был виден серебристый шар, подвешенный на тросах. Рядом висел скафандр СК-1 — без шлема, чтобы посетители видели грубую строчку на шее, где крепилась гермооболочка.

— Настоящий? — Катя протянула руку, будто хотела прикоснуться, но тут же опустила её.

— Макет. Настоящие хранятся не здесь, — объяснил я, вспоминая историю из будущего. — А вот это…

Мы остановились у диорамы «Белка и Стрелка в полёте». Собаки, застывшие в кабине «Спутника-5», смотрели сквозь иллюминатор на нарисованную Землю. Рядом висела табличка: «Первые покорители космоса. 1960 год».

— А нам в детстве про Лайку истории рассказывали, — пробормотала Катя, разглядывая стенд. — Героическая и добрая собачка.

Я промолчал. Ну не говорить же Кате, что в стране не принято было сообщать о неудачах и трагедиях внутри государства. Поэтому и полет Лайки не вызвал особого резонанса. Это уже потом все гиды будут рассказывать о собачках-первопроходцах, а сейчас об этом молчат.

У витрины с образцами «космической еды» в тюбиках мы задержались дольше всего. Катя тыкала пальцем то в один образец, то в другой:

— И это они едят в космосе? Выглядит как зубная паста.

— Зато не крошится, — парировал я. — В невесомости даже крошка может привести к пагубным последствиям.

Катя покивала головой с важным видом, но тут её внимание перехватил макет лунной станции «Луна-3» — та самая, что первые снимки обратной стороны луны сделала.

— Думаешь, мы на Луну ступим? — Катя приложила ладонь к стеклу витрины, за которым мерцала серебристая модель.

— Обязательно. Лет через пять, думаю, — ответил я, зная, что в реальности это случится не скоро. — И первыми будут наши.

Она повернулась ко мне, и в её глазах вспыхнул тот самый огонёк, что зажигался в аэроклубе, когда она садилась в кабину самолёта:

— Ты бы полетел?

Вопрос повис в воздухе, как маятник Фуко под куполом Планетария. Где-то за спиной экскурсовод вещал о преимуществах социалистической космонавтики.

— Если прикажут — полечу. Но сначала надо в космонавты попасть, — я улыбнулся и легонько щёлкнул её по носу.

Она рассмеялась, и мы двинулись к выходу, обогнув стенд с фотографиями Циолковского. У дверей Катя вдруг замедлилась и практически на ухо прошептала:

— Говорят, в этом году наши в открытый космос выйдут.

Я посмотрел на неё, округлив глаза и удивляясь её осведомлённости.

— Папа слышал от знакомых, — она подмигнула, словно читая мои мысли. — Секретов нет, когда инженеры пьют чай в курилке.

Мы вышли на улицу. Снаружи распогодилось, солнечные лучи искрились на снегу. Где-то вдали слышались звуки зимнего фестиваля «Русская зима». Народ сновал небольшими группами от одного павильона к другому.

— Может в «Мороженое» заглянем? Ты как относишься к мороженому зимой? — предложил я.

— Положительно, — закивала Катя. — Нигде больше не найти столько видов мороженого, как там. Один из моих любимых павильонов, — она мечтательно закатила глаза и негромко протянула: «М-м-м».

Я рассмеялся, наблюдая за ней.

— Ну тогда пойдём.

Пока мы шли к павильону, я ощущал какой-то детский восторг внутри. Будто вот-вот должно произойти долгожданное чудо. И вот мы перед нами выросло из сугробов здание, словно айсберг, вынырнувший из полярных вод. И стены у него стены у него такие, что прямо искрятся на солнце — будто из льда сделаны. Да-а, это здание было именно таким, каким я его помнил. Даже лучше.

Сейчас я себя снова ощутил тем мальчишкой-сиротой, который стоял и во все глаза таращился на это сверкающее великолепие. Нам тогда шефы организовали поездку на вднх для отличников в качестве поощрения. Я был в их числе. Помню, когда я тогда увидел павильон, мне показалось, что именно там выглядит дворец Снежной королевы.

Я шагнул ближе и, как и тогда в детстве, засмотрелся на переливы солнца на мраморной крошке с примесью слюды. Архитектор явно пересмотрел фильмов про Шеклтона — фасад напоминал айсберг, готовый разломиться пополам. Над входом нависали «льдины» из пенобетона, покрашенные в молочно-голубой. В детстве я ждал, что с них вот-вот хлынет ледяная вода, но, естественно, этого так и не произошло.

Я задрал голову и улыбнулся, вспомнив, как впервые увидел этого тюленя. Мне тогда мерещилось, что зверь смотрел на посетителей с немым укором: мол, я тут вмёрзший навеки торчу, а вы внутри эскимо трескаете.

— Пойдём, — сказал я Кате и взял её за руку.

Внутри было тепло и уютно. С порога в нос ударил запах ванили со сливками. А у входа уже собралась очередь. Кто-то горячий чай покупает, кто-то сразу за мороженым. Тут и там раздавался детский смех. Да и взрослые тоже радовались, как дети. Витрины ломились разнообразного мороженого: и сливочное, и шоколадное, и клубничное, и ореховое.

Вообще атмосфера здесь была особенная. Словно заходишь в волшебный шкаф: шаг внутрь — и ты уже не в январе, а где-то между июльским полднём и детством. Даже мороз за окнами теперь казался декорацией.

Жаль, что в девяностые павильон снесли. Я такого разнообразия мороженого больше нигде не видел, а побывал я во многих странах за свою жизнь.

После посещения павильона мороженого мы направились к катку. Катя выглядела оживленной, что не могло не радовать. Всё-таки мой скорый отъезд волновал её и иногда в её взгляде проглядывала грусть. Поэтому сейчас я был рад, что эту тему мы не поднимали, а просто наслаждались моментом и обществом друг друга.

Внезапно Катя остановилась и указала вперед. Я посмотрел в указанном направлении и увидел посреди аллеи упряжку с оленями. Это было необычное зрелище для ВДНХ. Позже в газетах будут писать, что в рамках фестиваля впервые можно было покататься на оленях, ну а пока мы стояли и удивлённо рассматривали животных.

Катя восторженно взвизгнула, и я, улыбнувшись ее непосредственности, решил переговорить с возницей. После недолгих уговоров он согласился прокатить нас.

Во время поездки Катя не переставала восхищаться происходящим, называя всё волшебной зимней сказкой. Я же наблюдал за ней, отмечая, как искренне она радуется каждому моменту.

На катке я старался не показывать свое несовершенное владение коньками, хотя двигался несколько неуклюже. А вот Катя каталась уверенно и грациозно, демонстрируя завидное мастерство. Мы провели там несколько часов, наслаждаясь зимним вечером и болтая о всяких пустяках, не затрагивая тем о будущем.

Когда стемнело, я вызвался проводить Катю домой. Мы шли неторопливо, обсуждая прошедший день. Она рассказывала о своих увлечениях, а я внимательно слушал её и ловил себя на мысли, что мне нравится это.

У подъезда мы задержались. В тишине вечера ее взгляд казался особенно глубоким.

— Знаешь, — внезапно сказала она, — у меня день рождения шестнадцатого мая. Может, приедешь? Ничего особенного мы не планируем, только я, пара подруг моих, родители и несколько знакомых отца.

Я задумался.

— Постараюсь, — ответил я. — Если отпустят. В Каче с дисциплиной строго.

Она улыбнулась и слегка кивнула. Этот момент словно застыл во времени. Прощание вышло сдержанным, но искренним. Возвращаясь домой, я размышлял о том, как порой простые и мимолётные моменты могут оказаться самыми значимыми в жизни.

Ну а на утро я получил свои десять минут наедине с отцом. Ершов сдержал своё слово. Сиделку куда-то вызвали и в палате остались только я и отец. Я знал, что времени у нас мало, поэтому не стал ходить вокруг да около:

— Я знаю, что тебе нельзя говорить. Поэтому ты молчи, а говорить буду я. Ты лишь кивай или ещё как-то дай знать прав я или нет. Идёт?

— Идёт, — нахмурившись сказал отец.

— Ты проектировал системы аварийного сброса, но после инцидента с неудачным пуском тебя отстранили. Так?

Отец удивлённо заморгал. Несколько мгновений я думал, что отец пойдёт на попятную, но этого не случилось. Он медленно кивнул. Кусочек мозаики встал на своё место.

— Значит, — продолжил я. — Ты пытался предотвратить катастрофу, но тебя не послушали. А когда всё случилось, сверху списали на конструкторские просчёты твоей команды. И теперь кто-то решил уничтожить даже намёки на правду?

На этот отец смотрел на меня дольше, будто пытался что-то разглядеть в моих глазах. Затем он повернулся к окну, где снег застилал двор густой пеленой.

— Инженеры — не боги, Серёжа, — вдруг заговорил он. — Мы вычисляем риски, но решение всегда за теми, у кого погоны на плечах. — Он сжал край кровати так, что побелели костяшки. — Когда я порекомендовал перенести пуск, мне сказали: «Ракета должна взлететь». И на этом разговор был окончен.

Теперь цепь замыкалась: его записи могли доказать, что аварию предвидели, но проигнорировали. Значит, те самые «документы» — вовсе не технические отчёты, а доказательства чьей-то карьерной трусости или намеренного вредительства.

Отец хотел сказать что-то ещё, но в дверь постучала медсестра с лекарствами и нам пришлось прервать нашу беседу — десять минут вышли. На прощанье отец крепко сжал мою руку и проговорил:

— Береги там себя и смотри в оба. Чую, неудача этих грабителей не единственный инцидент, связанный с этими документами. А ты успел увязнуть в этом деле и стать помехой на пути у тех, кто всё это затеял.

— Обязательно, отец, — сказал я и покинул палату.

Протяжный гудок выдернул меня из воспоминаний. Поезд тронулся и я снова расслабился. Сейчас я сижу в поезде Москва-Волгоград, до конечной станции осталось меньше десяти часов, а значит, совсем скоро я стану курсантом Качи не только на бумаге, но и на практике.