Космонавт. Том 2

Глава 23

Слова Максимыча о будущих полётах ещё звучали в моей голове, смешиваясь с затихающим гулом самолётов где-то в подсознании, когда я развернулся, намереваясь последовать его совету и найти тихий уголок, чтобы передохнуть и переварить всё произошедшее. Эйфория от полёта и мастерской посадки капитана ещё теплилась внутри, а тело уже начинало чувствовать усталость от перегрузок и напряжения.

Но я не успел сделать и двух шагов в сторону стоянок, как из густой толпы инструкторов, техников и курсантов, всё ещё обсуждавших фокус Максимыча, прозвучало:

— А вот и он!

Голос был молодой, звонкий, но с каким-то фальшивым задором. Все разговоры стихли, головы повернулись сначала на говорящего, потом на меня. Я остановился, выискивая взглядом говорящего. Из толпы вышел молодой лейтенант, которого я до этого дня не видел. Лицо гладко выбритое, взгляд острый, оценивающий, с едва уловимой усмешкой в уголках губ. На нём была новая, словно с иголочки, лётная форма. Он окинул меня медленным взглядом, с головы до ног, потом обвёл глазами собравшихся, проверяя реакцию.

— Товарищи, а это у нас тот самый «звёздный» курсант, да? Громов? Тот, что и самолёт посадил с неисправным двигателем, и капитана вчера в преферанс обыграл, и сегодня с ним летал? — Он сделал театральную паузу, давая своим словам просочиться в сознание слушателей.

В его тоне улавливались вызов и лёгкое презрение к «выскочке». Слишком очевидные, будто напоказ.

— Интересно, братцы, — продолжил он, снова обращаясь ко всем, но глядя прямо на меня, — а сможет ли наша «звезда», так лихо болтавшая о «настоящем небе», хотя бы возле «блина» посадить самолёт? Не то что в него, а просто возле? Или он только в задней кабине, под крылом у настоящих асов, геройствовать умеет?

Весёлый гул толпы сменился напряжённым ожиданием. Воздух наэлектризовало. Я почувствовал, как все взгляды впились в меня. Это была не шутка, не дружеское подтрунивание. Это была чистой воды провокация, расчётливая и злая. Вызов, брошенный мне при всех. И проигнорировать его означало признать слабость, дать повод для шёпота за спиной: «Громов струсил», «На словах храбр, а на деле…».

В мире лётчиков, особенно военных, где репутация и уверенность в себе — половина успеха, это означало бы крах всего. Особенно для курсанта, которого выделили сначала переводом в училище, а затем ещё и такие матёрые инструктора, как капитан и подполковник, обратили своё внимание.

Сам лейтенант, полагаю, из недавних выпускников или переведённых из другого училища, решил самоутвердиться за мой счёт, поставить на место «слишком удачливого» курсанта. И он выбрал момент идеально — всё на взводе после триумфа Максимыча, все смотрят.

Я быстро окинул взглядом лица вокруг. У большинства на лице было написано чистое, нескрываемое любопытство. Люди ждали зрелища, драмы. У некоторых инструкторов постарше читалось лёгкое неодобрение, и их нахмуренные брови выражали понимание подлости выпада. Ведь всем было понятно, что курсант не может по своему желанию сесть в кабину самолёта и самостоятельно взлететь, когда ему вздумается.

Зотов, стоявший неподалёку от меня, мгновенно вспыхнул от возмущения. Он аж подпрыгнул на месте, лицо покраснело. И прежде чем я успел ответить, он резко шагнул вперёд и заговорил. Обычно его голос звучал тихо и дружелюбно, но сейчас он говорил неожиданно твёрдо и громко, разрывая натянутую тишину:

— Товарищ лейтенант, — начал он, чётко выговаривая слова, — но занятия уже окончены. Полёты завершены по плану. Нам, курсантам, не положено летать вне расписания и без санкции руководства. Это нарушение инструкций и правил безопасности полётов.

Он стоял почти по стойке «смирно», глядя чуть выше плеча лейтенанта, демонстрируя не личную дерзость, а знание устава. Лейтенант слегка опешил и его нарочитая улыбка сползла с лица. Было видно, что он не ожидал такого резкого отпора от другого курсанта. Техники и некоторые инструкторы согласно закивали. Нарушать распорядок дня в училище — дело серьёзное.

Пока лейтенант, покраснев, искал, что ответить Зотову, мой взгляд скользнул дальше. Я увидел подполковника. Он стоял чуть в стороне, рядом с Максимычем, который уже держал в руках свою фуражку и смотрел на происходящее с хмурым, неодобрительным видом. Павел Иванович же смотрел прямо на меня. Его умные, проницательные глаза изучали мою реакцию. Я не увидел в его взгляде ни гнева, ни осуждения — лишь спокойный, аналитический интерес. Он видел подвох, видел провокацию и ждал, как я поведу себя в сложившейся ситуации.

Я сделал шаг к Зотову, легонько коснувшись его плеча, мол, спасибо, друг, дальше сам. Потом повернулся к лейтенанту, принял подчёркнуто правильную строевую стойку, руки по швам, взгляд чуть выше его виска — не в глаза, а как положено при докладе старшему по званию, но без тени робости. Заговорил я ровно, громко, чтобы слышали все вокруг, но без вызова. Обычная докладная интонация:

— Товарищ лейтенант! Курсант Громов!

Пауза. Короткая, но достаточная, чтобы привлечь всеобщее внимание и подчеркнуть формальность момента. В толпе окончательно затихли.

— Ваше предложение понял. Готовность продемонстрировать навыки пилотирования, в том числе точность захода и посадки, — имеется.

Я сделал акцент на словах «готовность» и «навыки». Это не было хвастовством, а констатация факта.

— Однако, — продолжил я чуть твёрже, — выполнение любых полётов в Качинском училище регламентировано Уставом внутренней службы ВС СССР, наставлением по производству полётов и утверждённым учебным планом. — Я чётко перечислил документы, зная, что любой офицер здесь обязан их знать. — Самовольные вылеты вне расписания, без задания, без одобрения начальника лётной подготовки и дежурного врача категорически запрещены. Это грубейшее нарушение лётной дисциплины и правил безопасности. — Голос мой стал чуть жёстче, но всё оставался в рамках уставного доклада. Я видел, как у некоторых инструкторов в толпе мелькнуло одобрение на лицах.

Потом я чуть смягчил тон, но не взгляд, который оставался прямым и спокойным:

— Мои навыки — на оценке моих инструкторов, товарищ лейтенант. Товарищ старший лейтенант Звягинцев и товарищ капитан Максимыч могут дать им характеристику. Если руководство училища сочтёт нужным провести контрольный полёт с целью оценки моих возможностей в части точной посадки, то я к нему готов в любое время, предусмотренное расписанием и в соответствии с приказом.

Я интонационно подчеркнул слова «контрольный полёт» и «в соответствии с приказом», давая понять, что готов к проверке, но только официальной, а не на условном уличном вызове.

— До тех пор, пока такого приказа не поступит, моя задача — строго следовать утверждённой программе обучения и распорядку дня. Замечание курсанта Зотова о завершении занятий и запрёте на внеплановые полёты, считаю абсолютно верным и соответствующим уставным требованиям.

Я сделал ещё одну небольшую паузу, давая словам осесть. Лейтенант стоял, потеряв часть своей напускной уверенности. Его попытка подловить меня на дерзости или панике провалилась. Я ответил не как запальчивый мальчишка, а как дисциплинированный военнослужащий, знающий свои права, обязанности и рамки дозволенного.

— Разрешите идти, товарищ лейтенант? — закончил я, сохраняя стойку, но уже с лёгким вопросительным оттенком, чётко давая понять, что формальный ответ закончен и инцидент исчерпан с моей стороны. — Занятия завершены, мне необходимо подготовиться к дальнейшему распорядку дня.

Когда я закончил говорить, мой взгляд скользнул по толпе. И я поймал взгляд подполковника. Он внимательно наблюдал за мной, за Зотовым, за реакцией лейтенанта. Павел Иванович медленно выдохнул дым, отбросил окурок и аккуратно раздавил его сапогом. Затем он кивнул, словно подтверждая какое-то внутреннее решение, и начал медленно пробираться сквозь толпу к нам. Люди расступались перед ним почтительно.

— С этим, товарищ лейтенант, — Павел Иванович подчёркнуто вежливо обратился к зачинщику, — мы разберёмся. Ваше… любопытство понятно. — В его голосе сквозила лёгкая ирония. — Но дисциплина и распорядок — закон. — Он сделал паузу, оглядев присутствующих, а потом его взгляд вновь остановился на мне. — Курсант Громов. Через два дня, во время следующих плановых занятий, вы полетите со мной. Задание — отработать заходы и посадку. В том числе, — он чуть выделил интонацией, — и на точность. «Блин» будет вашей целью. Приготовьтесь.

Притихшая было толпа загудела: «Павел Иванович сам берёт!», «Вот это поворот!», «Лейтенанту-то теперь что?». Лейтенант, которому был адресован первый выпад подполковника, стоял, будто окаченный холодной водой. Его лицо побелело, он пытался что-то сказать, но под взглядом подполковника слова застряли в горле. Максимыч, которых за это время тоже подошёл к нам, хмыкнул, одобрительно кивнул в мою сторону, а потом бросил на лейтенанта колючий взгляд.

Я вскинул руку к виску, автоматически вытянувшись:

— Так точно, товарищ подполковник! К полёту подготовлюсь!

— Свободны, — коротко кивнул подполковник, его дело было сделано. Он повернулся к Максимычу, что-то тихо сказал, и они вместе направились к КП, увлекая за собой часть толпы инструкторов.

Толпа начала быстро редеть. Техники бросились к самолётам для послеполётного обслуживания. Курсанты потянулись к грузовикам, оживлённо обсуждая только что случившееся. Я видел, как Зотов, всё ещё красный от возмущения, что-то горячо доказывал группе однокурсников, кивая в сторону удаляющегося лейтенанта. Тот же быстро ретировался, стараясь не попадаться никому на глаза.

Я глубоко вздохнул, осознавая, что меня только что втянули в очередной водоворот событий, значение которых я пока не до конца понимал, и из которого теперь нужно выплыть с честью. И тут, переводя взгляд, я снова увидел Наташу.

Она стояла метрах в двадцати. Не ушла. Руки скрещены на груди, как бы защищаясь, нижняя губа слегка прикушена, что делало её лицо удивительно детским и уязвимым. Она смотрела прямо на меня. И в её глазах не было ни любопытства, как у других, ни злорадства. Там было что-то сложное: тревога, растерянность, и… вина? Да, именно вина. Будто она чувствовала себя причастной к этой неприятной сцене.

Наши глаза встретились. Она не отвела взгляда сразу, выдержала его пару секунд. В её глазах мелькнуло что-то — извинение? Предупреждение? Потом она резко, почти порывисто, опустила глаза, развернулась и быстрыми шагами направилась к зданию медпункта, скрывшись за дверью.

«Ну что ж, — подумал я, глядя на серебристый силуэт самолёта, у которой возились техники. — Хотел неба? Хотел быть своим среди этих орлов? Так получи. Теперь ты у всех на виду, Сергей Громов. Теперь ты должен не просто летать. Ты должен летать лучше всех».

Плечи сами собой расправились. Усталость куда-то отступила, сменившись холодной решимостью. Два дня. У меня было два дня, чтобы подготовиться мысленно, вспомнить все нюансы посадки реактивной машины, все ошибки, которые можно допустить.

Я повернулся и твёрдым шагом направился к грузовикам. Пора было возвращаться. День ещё не закончился, и впереди предстояло много работы.

Пока я шёл, я вернулся мыслями к Наташе. Чувство вины в её глазах заставляло задуматься: Что она знает? Почему винит себя? И почему этот чёртов лейтенант, которого я видел впервые, так явно метил именно в меня?

Набережная Волги.

Вечер того же дня.

Тень от Родины-матери уже легла на берег, а Михаил Валерьянович Грачёв всё ещё стоял у парапета волгоградской набережной. Он ждал. Высокий и грузный, он казался высеченным из серого волжского гранита. Проседь в его ещё густых, тёмных, тщательно зачёсанных назад волосах серебрилась в последних лучах заката. Дорогое драповое пальто было расстёгнуто, под ним виднелся тёмный костюм, галстук чуть ослаблен. Его тяжёлый взгляд был устремлён не на величественный монумент, не на проплывающие баржи, а куда-то вдаль, в мутную, холодную стремнину Волги, будто ища в её течении ответа или успокоения. Руки, большие, с короткими мощными пальцами, были глубоко засунуты в карманы пальто. Ветер с реки трепал полы пальто, но Грачёв стоял недвижимо, словно статуя.

Тишину нарушили шаги по гравию. К нему, не торопясь, подошёл молодой человек. Одет он был в тёмное пальто, фуражка с синим околышем чуть сдвинута набок. Гладко выбритое лицо, обычно такое самоуверенное, сейчас было напряжённым, на губах застыла гримаса недовольства. Он не поздоровался, не кивнул. Просто встал рядом, в полушаге левее и чуть позади Грачёва, и тоже уставился на воду. Взгляд его скользил по свинцовой глади, но мысли были далеки от реки. Пальцы нервно постукивали по ногам.

Минуты тянулись медленно, измеряемые лишь мерным шлёпаньем волн о бетонные плиты набережной и далёкими гудками теплохода. Пять долгих минут молчания, густого, как волжская вода в сумерках. Наконец, низкий, хрипловатый голос Грачёва нарушил тишину. Он заговорил скупо, без приветствия, как будто продолжая прерванную беседу:

— Ну? Как всё прошло?

Молодой человек вздрогнул от неожиданности, словно его ткнули в бок. Он кисло поморщился, явно раздражённый не столько вопросом, сколько тоном: властным, требовательным, не терпящим возражений. Ответил он с небольшой, будто нарочитой задержкой:

— Провокация удалась. Он согласился на полёт. Формально — это будет плановый полёт с инструктором. Но по сути он принял вызов.

Грачёв медленно повернул голову. Его тяжёлый взгляд катком прошёлся по молодому офицеру. В глазах не было ни тени удовлетворения, лишь холодное, беспощадное разочарование.

— Плохо, Петя, — проговорил он тихо, но с такой силой презрения, что молодого человека будто обдало ледяной водой. — Очень плохо. Ты должен был растоптать его ещё до вылета. Зря, что ли, я хлопотал о твоём переводе? Больших людей беспокоил. А? Зря я свои ресурсы тратил? — Каждое слово било, как молот. — Я ждал, что ты сломаешь его морально сегодня же, на глазах у всей этой летучей братии. Чтобы он сник, струхнул, чтобы его репутация треснула по швам сейчас, а не когда-то потом!

Пётр стиснул челюсти так, что выступили жёсткие желваки. Он резко отвернулся от Грачёва, уставившись в темнеющую воду. Когда он заговорил, голос его прозвучал сдавленно, но в нём прорывалось глухое, сдерживаемое раздражение:

— Вы не говорили, Михаил Валерьянович, что он успел обзавестись друзьями и поддержкой такого уровня! — Он сделал ударение на слове «такого». — Вы говорили, что его там невзлюбили, считают выскочкой. А там… Там за него вступился не только его друг-курсант, который устав знает лучше иных офицеров! За него сразу вступился сам подполковник Павел Иванович! Легенда училища! И капитан Максим Ваганович, другой старый «зубр», явно на его стороне! Вы не предупредили, что у этого Громова такие покровители!

Грачёв фыркнул, звук был похож на шипение разъярённого кота. Он передразнил Петра с отвратительной, язвительной ухмылкой:

— «Вы говорили…», «Вы не предупредили…», «Я не знал…» — Он с силой сплюнул на гравий под ноги Петра. — Перестань ныть, как баба! Твоя работа — не ждать, что тебе всё на блюдечке подадут! Твоя работа — самому выяснять! Думать! Действовать! Проверить всё, узнать все детали! Не получилось одним способом — ищи другой! Лови момент! Дави на слабое место! — Голос его нарастал, превращаясь в рык. Он шагнул вплотную к Петру. — А ты что? Слился при первых же трудностях? Размазня!

Пётр не выдержал. Он резко развернулся к Грачёву, лицо его исказилось от ярости и унижения. Глаза горели. Он зашипел, забыв о субординации, о страхе:

— Послушай… те вы… — Он едва не сорвался на «ты», на откровенное хамство, но в последний момент пересилил себя.

Он сбился, замолчал. Резко провёл рукой по волосам, с силой приглаживая непокорную прядь, будто пытаясь пригладить и свои бушующие эмоции. Вдохнул глубже, сглотнул ком в горле. Продолжил он уже тише и спокойнее, но каждое слово проговаривалось чётко, с расстановкой:

— То, что вы… помогли… с лечением дочки… и похлопотали о моём переводе… не даёт вам права говорить со мной в таком тоне! Я — офицер Советской Армии! — Он выпрямился во весь рост, пытаясь вернуть себе достоинство. — И то, что я сделал сегодня… — голос лейтенанта дрогнул, — этот выпад, эта провокация… это недостойно офицера. Недостойно! И грозит мне репутационными потерями. А вы… вы ещё и недовольны⁈ Да, нашлись на аэродроме молодые дурачки, амбициозные, кто поддакнул мне, кто посмеялся. Но старые, опытные инструктора, те, чьё мнение действительно что-то значит в училище… они всё поняли. И не одобрили. Для меня этот выпад был колоссальным риском! И не только для репутации! Поэтому впредь… я попрошу… — Договорить он не успел.

— Но — но! — грубо, словно окрик на провинившуюся собаку, перебил его Грачёв.

Его холёное лицо побагровело, маленькие глазки сузились до щёлочек, полных звериной злобы. Он посмотрел на Петра исподлобья, всем своим видом излучая угрозу.

— Тише будь, офицер. Не зазнавайся. — Он язвительно подчеркнул звание. — Вспомни кое-что. Я как помог, так могу и… — он сделал красноречивую паузу, медленно подняв руку и сжав её в огромный кулак перед самым лицом Петра, — … всё испортить. Очень. Быстро. И безвозвратно. Ну, ты понял?

Кулак его был в сантиметре от носа лейтенанта. Пётр невольно отпрянул, но не опустил глаз, с ненавистью глядя на Грачёва. Тот медленно разжал кулак, но не убрал руку.

— Я поставил задачу? Поставил. Она должна быть выполнена. Громов должен быть растоптан. Публично. Унижен. А после — выгнан из училища пинком под зад. Только после этого твой долг будет считаться уплаченным. А до той поры… — Грачёв внезапным, неожиданно быстрым для своей грузности движением вцепился в лацкан шинели Петра, резко дёрнув его на себя. Пётр едва не потерял равновесие, но всё же устоял на ногах. — … не смей дерзить мне, потому что ты у меня вот где! — Грачёв ткнул указательным пальцем другой руки себе под горло, туда, где виднелся мятый галстук. Его голос стал шёпотом, но от этого ещё страшнее. — Понял, Петечка? Или нужно доходчивей объяснить?

Он с силой оттолкнул Петра. Тот снова едва удержался на ногах, спина его ударилась о холодный парапет. Со скрываемым отвращением, граничащим с тошнотой, Пётр отстранился, его руки дрожали, когда он поправлял помятое пальто и отряхивал невидимую пыль. Лицо было мертвенно-бледным от сдерживаемой ярости.

— Я помню наши договорённости, Михаил Валерьянович, — проговорил он глухо, глядя не на Грачёва, а куда-то мимо, в темнеющий город. — И всё сделаю. Как договорились.

Грачёв фыркнул, удовлетворённо поправил воротник своего пальто, снова став безупречным и невозмутимым дельцом.

— Вот и славно. Будь хорошим мальчиком, Петечка, — голос снова стал гладким, но яд капал с каждого слова, — делай всё так, как было велено. Аккуратно. И тогда… — он широко развёл руками, — … всё у тебя будет хорошо. И с карьерой… и с семьёй. Дочка здорова будет. Жена довольна. Квартиру хорошую получишь. Всё будет. Как по маслу.

Он похлопал Петра по плечу, жест был дружески-покровительственным, но прикосновение — тяжёлым, унизительным. Пётр не шелохнулся, лишь мышцы лица дрогнули. Грачёв развернулся и, не прощаясь, зашагал прочь, его грузная фигура быстро растворилась в сгущающихся сумерках.

Пётр остался один. Давление в висках было таким сильным, что ему казалось, будто его голова вот-вот лопнет. Он с силой упёрся руками в холодный камень парапета, склонив голову. Потом выпрямился, достал из кармана пачку папирос, вытряхнул одну, с трудом зажёг спичку и прикурил. Затянулся глубоко, до боли в лёгких. Дым, выдыхаемый струёй, смешивался с паром от дыхания и тут же уносился на ветру. Он смотрел на Волгу, но видел не её.

Видел он сейчас аэродром и Громова — спокойного, собранного, отвечающего на его провокацию не криком, а железной логикой устава. Видел подполковника и его оценивающий, проницательный взгляд. Видел Максимыча — хмурого, неодобрительного. Видел Грачёва и его кулак перед лицом.

— Достало, — в сердцах негромко сказал он и стукнул ладонью о парапет.

' Но пацан и правда талантлив', — пронеслось у него в голове с неожиданной горечью.

Он видел его сегодня в небе, пусть и с земли, но по характерной чистоте виражей, по уверенности в небе он всё понял и оценил. Видел, как курсанты после полёта смотрели на Громова с уважением.

«Как инструктору… — думал он, — … мне жаль терять такие кадры.»

Чувство было искренним, профессиональным. Такие, как Громов, были кровью и будущим авиации. Растоптать его… это было не просто подло. Это было преступление против того дела, которому он, Пётр, формально служил.

Но тут же вставали другие картины. Лицо дочки в больничной палате — бледное, с синяками под глазами, но уже улыбающееся после сложной операции, которую устроил Грачёв. Лицо жены — усталое, но светящееся надеждой на новую квартиру, на лучшую жизнь, которую сулило престижное назначение в Качу, организованное тем же Грачёвым. Собственные амбиции — вырваться из захолустья, закрепиться здесь, среди лучших, сделать карьеру, о которой мечтал. Грачёв был пауком, опутавшим его липкой паутиной «благодеяний». И эта паутина была прочнее любой присяги.

«Нужно просто сделать шаг, — подумал он с внезапной, циничной ясностью. — Парень сам он обречён. Слишком громко заявил, что справится. Подполковник — строгий судья. Громов не справится. Не может зелёный курсант, даже талантливый, с ходу посадить реактивную машину на „блин“ с такой точностью. Гарантированно. А я… я лишь создал ситуацию, где его крах будет максимально публичным и болезненным. Как и хотел Грачёв. А вся его история с героической посадкой… скорее всего, раздута газетами. Им нужен был молодой герой — они его создали. Всё просто.»

Он криво усмехнулся сам себе, этому самооправданию, которое горело во рту пеплом. Лейтенант затушил окурок о камень парапета с такой силой, что тот разлетелся искрами. Разжал пальцы и смятый окурок упал на гравий. Он не стал его поднимать. Развернулся и зашагал прочь от набережной, от Волги, от совести, в сгущающуюся тьму волгоградских улиц, чувствуя, как грязь сделки прилипает к сапогам крепче речного ила. Шаг его был твёрдым, но душа ощущалась выжженной пустыней.