КОМ-5 (Казачий Особый Механизированный, часть 5)

20. ПОСЛЕДСТВИЯ

ПОСИДЕЛКИ

Постепенно вечер вползал в свою сытую и ленивую фазу. Расправились с десертом, мы приняли по рюмочке сладенькой наливочки (как выразился Толстой, «на ход ноги») — и трое дуэлянтов-супротивников откланялись.

— Михаил, вы с нами? — спросил Накашидзе, проживавший, оказывается, в соседней с Дашковым комнате.

— Не ждите меня, господа! Я ещё задержусь немного, — отнекался тот. — У меня… некоторым образом, есть ещё дело…

А сам глазами в сторону женского собрания стреляет. Девочки наши сбились в уголок гостиной на двух диванчиках, благосклонно приняв в свой кружок и Есению, и вовсю обсуждали возможные имена для будущих младенцев. Тема была более чем актуальной — прибавление ожидалось и у Багратионов, и у Марты с Хагеном. Да и нам можно бы подумать, хотя я наивно полагал, что думать тут особо нечего — если родится второй малец, назвать в честь второго деда, а если девочка… Впрочем, тут пусть Серафима решает, в прошлый раз я имя давал, теперь её очередь.

Дуэлянты, слегка покачиваясь и поддерживая друг друга, пошли в общежитие, а Миша всё вздыхал. Ну-ну, понятно, что у него за дело. Гляжу, Есению нацелился проводить. А сам нервничает. Вон, сверх принятого ещё рюмку намахнул. Ох, как бы не прописала ему строгая Боброва от ворот поворот. Протрезвинкой, что ли, подпоить его потихонечку? Чтоб не так его качало? У меня в столе на всякий случай завсегда запасец хранится.

И тут, как нарочно, Серго и говорит:

— Господа, пока наши прелестные дамы так мило щебечут, не пройти ли нам в кабинет? Ты, Илья, не против?

— Только за! Мой дом — твой дом! — радушно приобнял его за плечи я. Остальные потянулись следом.

— Слушай, Илюха, — едва слышно шепнул Багратион, — у тебя та книжица лежит ещё?

— Которая? — спросил я и тут же догадался: — Из слона индийского?

— Ага.

— Да лежит.

— Ща Петю разыграем!

Надо сказать, что Витгенштейн наконец-то получил разрешение просить руки у Сонечки Гуриели. Сегодня по секрету радостно с нами поделился. В действительности всё было давно слажено, и само сватовство представляло из себя чистую формальность — но всё-таки! В воскресенье, в торжественной обстановке, при стечении представителей двух родов всё должно было случиться, тогда же объявят и день свадьбы. Петя то сиял как начищенный империал, то вдруг бледнел и начинал паниковать, что всё в последний момент расстроится… Обычный мандраж, одним словом. Отчего бы его и не взбодрить?

Тёплой компанией мы ввалились в кабинет, и предусмотрительный Серго на всякий случай двери на ключик закрыл. Вестимо — от любопытных девчонок. Хаген это увидел (Хаген — он такой, всё замечает), но ничего не сказал, только бровью шевельнул слегка.

— А знаешь ли, Петенька, — преувеличенно бодро и с какой-то нотой драматизма начал Серго, — что женитьба — дело ответственное, и требует особой к тому подготовки?

— Да я насмотрелся, глядя на вас! — воскликнул Петя. — С помолвкой уже сколько хлопот! А свадьба впереди!

— Свадьба — пустяки! — рубанул Серго.

Иван дёрнулся было возразить, но явно заподозрил, что речи эти неспроста, как открыл рот — так и захлопнул.

— А что же не пустяки? — разволновался Петя.

— Не пустяки, мой дорогой — жизнь супружеская! Она, понимаешь ли, особого тщания в подготовке требует. Знакомства с серьёзной литературой.

— Литературой? — брови у Витгенштейна сложились домиком.

— Конечно! Мы вот с Ильёй, знаешь, как готовились? Штудировали учебники.

— Это учебник даже я штудировал, — очень серьёзно сказал Хаген. — Много думал.

Тут уж Иван потребовал:

— А ну колитесь! Что это вы все тут читаете, а я и слыхом не слыхивал?

Я не стал говорить, что зато наши девочки ознакомились с книжкой в полном составе, и достал из верхнего ящика стола томик в узорно-шёлковой обложке.

— Не похоже на учебник, — с подозрением сказал Пётр, но книгу к себе подвинул. Открыл. Дашков с любопытством заглянул ему через левое плечо, а Иван — через правое.

Багратион, изо всех сил старающийся не ржать, сжал губы и опасно покраснел.

Петя перелистнул страницу. Покраснел тоже. Перелистнул ещё.

— У-у, — протянул Дашков, — а вот это интересно.

Тут мы с Багратионом и Хагеном не выдержали и начали ржать. Петя чуть на нас не рассердился, но потом тоже захохотал.

— Мог бы и поделиться, между прочим, — слегка обиженно сказал Иван.

— Да бери, хоть конспектируй! Моя всё равно сказала, что невозможно живых людей в такие крю́ки согнуть. Ну разве что кроме некоторых вариантов.

— Разве что кроме нек… Илья! Ты что — это Серафиме показывал⁈

— И вовсе не я! — отбрехался я живо. — А Дарья!

— Дарья⁈ — Иван посмотрел на Серго, едва не уронив челюсть на пол. — Так она что — всем показывала? И… и Маше?..

— И Сонечке?.. — поражённым эхом отозвался Витгенштейн.

— Да ладно вам, пуритане! — хлопнул их по плечам Серго. — Ну посмотрели девочки одним глазком. Зато не будут спрашивать: ах, как можно этим в живого человека тыкать?

Тут Дашков не выдержал и начал хохотать, да так заразительно, что все в конечном счёте снова ржали, утирая слёзы.

— Так, — совершенно серьёзно сказал Пётр, отсмеявшись, — мне надо выпить. Но книжку я почитать возьму. В смысле — посмотреть.

— Сперва я! — ревниво потянул к себе томик Иван. — У тебя свадьба когда ещё! Успеешь.

— Вы ещё подеритесь! — усмехнулся я. — Да не порвите. Книга всё-таки.

В общем, вместо протрезвина мы выпили ещё по рюмке — чего нашлось. Нашёлся в кабинете только коньяк в придачу к набору стопок, в гостиную мы выбираться не хотели, так что его и употребили. А потом ещё по одной. И Серго, главный провокатор сегодняшнего вечера, возьми да спроси Дашкова:

— А Есения-то на тебя как поглядывает! — Да, наша компания как-то незаметно перешла с ним на «ты». — У вас серьёзно с ней?

Михаил снова слегка покраснел:

— Я, господа, честно сказать, и сам не знаю…

— Да ну? — не поверил Иван. — Нам-то не ври. Все признаки интереса налицо.

Михаил заглянул в пустую стопку и нетрезво, очень грустно вздохнул. Серго тут же ему подлил и сурово велел:

— Рассказывай!

Дашков опрокинул коньяк и начал:

— Полтора года назад, летом, гостил я в поместье у дядюшки. Деревенская пастораль, представьте себе, свежий воздух, а главное — огромный полигон, на котором ничего не страшно сжечь. А у меня как раз, понимаете, вторичный прорыв дара пошёл, и маман страшно боялась, что я сожгу городской особняк. Так у дядюшки мне организовали пожаростойкий домик на отшибе, у речки, со всей возможностью тренироваться хоть до посинения.

— Это всё прекрасно… — Витгенштейн очень глубокомысленно подпёр подбородок ладонью, уперев локоть в стол… ну промахнулся пару раз мимо края — но в конце концов же попал! — Но при чём тут наша милая целительница?

— Имейте терпение, господа, сейчас всё разъяснится! — успокоил Серго всех скопом. — Рассказывай, Миша. И что? Поселили тебя на отшибе?

Дашков несколько раз покивал:

— Живу. Никого не трогаю. Еду прислуга носит. Отрабатываю эти… пр… при-ё-мы. — Он тряхнул головой. — Особенно мне тогда огненные фейерверки нравились. Выйдешь к речке с утреца — как шарахнешь, чтоб сразу целую линию!.. — он мечтательно вытянул руку, и мы в пять глоток заорали:

— Э! Э! Э! Тихо-тихо! Никаких фейерверков!

— Ч-ш-ш-ш… — согласился Дашков. — Понял.

— Так что Есения? — снова спросил Петя.

— М-м-м… Есения!.. Однажды играюсь себе с огнём — и вдруг! Слышу — в ладоши хлопает! Поворачиваюсь — она. Коса простая, золотая, пушистая… платье такое… — Он изобразил руками нечто эфемерное. — А глаза зелёные, как у лесной нимфы… Как ей всякие огненные фигуры нравились! Ну и как-то… — Михаил покаянно вздохнул. — Я же не знал, что она — самого профессора Боброва дочка… Она просто сказала, что её Еся зовут.

— Так вы что?.. — вопрос Ивана повис в воздухе.

— М-гм… — снова кивнул Михаил. — Какое лето было… Сумасшедшее! А потом… однажды она не пришла. Август заканчивался. А вскоре и я уехал. И… Господа, я ума не приложу — как теперь себя вести⁈

Я мучительно вспоминал: за чем же я хотел в кабинет-то зайти?

— Так! — я решительно дёрнул второй ящик стола. Забрякали снадобья в кассетах-коробочках. Выставил бутыльки с протрезвином на стол. — Господа, нам нужна трезвость мысли.

Мы разлили на донышки стопок по полфлакончика. Выпили. Посидели.

— Маловато будет, — критически сказал Витгенштейн, — ма-ло-ва-то…

Приняли ещё.

— Ну вот! — Великий князь повёл плечами, взбадриваясь. — Значит, нужен практический совет? Что ж… Выходит, вы с ней расстались внезапно и умудрились в университете не столкнуться друг с другом с тех пор, как ты, Миша поступил на экстерн? — Дашков всё ещё не вполне трезво кивнул. — М-гм. И всё равно! Я считаю, что сегодня тебе удалось произвести на неё более чем благоприятное впечатление. А теперь его следует закрепить. Пока эффект не развеялся.

И как пошёл чесать! Вот где ловелас записной. Как подойти, чего сказать, как смотреть, как дышать… Я слегка утрирую, но разве что слегка. Как чего дарить, какие цветочки преподносить, куда водить можно, а куда — Боже упаси!

— И серенады не пой! — вставил свои пять копеек Витгенштейн, многозначительно воздев к потолку палец. — Нынче это уж не модно. А вот на танцы сходить — это вполне.

— Не скупись на комплименты! — категорично заявил Серго. — Девушки — э! — ушами любят!

— Но помни, что ей нужно время, — добавил Хаген. — Не стоит слишком форсировать события. И будь деликатен.

Дашков почти в отчаянии посмотрел на меня. Я ж сижу молчу. Где советы?

— Если бы я всё это исполнял, — честно ответил я, — то, наверное, до сих пор бы не женился. Но так-то всё правильно, не поспоришь.

Бедный Миша в отчаянии запустил руки в шевелюру.

— Только волосы не рви, — попросил я, — наши дамы не любят беспорядка.

Это замечание заставило Дашкова снова захохотать. Вот характер подвижный!

— Спасибо за заботу и помощь, господа! — объявил он всем, раскланиваясь. — Постараюсь учесть все ваши ценнейшие замечания. И, пожалуй, начну с попытки сопроводить даму до общежития. — Он смахнул с рукава воображаемую пылинку, проверил верхнюю пуговицу рубашки. — Пожелайте мне удачи!

Наверное, мы выглядели смешно, когда вышли в гостиную, изо всех сил делая вид, что нам вовсе не интересно, как Миша подходит к Бобровой и что-то ей негромко говорит.

Есения, конечно, заметила наши неуклюжие эволюции. Но не рассердилась. Напротив — ушли они вдвоём. А потом и остальные начали потихоньку прощаться. Завтра — будний день, выспаться хотелось всем.

НОВЫЙ ДЕНЬ, А ТАРАКАНЫ ТЕ ЖЕ

Наступившие сутки ознаменовались аж тремя неприятностями:

Первое и самое главное. До Серафимы ночью внезапно дошло, что меня могли-таки убить или покалечить на этой, будь она неладна, дуэли. И ночью я раз пять просыпался от того, что она вцепилась в меня, обняла всеми ручками-ножками и тихонько плачет. А я вам скажу, ножка женская, что на тебя закинута, через пару часиков аккурат отсушивает уже твою ногу. И мураши потом бегают размером с ноготь. И естественно, сна в такой диспозиции быть не может.

Но с этим-то можно смириться. Поревёт и успокоится. Тем более, что я же жив-здоров!

А вот что было делать с непонятными претензиями Сокола, который заявился на утренний кофе и вместо «Здраствуй» начал с наездов?

— Патрика не грохнул — спасибо! А почему поляка не упокоил? Я же видел — была возможность?

— Иван, я же тебе русским языком сказал — жене обещал никого не убивать!

— Вот же! Я думал, ты так шутишь, красуешься… Жаль…

— Ни разу в подобном замечен не был! А чего жаль-то? Ну не прибил — и ладно. И вообще! Ты что — хочешь, чтоб меня за дуэль со смертоубийством из университета выперли?

— Н-да, чего-то я не подумал…

— Вот и я о том же. Ты чего такой взвинченный, чего вам этот поляк поперёк глотки-то встал? — я пил кофе и разглядывал нервного Сокола. Он сидел, крутил опустевшую кружку и о чём-то неприятном думал. Потом как будто решился.

— Дело такое… мутное. Во время Третьей Польской пластуны, что в дальний рейд в тылы врага зашли, обнаружили сбитый малый дирижабль. Уже когда возвращались. Естественно, по вашей казацкой хозяйственной привычке, обстоятельно осмотрели обломки на предмет чего полезного… А там… короче, я только докладные записки читал, так что… Полтрюма женских трупов. Обгорелые, понятно, порванные падением и взрывом. Казачки откопали в этой мешанине одну выжившую. Сильно раненая девушка была. Всё в бреду родителей звала, просила спасти её от «упыря Тышздецкого».

— И?

— Померла она. Не донесли пластуны её до нас живой. А только труп не бросили, наши доктора-анатомы его осмотрели — многократные прижизненные побои и насилие.

— Так чего же этого гада не прижучили?

— А как? На основании слов бредившей крестьянки? Да не само́й, а в пересказе? — Сокол хрустнул пальцами. — А потом, спустя неделю, когда уже армия подошла, следователи осмотрели место крушения… что там ещё осталось — оказалось, что и не сбит дирижабль был, а сильно ранее повреждён, и самое ценное с него загодя сняли, а оболочку с девчонками изнутри взорвали… Такая, брат, история. И другие кой-какие косвенные свидетельства были, что замешан Тышздецкий-младший в торговле живым товаром.

— Так за это в Российской империи двадцать лет каторги!

— Может, потому и испугались? Бросились следы заметать? Фронт-то двинулся как раз, наши в наступление пошли. И всем известно, что по всем польским территориям Тышздецкие — первейшие мародёры были. Технику подбитую захватить, ограбить — в первых рядах, на том ещё папаша в магнаты выбился. Дирижабль разбитый для прикрытия подкинуть — дело для них плёвое.

— Так как же?..

— Доказательств прямых нет, говорю тебе. Очень аккуратно всё зачищено. Так что шляхтичи из грязной истории выкрутились. Набрали свидетелей да доказательств, что никакого касательства к тому случаю не имеют. Дирижабль не их. Девиц знать не знают, ни одного подтверждения знакомства нет. И вообще, в тот период они по Франциям колесили.

— Вполне могло так и быть. Если они с деньгами, вовсе необязательно взрыв своими руками учинять. Заплатили каким мерзавцам, те всё и устроили.

— А исполнителей, как положено — ликвидировали. Н-да-а-а… — Ивану явно всё это не нравилось. — Папку с расследованиями мне буквально на прошлой неделе принесли. Чтение… не из приятных, знаешь ли.

— Как же этот Сигизмунд в наш университет поступил?

— А кто запретит? Обвинения не доказаны. Он теперь подданный Российской империи. Да и не знал я, что он у нас же учится. Тогда в столовой фамилию услышал — чуть со стула не упал. А как список на дуэль согласовали — сразу с занятий ушёл, отцу позвонил.

— А он?

— А он мне — сам решай, дескать, не маленький уже… — и паузу держит эдак выжидаючи… А потом и говорит: «А ты знаешь, сын мой, что теперь эти Тышздецкие подгребают под себя всю реализацию трофеев?»

— Как так?

— А так. Нынче уже не мародёркой. Всякими правдами и неправдами пролезли в нужные комитеты, ручки их загребущие по всей России замечены. — Сокол помолчал. — Так что, может, если бы ты его совершенно случайно грохнул на дуэли, то глядишь и…

Я сердито встал и заходил по комнате.

— Ничего себе у тебя запросики! Ты когда меня в наёмные государственные бретёры решил записать, чего мне-то не сказал? Для пущего соответствия?

— Да там как бы меня самого в бретёры не записали.

— Ну так прижали бы их… я не знаю… налогами там, постоянными проверками или чем ещё. Глядишь, и накопали бы чего… Что — в государстве Российском окромя князей-бретёров рычагов воздействия не осталось?

— Не знаю! — отмахнулся Иван. — Да и знать все тамошние, — он опять кивнул вверх, — расклады не хочу. Просто, если Тышдецкий сосватает Юсупову — это, брат…

— Понятно.

Юсуповы чванливые, Тышздецкие обнаглевшие. Да с объединёнными деньгами…

На душе стало скверно.

— А ты тоже хорош!

Сокол вскинулся.

— Это почему это? Чего это я?

— Про Патрика ты мне сказать не забыл, а про поляка? И теперь Коршунов у тебя весь виноват, получается!

Иван почесал бровь.

— Мда, некрасиво вышло, тут ты прав.

— Ну… думать будем, чего уж…