Космонавт. Том 2

Глава 22

Сон показался мне одним мгновением: едва я лёг и закрыл глаза, как уже нужно было просыпаться. Встал, отбросил одеяло, натянул поверх кальсон синий хлопчатобумажный комбинезон летной формы — все движения отработаны до автоматизма, в полутьме, под аккомпанемент сопения и шарканья десятков таких же курсантов. Быстро, без суеты. В прошлой жизни я привык к этому моменту; и здесь я воспринимал ранний подъём как необходимый ритуал, ступеньку к небу.

Через пятнадцать минут мы уже стояли в строю на плацу, под пронизывающим мартовским ветром Волгограда. Раннее утро, серое, промозглое. Фонари еще горели, отбрасывая длинные тени. Командир роты, старлей с кислой миной на лице, пробежал по строю взглядом, пробурчал что-то про дисциплину и бодрость духа. Затем отдал команду:

— На завтрак… Шагом… МАРШ!

В столовой всё прошло обыденно, без изменений: гул голосов, запахом каши, стук ложек о тарелки. Быстро, почти не разговаривая, мы поглощали утренний паек. Чай — горячий, сладкий, почти кипяток — гнал остатки сна. Зато Зотов, сидевший напротив, всё ещё сиял после вчерашних событий.

— Серёга, ну как ты? — Спросил он, проглотив кашу почти не жуя. — Ты ж сегодня с Максимычем летишь! На «спарке»! Готов? Волнуешься?

— Готов, — кивнул я спокойно. — Не волнуюсь.

Степан считал моё нежелание разговаривать и продолжил поглощать пищу молча. Не знаю, о чём он подумал, но с расспросами о предстоящих полётах и о споре инструкторов он больше не лез.

После завтрака нас снова ждало построение. Но теперь уже не у казармы, а у автопарка. Нам предстояло ехать не на автобусах, а на видавших виды грузовиках. «Шишиги», как их называли в народе, с высокими бортами и брезентовыми тентами.

Когда прозвучала команда: «По машинам!» — мы, без лишний разговоров, полезли в кузова. Внутри обстановка тоже была знакомой — холодный металл сидений, запах бензина и папирос.

Двигатель заурчал, выхлопные газы ударили в нос, и колонна тронулась по проселочной дороге, ведущей к аэродрому. Трясло изрядно. Мы молчали, кутаясь в воротники комбинезонов, наблюдая, как серые предрассветные поля сменяются взлётной полосой и силуэтами самолётов на стоянках. Среди курсантов отчётливо чувствовалось лёгкое напряжение. Смесь волнения, сосредоточенности и страха, который у курсантов на первых курсах не исчезал полностью перед вылетом.

Гул двигателей, команды, доносящиеся из динамиков, запах керосина и металла. Мы на месте. Я выглянул наружу и осмотрелся. Инструкторы и техники сновали между самолётами. Наши курсантские Як-18А стояли аккуратными рядами на открытых стоянках, их серебристые фюзеляжи и красные звезды тускло блестели в утреннем свете. Рядом, на отдельной стоянке, виднелись более стройные силуэты МиГов — те самые, на которых летали инструкторы и старшекурсники.

Начались занятия. Построение у самолетов, доклады инструкторам, предварительный осмотр матчасти — «обход по кругу»: шасси, рули, плоскости, стыки. После следовал запуск двигателей. Гул стал заполнять окружающее пространство. Первые пары курсантов и инструкторов рулили к старту. Начались вывозные полёты по программе. Кто-то отрабатывал «змейку», кто-то — «восьмёрки», кто-то — простейший пилотаж: виражи, горки. В небе над аэродромом появился целый ансамбль учебных машин.

Я летел с Максимычем не первым. Сначала была плановая тренировка с моим штатным инструктором, старшим лейтенантом Звягинцевым. Мы отрабатывали точность выдерживания режимов полёта и расчёт на посадку. Стандартная работа, но я выложился по полной, стараясь не допускать ни малейшей ошибки. Звягинцев, обычно скупой на похвалу, после посадки коротко бросил: «Нормально, Громов. Чётко». Для него это было высокой оценкой и этим он мне сильно напоминал Смирнова из Чкаловского аэроклуба.

Время шло. Солнце поднялось выше, разогнав утреннюю хмарь. Полёты продолжались. И вот настал момент, которого ждали, если не все присутствующие, то большая их часть. Я видел, как к одной из «спарок» — УТИ МиГ-15 с бортовым номером «25» — подошли Павел Иванович и его курсант-второкурсник, назначенный на этот полет. Максимыч тронул меня за локоть:

— Ну, Громов, пойдём, понаблюдаем. Скоро и наш черёд настанет.

Мы стояли недалеко от КП, откуда был хорошо виден весь аэродром, особенно то самое место — центр полосы, где находился выкрашенный на бетоне «блин», метка диаметром метров десять с контрастными бело-красными полосами. Задача у спорщиков была одна: коснуться основными колесами шасси точно в его центр.

По радио раздалась команда:

— Двадцать пятый, руление разрешаю. Взлёт по готовности.

— Двадцать пятый, понял. Рулю.

Самолёт плавно покатился по рулёжной дорожке к началу полосы. Мне хорошо был виден характерный силуэт машины с двойной кабиной, воздухозаборником на носу и стреловидным хвостом. На старте самолёт развернулся против ветра и замер. Через несколько секунд гул двигателя перешел в оглушительный рев, из сопла вырвалось пламя и густые клубы дыма. Самолёт сорвался с места, быстро набирая скорость. Пробежав около четырехсот метров, самолёт уверенно оторвался от бетонки и ушёл в небо с набором высоты.

Полёт проходил по стандартной схеме учебного вывозного. Я видел, как самолёт послушно выполняет задание курсанта: виражи, развороты на заданный курс. Все чётко, размеренно. Павел Иванович давал своему подопечному возможность отработать программу по полной, контролируя ситуацию. Потом по радио раздался его спокойный, ровный голос:

— Земля, двадцать пятый. Задание выполнено. Прошу заход на посадку.

— Двадцать пятый, Земля. Заход разрешаю. Курс посадки двести сорок, ветер двести сорок градусов, пять метров в секунду. Полоса свободна.

— Двадцать пятый, понял.

Вот он, ключевой момент. Самолёт лег на посадочный курс. Высота около трёхсот метров, удаление четыре километра. Видно, как он аккуратно выполняет стандартный заход: четвертый разворот, доворот на посадочный курс. Скорость сбавляется, выпущены закрылки и шасси. Это я понял по характерному изменению силуэта машины и звука двигателя. Самолёт стабилизировался на посадочной глиссаде, словно на нитке подвешенный. Идеально выдерживал направление и угол снижения.

— Двадцать пятый, глиссада хорошая, — прозвучал голос руководителя полётов. — Продолжайте снижение.

Все, кто знал о споре капитана и подполковника, замерли. Сам Максимыч стоял рядом, подбоченясь, его взгляд был прикован к приближающемуся самолёту, но уголок губ был приподнят, обозначая едва уловимую улыбку. Я тоже не отрывал глаз и внимательно следил за посадкой.

«Спарка» шла точно на «блин». Выравнивание началось метров за двадцать до бетонки. Самолёт плавно приподнял нос, погасив вертикальную скорость. Касание! Лёгкое, почти невесомое. Казалось, колеса коснулись бетона точно в центре бело-красного круга. Не было ни подскока, ни крена. Только негромкий визг покрышек и сразу же после — плавное прижатие к полосе основными стойками шасси. Переднее колесо мягко опустилось следом.

— Двадцать пятый, касание… в пределах маркировки, — донеслась оценка с КП и с небольшой паузой тот же голос добавил чуть тише: — Чистая работа, Павел Иванович. — В голосе руководителя полётов слышалось нескрываемое уважение.

— Двадцать пятый, понял. Благодарю, — ответил подполковник, его голос в динамиках звучал ровно, но я услышал в нём едва заметное удовлетворение.

Самолёт покатился по полосе, сбрасывая скорость, затем свернул на рулёжку. На земле у КП раздались сдержанные одобрительные возгласы. Даже суровые лица техников смягчились. Это была посадка высшего пилотажа, демонстрация абсолютного мастерства и чувства машины.

Максимыч хмыкнул, поворачиваясь ко мне. В его глазах не было раздражения, только азарт и вызов.

— Чисто, — признал он. — Старый лис ещё в силе. Ну что ж, Громов, теперь наша очередь показать класс. Не подведи. Идём к машине. Наш 33-й уже готов.

Он тронул меня за плечо, и мы направились к другой «спарке», где уже суетились техники. Сердце застучало чаще. Теория, тренажёры, полёты на Яке — это одно. А вот реактивная «спарка»… Это был уже совсем другой уровень. Я глубоко вдохнул прохладный воздух. Время думать прошло. Пора лететь.

Наш «33-й» уже стоял готовый к полёту, техники суетились рядом, осматривая его.

— Обходи, смотри как следует, Громов, — бросил капитан, на ходу снимая летную куртку и оставаясь в комбинезоне. — Хоть техники и проверили, но пилот сам должен осмотреть машину, на которой полетит.

Я согласно покивал и принялся осматривать самолёт. Стойки у шасси чистые, пневматика с нормальным давлением, никаких потёков масла или топлива. Обшивка целая, элероны ходят свободно, без заеданий. Рули высоты и направления на месте. Створки ниш шасси плотно прилегают. Стыки, заклепки… Всё как по учебнику, всё знакомое до мелочей. Даже рядом с таким мастером, как Максимыч, расслабляться нельзя. Машина не прощает небрежности.

Закончив осмотр, я подошел к задней кабине. Техник уже снял колпак с фонаря. Я поставил ногу на специальную ступеньку на борту фюзеляжа, ухватился за ручку на козырьке фонаря и ловко забрался внутрь. Я устроился в кресле, начал пристегивать привязные ремни: сначала поясной, потом плечевые. Поставил ноги на педали руля направления. Рука легла на ручку управления, пальцы привычно нашли тумблеры радиостанции и триммеров. Ощущение было… знакомо-новым. Как вернуться в старый, но отремонтированный дом. Металл, краска, специфический запах кабины реактивного самолета — смесь из топлива, гидравлической жидкости и озона от приборов. Запах скорости.

Выглянув наружу, я увидел, что Максимыч не спешит занимать переднюю кабину. Он стоял рядом, задумчиво разминая шею, его взгляд скользнул по полосе, к тому самому «блину». Потом он огляделся и свистнул, резко и пронзительно, как делают бывалые люди, чтобы перекрыть шум, царящий на аэродроме, и поманил кого-то рукой. Спустя несколько минут к нему подбежал молоденький техник, который нёс тяжёлый на вид небольшой прямоугольный предмет. Такие иногда валялись на мастерских и использовались для всяких хозяйственных нужд или просто как пресс.

— Дай-ка сюда, — буркнул Максимыч, выхватывая у него увесистую болванку. Техник растерянно заморгал, но вопросы задавать не стал, а просто отдал требуемое. Капитан развернулся и твёрдым шагом направился прямо к центру взлётно-посадочной полосы, к красно-белому кругу «блина».

Я наблюдал, сначала не понимая его замысла. Он дошел почти до центра метки, остановился. Затем, с театральным жестом, снял с головы свою фуражку и положил её на бетон чуть левее самого центра «блина». Сверху положил тот самый предмет. Тяжелая болванка надежно придавила фуражку, никакой ветер теперь был ей не страшен.

«Вот это номер!» — мелькнуло у меня в голове. До меня дошло. Это не просто спор о точности посадки. Это вызов самому себе, Павлу Ивановичу, и всем, кто смотрит. Капитан задумал не просто посадить многотонную машину так, чтобы колесо шасси не просто попало в круг, а подкатилось к фуражке. Это уровень запредельного трюка, помноженный на высочайшее лётное мастерство. Рискованный, дерзкий… и по-максимычевски азартный.

Оглядев дело рук своих — фуражку посреди бетонной пустыни полосы — капитан удовлетворенно отряхнул руки, словно стряхивая пыль. На его лице появилась уже знакомая хитрая ухмылка. Он развернулся и бодро зашагал обратно к самолету.

Максимыч ловко взобрался в переднюю кабину, устроился, пристегнулся. Я отметил, что движения его были быстрыми и точными, ни на мгновение не сбился. Он надел шлемофон, подключил разъёмы. Его голос, слегка приглушенный стеклом фонаря и шлемофоном, прозвучал в моих наушниках:

— Штурман, связь, управление?

— Штурман к полёту готов! Связь работает, управление свободно! — отрапортовал я по форме, проверив свободу хода ручки и педалей.

— Отлично. Запуск! — скомандовал он, уже не мне, а техникам снаружи.

По привычному ритуалу техник подал знак — круговое вращение руки над головой. Максимыч включил стартер. Сначала послышался нарастающий вой турбины, затем глухой хлопок — вспышка пламени в двигателе, и вот он — оглушительный, грохочущий рёв двигателя. Самолёт задрожал, как живой. Пламя и густые клубы чёрного дыма вырвались из сопла, поползли по бетонке, гонимые ветром. Вибрация пронизывала все тело, через кресло, через педали. Не привычный, почти нежный гул Як-18А. Это был грохот настоящей боевой реактивной машины. Мощь.

— Поехали! — крикнул Максимыч в шлемофон, уже не сдерживая азарта. Его голос перекрывал рев.

— Так точно, товарищ капитан! — отозвался я, крепче взявшись за ручку.

Мы начали руление. Вибрация сменилась тряской на стыках бетонных плит. Я смотрел вперед, поверх головы Максимыча, на бесконечную ленту полосы. И тут, краем глаза, заметил знакомую фигуру с той стороны аэродрома, где стояла белая палатка медпункта и машина «скорой». Белокурые волосы, собранные под пилоткой медработника, прямой стан.

Наташа.

Она стояла, отставив одну ногу чуть вперёд для устойчивости против ветра, и пристально смотрела в нашу сторону. Вся её поза выдавла напряжение. Не знаю, что она там читала по нашим фигурам в кабинах и какие мысли витали в её прелестной головке, но смотреть на нее сейчас мне было… Некогда.

Я отвёл взгляд от девушки и сосредоточился на полёте. Всё лишнее — прочь. Остался только рёв двигателя, вибрация, показания приборов перед глазами и твердая рука капитана на ручке управления передней кабины.

Мы вырулили на исполнительный старт, развернулись строго против ветра. Полоса перед нами казалась бесконечной.

— Земля, тридцать третий, взлёт по готовности! — доложил Максимыч, его голос в наушниках звучал без тени былого азарта. Он тоже отбросил сейчас всё лишнее.

— Тридцать третий, Земля. Взлёт разрешаю. Курс двести сорок, ветер двести сорок, пять метров. Полоса свободна до конца.

Капитан плавно, но уверенно двинул РУД вперед. Рёв превратился в оглушительный, вселенский грохот. Меня прижало к креслу. Голова сама собой откинулась на подголовник. Самолёт рванул вперёд с огромной силой.

Пейзаж за фонарем поплыл, сливаясь в серо-зелёную полосу. Стрелка указателя скорости стремительно поползла вправо Через триста с небольшим метров Максимыч плавно взял ручку на себя. Нос «спарки» приподнялся. Ещё мгновение, толчок и тряска прекратилась. Мы были в воздухе! Шасси со стуком убрались в ниши. Земля резко поплыла вниз и назад с невероятной скоростью.

Максимыч вел машину уверенно, жёстко. Перегрузка прижимала к креслу. Я смотрел на землю, стремительно уменьшающуюся и внутренне ликовал — вот оно, то самое чувство целостности! Я стал скользить взглядом по местности.

Вот казармы училища — крошечные коробочки. Вот рулёжные дорожки, по которым мы только что ехали. Вот Волга. Широкая, могучая, серебристо-серая лента реки, поблёскивающая под мартовским солнцем, разрезающая бескрайние степи. По ней ползли, оставляя мелкие усы кильватерных струй, буксиры с баржами.

А вот и сам Волгоград. Раскинувшийся на правом берегу. А вот и Мамаев курган. С этой высоты открывался прекрасный вид на Родину-мать — символ страданий и Победы. Вид был грандиозным, дух захватывало. Сердце сжалось от гордости и чего-то ещё, глубокого, щемящего. Моя страна. Моё небо.

— Начинаем упражнения! — голос Максимыча в шлемофоне вернул меня к реальности. — Первое — «змейка» с креном сорок пять! Приготовился!

— Приготовился! — откликнулся я, переводя взгляд на приборы и вперёд, на линию горизонта.

Максимыч давал задания чётко, без лишних слов. Виражи с заданным креном. Развороты на строго определенные курсы. Горки с выходом на конкретную высоту. «Восьмёрки». Он пилотировал требовательно, не церемонясь, выжимая из машины и из меня всё возможное.

Реактивный МиГ вёл себя иначе, чем поршневой Як. Он был быстрее, инерционнее, требовал упреждающих действий. Перегрузки на виражах были ощутимее, вдавливая в кресло. Воздушные потоки швыряли машину, заставляя постоянно работать рулями.

Но я ловил кайф!

Каждое движение было выверенным, каждое исправление крена или тангажа — точным. Да, в этой жизни Сергей Громов только осваивал полёты, но сознание матёрого Алексея Горского пело от восторга и удовольствия. Я снова танцевал со стихией.

— Земля, тридцать третий, задание выполнено. Просим заход на посадку! — доложил Максимыч. Время пролетело незаметно для меня.

— Тридцать третий, Земля. Заход разрешаю. Курс двести сорок, ветер двести сорок, пять метров. Полоса свободна.

Капитан развернул машину на посадочный курс. Выпустил закрылки, шасси. Гул изменил тональность, самолет как бы притормозил в воздухе, стал послушнее.

— Громов, — голос капитана в наушниках слегка изменился. Теперь в нём снова появились весёлые нотки. — Сиди ровно. Смотри и учись. Принял?

— Так точно, товарищ капитан! Принял! — Я убрал руки с ручки, ноги с педалей, но был готов действовать в случае чего.

Максимыч вёл заход безупречно. Так же, как Павел Иванович, но с какой-то своей, фирменной жестковатой точностью. Стабилизация на глиссаде была идеальной. «Спарка» словно шла по невидимой нити, не отклоняясь ни на сантиметр от осевой линии полосы. Высота падала. Вот уже чётко вырисовывались очертания «блина», а на его фоне едва виднелось крохотное пятнышко фуражки.

Метров за двадцать до бетонки Максимыч начал выравнивание. Плавно-плавно взял ручку на себя. Нос приподнялся, вертикальная скорость упала до нуля. Касание! Лёгкое, едва ощутимое толчками через шасси. Основные колёса коснулись бетона… прямо в центре бело-красного круга!

И не просто коснулись. Самолёт, теряя скорость, катился прямо, но Максимыч едва заметным движением руля направления подрулил левую стойку шасси прямиком к фуражке. Колесо прошло буквально в сантиметре от тёмного околыша, как позже рассказывали те, кто наблюдал нашу посадку. Феноменальная точность!

Самолет продолжал пробег по полосе, теряя скорость. В эфире повисла непривычная тишина, нарушаемая лишь свистом ветра. Затем он свернул на рулёжку к нашей стоянке. Я сидел под впечатлением — мастерство капитана было выше всяких похвал. Это была виртуозная работа на грани искусства и интуиции, помноженная на железные нервы и знание машины до последней заклёпки.

Когда мы заглушили двигатель и сняли шлемофоны, техники уже окружили самолёт. Фонари кабин открылись. Я выбрался первым. Максимыч, улыбаясь своей широкой, победной улыбкой, спрыгнул на бетон. К нему сразу же подошли инструкторы, техники, дежурные по полётам.

— Ну ты даешь, Максим! — хлопал его по плечу седой майор. — На фуражку? Серьёно⁈

— Чистейшая работа! — восхищенно качал головой капитан помоложе.

— Вот это посадочка! Точно в десятку! — неслось со всех сторон.

Максимыч сиял, пожимал протянутые руки, отшучивался. Он был в своей стихии — герой момента, боевой ас, доказавший своё мастерство. Ко мне подошел Зотов и восторженно затараторил:

— Серёга! Видал⁈ Ну, конечно же ты видел всё. О чём я спрашиваю? — Он взъерошил волосы и продолжил: — На фуражку! На фуражку он сел! Это же… это же… — он не нашел слов, только потряс головой.

Я кивнул, улыбаясь. Да, видел. И оценил.

Через толпу к нам пробился Павел Иванович. Его лицо тоже светилось улыбкой, хотя в глазах читалось лёгкое сожаление проигравшего. Но главным было искреннее восхищение. Он подошел к Максимычу и крепко, по-мужски, пожал ему руку. Потом хлопнул ладонью по плечу.

— Уделал, Максим! — сказал подполковник. — Чисто уделал, чертяка! Признаю поражение. Так точно посадить — это высший пилотаж инструктора.

Победитель спора обернулся ко мне, всё еще сияя широкой улыбкой:

— Ну что, Громов? Как тебе твой первый полёт на «реактиве»? Не разочаровал?

Я посмотрел на него, потом на серебристый силуэт МиГ-15, на котором мы только что летали. Потом снова на капитана.

— Товарищ капитан, — проговорил я. — Это было… настоящее небо. Спасибо.

В его глазах мелькнуло что-то — понимание? удивление? — и он снова хлопнул меня по плечу, чуть по-свойски.

— Молодец. Видно, что небо — твоё. Теперь иди, передохни. А я пойду свою фуражку отвоевывать у этого свинцового монстра! — Он развернулся и зашагал обратно к полосе, к центру «блина», где его головной убор всё ещё мирно лежал на бетоне, как немой свидетель феноменальной посадки, но через несколько шагов он обернулся и окликнул меня: — Кстати, Громов! Ты сегодня хорошо справился. Звягинцев докладывал. Думаю, скоро начнёшь летать на «спарке» регулярнее. Может, и со мной ещё полетаешь.

Сказав это, он развернулся и быстро зашагал к метке. Я же стоял и смотрел ему вслед. В ушах ещё стоял гул турбины, в мышцах чувствовалась лёгкая дрожь от перегрузок, а в душе пела та самая, забытая песня свободы и власти над стихией, а в голове звучали слова капитана о том, что летать на мигах я стану чаще. Если это не намёк на то, что я попал в число избранных, которыми будет заниматься инструктор такой величины лично, тогда я испанский король!