Космонавт. Том 2

Глава 3

Первая половина дня пролетела в суете. После зарядки и пробежки на стадионе, я направился на стройку. Пока бегал, ломал голову над тем, где бы достать материал для ремонта. Строительных рынков, как в будущем, ещё нет. Оставлять заявку — долго. В магазинах тоже очередь может быть. Да и рабочие нужны были, потому что у меня учёба, мать работает, отец тоже вечно пропадает.

И вот, пробегая третий круг, я вспомнил про Ваньку, который как раз работает сейчас на стройке. Во время одной из встреч, он как-то хвастался, что его бригада «кроет» новую школу к VII пятилетке. А ещё он вскользь упомянул, подмигивая, что там и гвоздь достать можно, и доски. В общем, я решил после пробежки заглянуть к нему.

Ещё на подходе к стройке я услышал рёв моторов. Прищурившись, разглядел, как гружёные щебнем машины медленно ползут по дороге, оставляя за собой шлейф пыли. Через разбитый забор виднелся крановщик в заношенной телогрейке, орущий сверху на грузчиков:

— Эй, Шурик! Куда ящики тащишь? Это ж для фундамента, а не для твоей дачки!

На территории стройки стоял стойкий запах извести и мазута. Вокруг царил гвалт: бетономешалки урчали, как голодные звери, а по дощатым мосткам сновали рабочие с тачками. На фасаде здания виднелся лозунг: «Догнать и перегнать капиталистов по темпам строительства!», на котором слово «перегнать» уже успело облупиться.

— Мужики, Ваньку не видели? — спросил я у двоих работяг, курящих у штабелей.

Один, с татуировкой якоря на руке, хмыкнул:

— Какого Ваньку? У нас их три: Ваня-крановщик, Ваня-штукатур и Ваня-алкаш.

— Который молодой, — уточнил я. — Русый, здоровый, лицо как у медведя.

— А, Боксёр! — оживился второй, сплёвывая крошки махорки. — Он на втором этаже, арматуру гнёт. Через яму пройдёшь — увидишь леса. Только не вставай под балку, а то череп проломит — не успеешь моргнуть.

Поблагодарив мужиков, я отправился в указанном направлении. Под ногами хрустел битый кирпич, а справа, возле бытовки, женщина в берете разливала компот из бака, ругаясь с прорабом:

— Иван Вениаминович, я ж говорила — термосы кончились! Пусть сами кружки носят, как в нормальных бригадах!

— Марья, да ты хоть вёдрами лей! — огрызнулся тот, тыча пальцем в очередь из рабочих. — План горит, а они тут…

Не останавливаясь, я зашагал дальше, огибая снующих рабочих. На втором этаже, среди торчащей арматуры, Ваня в рваной робе с закатанными рукавами ворочал стальные прутья. Его русый ёжик поблёскивал на солнце, а круглое лицо с приплюснутым носом (память от драки у пивного ларька, если судить по его рассказам) было красным от напряжения. Увидев меня, Ваня швырнул арматуру в штабель с таким звоном, что даже крановщик сверху вздрогнул:

— Гром! Ты как тут? Небось, за шпунтом пришёл? Или глина понадобилась?

— Кирпичей не хватает, — пошутил я, осматривая леса.

— Хрена с два! — он хлопнул себя по груди, оставляя на робе белую полосу от гипса. — У меня тут каждый кирпич на счету. Так чего надо на самом деле?

Я объяснил про ремонт и в конце добавил, засовывая руки в карманы брюк:

— Готов отдать шпроты «Главконсерв», три банки. Два пузыря и две пачки «Казбека» для твоих шабашников. — я выдержал паузу, давая цифрам осесть в его голове. — С тебя люди, у которых руки из нужного места растут и знакомые, к кому обратиться насчёт материалов. За мной не заржавеет. В накладе ни ты, ни твои люди не останутся. А если работу выполнят качественно, то и деньжат подкину сверху.

Ваня вытер пот тыльной стороной ладони, оставив на щеке грязный след:

— Линолеум? Побелка? — задумчиво проговорил Ваня и потёр шрам у себя над бровью. — Ладно, отбригадирствую, — он подмигнул мне и достал из кармана потёртый блокнот с телефонами. — Ну вот, Сеня побелит, а Мишка стены заштукатурит… В общем, всё сделают в лучшем виде.

Снизу донёсся крик:

— Вань, ёб твою налево! Ты мне всю подачу перекрыл!

— Сам ты… — рявкнул он в ответ, сжимая кулаки. — Щас спущусь и так перекрою!

Повернувшись ко мне, Ваня понизил голос:

— Что касается материала… После смены зайди. Сторож Гришка — он у нас «левыми» материалами барыжит. Скажешь, от меня…

Гудок тепловоза где-то вдалеке перекрыл его слова. Ваня схватил арматурный прут и, как трость, упёр его в пол:

— Краску достать можно через Шурика, — он запустил руку в карман и выудил оттуда мятый листок. — Вот адрес. Только верни потом, ладно?

Я кивнул, а Ваня продолжил:

— Его брат в депо вагоны красит. Только тушёнкой его задобрить надо будет. Пару банок и будет тебе голубая эмаль, как у секретарши райкома.

Ваня внезапно поморщился, будто вспомнил что-то важное, и ткнул арматурой в сторону штабеля досок:

— А с побелкой не прокатит по-лёгкому. Известь у Шурика прошлогодняя — комьями. Придётся просеивать через чулок…

Он сбился на полуслове, заметив мой взгляд. А смотрел я на трещину в стене новостройки:

— Не гляди сюда, — махнул Ваня рукой. — Это не наша работа, «СМУ» уродовал. У них, гадов, цемент с песком напополам мешают…

Снизу донеслось громыхание тачки. Рабочий в заляпанной робе, спотыкаясь, выругался:

— Вань, куда ящик с гвоздями дел⁈

— В углу за мешками с алебастром! — крикнул в ответ он.

Повернувшись ко мне, Ваня вдруг понизил голос до конспиративного шёпота:

— И ещё… С Гришкой говори чётко. Он глуховат после одного инцидента на карьере. Скажешь «для Боксёра» — поможет. Скажешь «для Вани» — пошлёт на хер.

Ваня вытащил из кармана смятую пачку «Беломора», вытащил одну папиросу и закурил.

— Вот ещё что, — продолжил он, выдыхая облако дыма. — Если надумаешь задобрить старика, «Казбек» ему дай. Гришка «Беломор» терпеть не может. Он всю войну его в зубах вертел.

Я уже хотел поблагодарить Ваню и отправиться дальше по делам, как вдруг его лицо осветила хитрая ухмылка:

— А если Шурик спросит для чего нужна краска, скажи, для агитплаката. Мол, «Слава КПСС!» рисуем. Он парторгом раньше был — слюни распустит и банки сам притащит.

Я поблагодарил Ваню и пошёл к выходу, обходя лужи цементного молока. На проходной старик-вахтёр, листая «Труд», буркнул не глядя:

— Пропуск!

— Да я к Ване заходил, дядя Миша, — сказал я наугад.

— Ладно, ладно… — он махнул рукой, даже не подняв головы. — Проходи.

Со стройки я направился прямиком к дяде Боре. Во время пробежки мы с ним разговорились и он рассказал, что сегодня он будет работать на складах, а не на овощебазе. На мой вопрос: «Почему?», он пояснил, что ещё вчера Иван Семёнович сообщил им, что его другу нужна помощь в разгрузке консервов. Дело срочное, объёмы большие, а рук не хватает. Вот Семёнович и предложил подзаработать.

Платить будут «натурой», как выразился дядя Боря. Именно тогда я и подумал, что заглянуть туда будет не лишним. Потому что время такое — бартер иногда ценился выше денег, а редкие продукты — хорошая валюта.

Поговорю с Иваном Семёновичем и либо отработаю товар, либо выкуплю. Главное, я знаю время и место, где он точно будет сегодня.

Склад располагался в промзоне, заросшей бурьяном. Длинное кирпичное здание с зарешеченными окнами и надписью над входом «База продовольствия».

У стены, прислонившись к груде пустых поддонов, курили дядя Боря в клетчатой кепке и двое рабочих в поношенных куртках. Один из них щёлкал семечки, бросая шелуху под ноги, второй, сутулый, с лицом, как у старого бульдога, что-то ворчал про «нормы выработки».

— О, Серёга, ты вовремя, — проговорил дядя Боря, завидев меня.

— Здорово, — я замедлил шаг и поздоровался с мужиками по очереди. — Иван Семёныч на месте?

Дядя Боря ткнул окурком в сторону входа на склад, где из полутьмы виднелись штабеля мешков с сахарной пудрой на подходах.

— Там, с Николаем Борисовичем чаи гоняют.

— Понял. Спасибо, дядя Боря, — сказал я и направился ко входу.

Внутри царил полумрак, прорезанный косыми лучами из вентиляционных щелей. Воздух был пропитан сладковатым запахом муки, квашеной капустой из бочонков и чем-то ещё терпким, едва уловимым.

Вдоль стен, как солдаты на плацу, выстроились ящики с надписями «Главмаслопром» и «Рыбсбыт». Наверху, на шатких стеллажах, сложили банки зелёного горошка и прикрыли их мешковиной от посторонних глаз.

Иван Семёнович стоял у железного стола, заваленного накладными. Рядом с ним сидел сухопарый мужчина в очках с толстыми линзами, которые делали его глаза огромными, как у ночной совы. Видимо, это и был Николай Борисович.

— … Так я ему и говорю: «Федотыч, ты ж не цыплёнок, чтобы зерно клевать!» — смеялся Иван Семёнович, стуча костяшками по папке с бумагами. — Сергей! — Обернулся он ко мне, стоило мне приблизиться. — А вот и мой спаситель! Николай, гляди, это о нём я тебе рассказывал. Не из робкого десятка парень.

Николай Борисович оценивающе щурился, поправляя очки.

— Слышал, слышал, — произнёс он голосом, будто пересыпающим песок. — Здравствуйте, Сергей.

Я тоже, не стесняясь, стал рассматривать его. Всё в нём выдавало человека, который знает толк в обмене: чуть кривая ухмылка, пальцы, постукивающие по столу, будто отсчитывающие невидимые монеты, да и сам взгляд был цепкий, оценивающий, будто взвешивающий тебя на невидимых весах.

«Этот, если надо, и чёрта лысого достанет», — подумал я.

— Садись, Сергей, — тем временем проговорил Иван Семёнович и подвинул мне стул, доставая из-под стола жестяной чайник с выцветшей эмалью. — Чай горячий, сахар есть, если хочешь.

Я поблагодарил его, принимая кружку с парящим крепким чаем. Запах свежей заварки приятно щекотал ноздри.

— Борис говорил, у тебя дело есть, — продолжил Иван Семёнович, наливая себе. — Какое?

Я поставил кружку на стол и перешёл к делу:

— Да, Иван Семёнович, дело есть. Пришёл я спросить насчёт консервов. Мне нужно две-три коробки шпрот и тушёнки. Готов либо выкупить, либо отработать — как вам удобнее.

Иван Семёнович приподнял бровь, но в глазах промелькнуло одобрение. Николай Борисович перестал постукивать пальцами и наклонился вперёд, будто учуяв интересное.

— Отработать? — переспросил Иван Семёнович, слегка усмехнувшись. — А что можешь?

— Разгрузка, погрузка, сортировка — что угодно. Если нужно, могу и бумаги подшить, — я сделал паузу, — или с документами помочь.

Николай Борисович фыркнул, но в его взгляде появился деловой интерес.

— Документы, говоришь? — переспросил он, и голос его стал чуть менее «песочным».

— Да, — я уловил направление мысли. — Если есть что привести в порядок — справлюсь.

В прошлой жизни мне постоянно доводилось иметь дело с разного рода документами. Так что и здесь справлюсь, если потребуется.

Иван Семёнович потёр подбородок, обмениваясь взглядом с Николаем Борисовичем.

— Шпроты — дефицит, — начал он, но не в качестве отказа, а скорее, как констатацию факта.

— Знаю, — кивнул я. — Потому и предлагаю варианты.

Наступила короткая пауза. Николай Борисович вдруг снял очки, протёр их платком и неожиданно спросил:

— Ты почерк умеешь подводить под общий стиль?

Я понял намёк.

— Если образец дадите — сделаю неотличимо.

Иван Семёнович хмыкнул и налил мне ещё чаю.

— Хорошо, — сказал он, ставя чайник на место. — Берём тебя на разгрузку сегодня. А насчёт шпрот… — он взглянул на Николая Борисовича, тот едва заметно кивнул, — договоримся.

Николай Борисович снова надел очки и добавил уже почти доброжелательно:

— Только смотри, если возьмёшься за бумаги — никаких ошибок.

— Будет так, как надо, — я отпил чаю, давая понять, что условия приняты.

Иван Семёнович удовлетворённо хлопнул по столу ладонью.

— Тогда после обеда начинаем. А сейчас давайте чай допьём, перекусим и обсудим детали.

Я согласно кивнул, разговор пошёл в нужное русло. Николай Борисович снова принялся постукивать пальцами по столу, но теперь ритм был уже не нетерпеливый, а более бодрый и весёлый. Видимо, у него была нехватка кадров не только среди грузчиков.

После чая началась работа. Я вышел на улицу и подошёл к мужикам, которые уже полным ходом таскали ящики с консервами. Дядя Боря кивнул в сторону грузовика:

— Бери с левого борта, — проинструктировал он, затягивая самокрутку. — Там сельдь в томате. Потом справа. Там тушёнка. Не перепутай, а то Николай Борисович мозги вытрясет нам.

Разгрузка оказалась весьма трудоемкой. Ящики, обвязанные проволокой, оставляли на ладонях ржавые полосы. Солёный пот заливал глаза, а запах рыбы въедался в кожу. Через пару спина гудела так, будто в неё встроили трансформатор, но ритм задавали мужики-грузчики: сутулый Федотыч, не выпуская самокрутку из зубов, таскал по два ящика разом, притопывая ботинками в такт своей одышке.

— Эх, молодёжь, — хрипел он, проходя мимо с очередной ношей, — у нас в сорок пятом за смену эшелон разгружали!

К трём часам дня грузовик опустел и я отправился к Николаю Борисовичу. Пришло время для второй части нашей сделки — возня с документацией.

Сидя в небольшой каморке за столом с зелёным сукном, Николай Борисович с лязгом выдвинул ящик стола:

— Вот. Накладные за последние два месяца. Сверишь с ведомостями, подшьёшь в дело. — Он шлёпнул на стол папку с потрёпанными листами, где чернильные цифры расплылись от сырости. — И здесь, — он ткнул в строку с пометкой «Брак 5%», — добавь карандашом: «усушка-утруска».

Работа с документами оказалась тяжелее, чем таскать ящики. В потёртых ведомостях сквозили хитросплетения «левых» схем: мука, списанная на мышей, сахар, растаявший словно снег, и десяток загадочных «бочек рассола», исчезнувших в пути. Я вписывал аккуратные поправки химическим карандашом, подражая корявому почерку кладовщика, чьи буквы плясали, как пьяные матросы во время качки.

— Недурно, — прошелестел Николай Борисович, появляясь за спиной как тень. Его палец с жёлтым ногтем скользнул по исправленной строке. — Тут бы ещё запятую… для солидности.

К семи вечера у меня глаза слипались от столбцов цифр. Николай Борисович, разминая затекшую шею, бросил взгляд на незаконченную папку:

— Всё. Завтра с утра доконаем оставшееся. Принесу другие чернила, а то эти, — он поморщился, тыча в фиолетовые кляксы, — похожи на сок бузины.

На прощание он протянул мне свёрток, туго перевязанный шпагатом:

— Это за сегодня, — сказал Николай Борисович.

— Благодарю, но лучше я завтра всё разом заберу. У меня сегодня ещё дела на вечер запланированы, — сказал я, потирая шею.

Николай Борисович возражать не стал. Мы пожали друг другу руки на прощанье и разошлись, каждый по своим делам.

Вечерняя стройка напомнила мне брошенный улей. Днём здесь было суетно и шумно, а сейчас рёв машин сменился шелестом ветра, а вместо грохота тачек слышалось лишь потрескивание фонаря над проходной.

Гришку я нашёл в будке. Он сидел, привалившись к стене и гипнотизировал валенки, которые сушились на печке-буржуйке, поверх газеты.

Заметив меня, он нарочито громко заворочал газетой, делая вид, что не видит и не слышит никого, но уголок его рта еле заметно дёрнулся.

— Вечер добрый, дядя Гриша, — вежливо поздоровался я.

— Какой я тебе дядя? Гриша я, — донеслось мне в ответ.

— Ну, Гриша, так Гриша, — проговорил я, пожав плечами и громче добавил: — Я от Боксёра!

Старик медленно повернулся, изобразив преувеличенное усилие, будто шею заклинило.

— Чего-о? — протянул он, приставив ладонь к уху. — Громче, малец, ничего не слышу!

Сказал он одно, но вот его узкие глазки-щёлки под седыми бровями, говорили другое. Он внимательно следили за каждым моим движением.

«Ах ты хитрый старый лис», — подумал я и шагнул к нему поближе. Достав из кармана две пачки папирос, сунул их в расстёгнутый карман его ватника:

— Я от Боксёра! — Крикнул я. — За линолеумом пришёл.

Он тут же оживился, ловко подхватив папиросы, будто сорока схватила блестяшку. Пальцы — узловатые, в шрамах — дрожали нарочито сильно, но хватка была железная.

— А, Боксёр… — задумчиво проговорил он, разминая «Беломор» в руках. — Так бы сразу и сказал. Чего орать-то?

Он чиркнул спичкой о подошву, затянулся, выпустил дым колечками и вдруг фыркнул, будто вспомнил анекдот:

— В пятидесятых, когда мы промзону строили, был у нас прораб — Валерьян Игнатьич. Жадина, как тот… В общем, как-то раз приходит он ко мне ночью и говорит, мол, Гришка, спрячь два мешка цемента, завтра комиссия будет. А сам, ясное дело, планировал их на дачку утартать.

Старик прищурился, разглядывая тлеющую папиросу, будто в ней таилась развязка истории:

— Я ему: «Ладно». А сам позвал ребят с ночной смены — Витьку-штукатура да Марысю, нашу учетчицу. Высыпали мы цемент в бочку с водой, размешали до жижи, а сверху ветошь накидали. Приходит утром Валерьян Игнатьич, орёт: «Где мешки⁈». Я ему: «Товарищ прораб, комиссия же! Мы всё в фундамент слили, чтоб брака не нашли!».

Гришка фыркнул, стряхнув пепел на пол:

— Он позеленел, давить начал: «Это бунт!». Тут как раз Марыся подходит с бумагой и говорит, мол, акт подписывайте, Валерьян Игнатьич. Цемент пошёл на укрепление объекта, как вы и велели. Пришлось ему рожу скривить да расписаться. А через неделю дожди зарядили и весь его дачный пристрой из украденного кирпича поплыл, как кулич из песка.

Он вдруг заковылял вокруг буржуйки, пародируя разгневанного прораба:

— После этого Валерьян Игнатьич меня стороной обходил. А Марыська за смекалку премию получила — отрез на платье «в честь женской инициативы», — глаза Гришки блеснули ехидством.

А ведь в этой истории сквозила своя особая философия: начальство можно переиграть, если действовать в рамках их же правил.

— Размеры? — внезапно перепрыгнул на другую тему Гришка, доставая из-под лавки потрёпанный сантиметр.

— Кухня — два с половиной на три, коридор два на полтора, — ответил я с задержкой, не сразу поняв, о чём он. Так и хотелось ответить ему: «Приборы», как в том анекдоте.

Гришка задумчиво почесал переносицу, затем резко встал. Видимо, позабыл, что играет в старого и немощного. Я это почти сразу заметил. То он ковылял, будто развалина, то его движения были резкими и точными. В общем, интересный старик. С ним точно не соскучишься.

Вытащив из-под груды мешков ключ на ржавой цепи, он махнул мне:

— За мной. Только не шуми — крысы тут злые, прошлой зимой прорабу палец отгрызли. — И снова непонятно: шутит он или серьёзно.

В углу бытовки он отодвинул фанерную панель, за которой оказался тайник. Полумрак озарился аккуратными штабелями: краска в вёдрах с замазанными этикетками, рулоны линолеума, перетянутые проволокой, даже пачка бельгийских обоев с цветочками.

— Вот, — он ткнул заскорузлым ногтем в рулон, — узор «под паркет». Чешский. По документам брак, а на деле — царапина с тыльной стороны.

Вынос Гришка организовал со знанием дела. Завернул рулон в брезент от дождя и сунул мне в руки. После, кряхтя как столетний старик, провёл меня через дыру в заборе.

— Скажи Боксёру, что мы в расчёте, — бросил он мне вдогонку.

— Спасибо, Гриша, — ответил я ему. — Передам. Бывай.

Махнув мне на прощанье, старик развернулся и зашаркал обратно к будке, нарочито громко причитая: «Ох, спина, совсем замучила, окаянная…». Но в свете фонаря я заметил, как он ловко перепрыгнул лужу, даже не сбавляя шага.

«У каждого свои причуды», — подумал я и зашагал к дому.