Ирландия. Тёмные века — 1

Глава 4. Закваска богатства

Тьма в пекарне была густой, как смола, лишь слабый свет лучины дрожал на стенах, отбрасывая длинные тени. Мы с Конхобаром допоздна засиделись, проверяя, как подходит тесто для утренней выпечки. Воздух был пропитан запахом дрожжей и теплого хлеба — уютным, почти домашним.

— Ещё немного, и можно отправляться спать, — пробормотал Конхобар, протирая мукой испачканные руки о передник.

Я кивнул, но взгляд мой упал на одну из буханок, лежащих на столе. Круглая, румяная, она казалась такой... беззащитной. И тут в голове мелькнула мысль. Должно быть взыграли гормоны юного тела, ничем другим не могу это объяснить.

— Конхобар, — сказал я, стараясь сохранить серьёзное выражение лица, — ты веришь в чудеса?

Он фыркнул, подняв бровь:

— Какие ещё чудеса? Хлеб — дело земное. Мука, вода, огонь — вот и всё волшебство.

— А если я скажу, что буханка может двигаться сама?

— Тогда скажу, что ты или перегрелся у печи, или выпил чего покрепче монастырского эля.

Я усмехнулся и сделал вид, что возвращаюсь к работе. Но пока Конхобар отвернулся, я быстро воткнул в буханку тонкую щепку, привязал к ней нитку и пропустил её через щель между досками стола. Конец нити зажал в левой руке, она была почти невидимая в полумраке.

— Ладно, — вздохнул Конхобар, потягиваясь. — Пойду проверю, как там тесто в чанах.

Как только он отошёл, я уселся поудобней, и потянул конец нитки.

Буханка дрогнула.

Конхобар не видел.

Я дёрнул сильнее.

Буханка сдвинулась на ладонь.

Конхобар обернулся.

— Бран, ты...

Я потянул ещё раз.

Буханка медленно поползла по столу.

Конхобар замер. Его глаза округлились, рот приоткрылся.

— Ч-что...

Я дёрнул резко.

Буханка подпрыгнула и с глухим стуком остановилась прямо перед ним.

Конхобар вскрикнул.

— СВЯТЫЕ УГОДНИКИ!

Он отпрыгнул, как ошпаренный, чуть не опрокинув стул. Лицо его побелело, как мел, а руки затряслись.

— Оно... оно живое!

Я не выдержал и расхохотался.

Конхобар уставился на меня, потом на буханку, потом снова на меня.

— Ты... ты...

Я поднял буханку и показал ему щепку с ниткой.

— Просто шутка, друг.

Его лицо сначала покраснело от ярости, потом дрогнуло, и вдруг он тоже засмеялся — громко, раскатисто, хватая себя за живот.

— Чёрт тебя побери, Бран! Я думал, ты дьявола в тесто замесил!

Мы смеялись до слёз, пока не услышали шаги за дверью. В пекарню вбежали два перепуганных послушника.

— Что случилось? Кто кричал?

Конхобар, всё ещё давясь смехом, указал на буханку:

— Хлеб... живой...

Послушники переглянулись.

— Вы оба перегрелись, — буркнул один и утащил своего напарника прочь.

Но история на этом не закончилась. На следующее утро вся братия уже знала о «чуде». Кто-то из послушников разнёс весть, и теперь монахи с любопытством заглядывали в пекарню, тыкая пальцами в буханки и шёпотом спрашивая:

— Эта тоже двигается?

Конхобар, вместо того чтобы сердиться, лишь ухмылялся и начинал рассказывать историю заново — каждый раз приукрашивая её.

— Буханка не просто ползла! — восклицал он за обедом, размахивая ложкой. — Она подпрыгнула на меня, как дикий зверь! Я еле увернулся!

Брат Маэл, обычно сдержанный, фыркнул в кулак. Даже старый Дуброн, редко проявлявший эмоции, кряхтел от смеха.

Аббат Колум, услышав пересуды, вызвал меня к себе.

— Бран, — сказал он строго, но в уголках его глаз играли искорки. — Ты нарушил покой монастыря.

— Простите, святой отец, — опустил я голову, стараясь выглядеть смиренным.

— Но... — он понизил голос, — если в следующий раз захочешь пошутить, предупреди меня. Я бы тоже хотел посмотреть.

Я замер, потом рассмеялся.

— Будет исполнено.

***

Прошли недели, а история о «живом хлебе» не забывалась. Конхобар рассказывал её всем гостям монастыря, добавляя новые детали:

— Буханка не просто двигалась! Она СВИСТЕЛА!

— Она что, и вправду свистела? — спрашивал я позже.

— Ну... могла бы, — хитро подмигивал он.

Шутка стала легендой. Даже когда я уехал в соседнюю деревню по делам, местные ребятишки бежали за мной, крича:

— Эй, монах! Покажи, как хлеб танцует!

А однажды вечером, когда мы с Конхобаром сидели у печи, он вдруг сказал:

— Знаешь, Бран, это была лучшая шутка в моей жизни.

— Пока что, — ухмыльнулся я.

Он засмеялся и протянул мне краюху свежего хлеба.

— На, съешь. Пока он тебя не съел.

Мы смеялись снова, а за окном ветер шевелил верхушки деревьев, будто присоединяясь к нашей радости. И в тот момент я понял: Глендалох это не просто монастырь. Теперь это — мой дом.

***

Тепло печи давно угасло, но в кабинете аббата Колума было душно, будто от накала споров. Я сидел на грубо сколоченном стуле, чувствуя, как пот медленно стекает по спине. Передо мной на столе лежала кучка медных монет — жалкие остатки сегодняшней выручки. Рядом с ними — мешок с зерном, кусок домотканого сукна и даже деревянный серп, с кремневым лезвием.

— Опять бартер, — вздохнул я, перебирая монеты. — Людям нечем платить, святой отец.

Аббат сидел напротив, его пальцы медленно перебирали четки. Лицо, обычно спокойное, сейчас было напряжённым, будто высеченным из камня.

— Ты предлагаешь чеканить свои деньги, — произнёс он наконец. Голос звучал тихо, но в нём чувствовалась сталь. — Разве это дело для слуг Господа?

Я отодвинул серп, который кто-то принёс вместо оплаты за хлеб.

— Дело не в стяжательстве, — осторожно начал я. — Мы кормим людей. Но если они не могут заплатить, скоро у нас не будет зерна чтоб молоть муку.

— Монастырь — не торговая лавка, Бран.

— Но он должен выжить, — я ткнул пальцем в сторону окна, за которым виднелись крыши пекарни. — Эти стены защищают не только нас. Когда викинги пришли сюда, сколько семей спряталось за нашими воротами?

Аббат нахмурился. Он знал, что я прав.

— А король? — спросил он. — Лейнстер не потерпит, чтобы кто-то чеканил монету без его разрешения.

Я усмехнулся.

— Король? Тот, который три года не появлялся в своих землях, потому что воюет с соседями? Его больше волнуют мечи, чем монеты.

— Это бунт, Бран.

— Нет, — я наклонился вперед. — Это необходимость. Людям нужен способ платить за хлеб. А нам — покупать зерно у крестьян. Сейчас мы топчемся на месте, потому что у деревень нет наличности.

Аббат закрыл глаза, будто молясь о терпении.

— И как ты это видишь?

Я достал из-под стола деревянную дощечку, на которой углём был начертан эскиз.

— Медные монеты. Простые, лёгкие в чеканке. На одной стороне — крест, на другой — количество буханок, что на эту монету можно купить, одна, три, пять под короной.

— Корона? — Колум поднял бровь.

— Символ защиты. Мы же под покровительством Рима, формально.

— Рим… — он провёл рукой по лицу. — Ты играешь с огнём, Бран.

— Нет, — я положил дощечку на стол. — Я строю мост. Мост между голодом и процветанием.

Тишина повисла в комнате, прерываемая лишь треском свечи. Аббат смотрел на эскиз, его пальцы сжимали чётки так крепко, что костяшки побелели.

— Допустим, — наконец сказал он. — Но кто будет чеканить? Где взять медь? И как убедить людей, что эти кружочки чего-то стоят?

Я ухмыльнулся.

— Медь есть у деревенского кузнеца. Они добывают её из ручья, но не знает, что делать с ней дальше. Мы купим сырьё у него за хлеб.

— А чеканка?

— У нас есть брат Кайл. Он был ювелиром до того, как вынужден был прийти в монастырь.

Аббат задумался.

— А если король всё же узнает?

— Тогда скажем, что это не монеты, а жетоны для учёта. Для внутренних нужд монастыря.

Колум рассмеялся, но в его смехе не было радости.

— Ты слишком умён для своего возраста, Бран.

— Я просто вижу дальше, чем другие.

Он откинулся на спинку кресла, его взгляд стал тяжёлым, изучающим.

— Почему? — спросил он вдруг. — Почему тебе так важно это сделать?

Я замер. Правду сказать я не мог — никто не поверит, что в теле четырнадцатилетнего отрока живёт дух взрослого человека из будущего.

— Потому что я верю в этот монастырь, — ответил я честно. — И в людей, которые от него зависят.

Аббат долго смотрел на меня, потом медленно кивнул.

— Хорошо. Но с условиями.

— Какими?

— Во-первых, никакого серебра или золота. Только медь или олово. Во-вторых, на монетах не будет нашего имени или герба и никакой короны. И в-третьих… — он пристально посмотрел на меня, — если король потребует остановиться — мы остановимся.

Я протянул руку.

— Договорились.

Аббат пожал её, но его хватка была крепче, чем обычно.

— Помни, Бран, — прошептал он. — Иногда мосты, которые мы строим, ведут не только к свету.

Я кивнул, но в душе уже строил планы.

Завтра начнётся новая эра для монастыря.

Эра богатства, а эра прозябания закончится.

***

Деревня кузнеца стояла на краю леса, где даже земля пахла дымом и окалиной. Когда я подошел к его мастерской, оттуда доносился ритмичный звон молота по наковальне. Кузнец, широкоплечий мужчина с бородой, покрытой подпалинами, поднял голову и уставился на меня, словно я был призраком, явившимся среди бела дня.

— Ты монах, — констатировал он, опуская молот. — Чего надо?

— Меди, — ответил я просто. — Листовой. Сколько есть.

Его глаза сузились.

— Медь — не железо. Добываю по крупицам, продаю дорого. Чем платить будешь?

Я развязал мешок у пояса и достал две буханки хлеба, еще теплые. Запах разнесся по мастерской, и кузнец невольно облизнулся.

— Хлеб — сегодня. А завтра? — спросил он, но рука уже тянулась к еде.

— Завтра — еще. И послезавтра тоже. Если меди хватит.

Он отломил кусок, прожевал, задумался. Потом кивнул.

— Ладно. Но смотри.

Кузнец провел меня в дальний угол мастерской, где под грубым холстом лежали несколько листов красноватого металла. Толщиной в одну десятую дюйма, неровные по краям — сырье, которое еще предстояло обработать.

— Вот. Весь запас. Бери, если хочешь. Но сначала скажи — зачем монахам медь?

Я ухмыльнулся.

— Молиться громче.

Он фыркнул, но больше не спрашивал. Договорились: десять буханок за лист меди из которого можно было сделать сто монет. Честная цена по нынешним временам.

Брат Кайл встретил меня у ворот монастыря, его глаза сразу упали на сверток в моих руках.

— Добыл? — спросил он, и в голосе слышалось сомнение.

— Добыл, — кивнул я. — Теперь твоя очередь.

Мы спустились в подвал скриптория, где стоял массивный стол, заваленный инструментами. Кайл развернул лист меди, провел по нему пальцами, потом покачал головой.

— Слишком толстая. Придется расплющивать.

— Значит, будем расплющивать.

Кайл вздохнул, достал из-под стола деревянную доску с набросками.

— Вот что я придумал. Сначала нагреваем лист в горне, потом пропускаем между двумя валами. Так получим ровный лист.

Я изучил схему. Примитивный прокатный станок — два деревянных цилиндра с железными осями. Ручной привод, но для наших нужд сгодится.

— А как крутить будем?

— Послушники, — усмехнулся Кайл. — Им подвиги нужны для спасения души.

Мы потратили весь день на сборку конструкции. Дерево скрипело, железо звенело, а к вечеру первый станок был готов. Испытали на куске мягкого свинца — получилось. Не идеально, но достаточно ровно.

На следующий день мы разожгли горн во дворе. Когда медь раскалилась, двое послушников схватили ее клещами и протащили между валами. Металл шипел, искрился, но поддавался. После третьего прогона у нас в руках был ровный лист, толщиной в одну двадцатую дюйма.

— Теперь режем, — сказал Кайл, доставая заготовленные чеканы — острые железные трубки с заточенными краями.

Мы положили лист на деревянную плаху, и Кайл ударил молотом по чекану. Раздался звонкий стук, и из меди выскочил идеальный кружок.

— Первая, — прошептал он, поднимая монету. Грубая, без клейма, но уже похожая на деньги.

Я взял ее в руки. Теплая, тяжелая. Первый шаг к финансовой независимости.

Но настоящая работа началась потом. Кайл, бывший ювелир, вырезал из твердой стали два штампа: на одном — крест, на другом — изображение буханки. Мы нагревали заготовки докрасна, клали между штампами и били молотом. Металл поддавался, как воск, принимая оттиск с невероятной четкостью.

— Смотри, — Кайл поднес готовую монету к свету. — Глубина рельефа… Такое только у римских денариев бывало.

Я кивнул. Крест получился выпуклым, каждая линия — четкой. Даже рант по краю — аккуратный, будто отлитый в форме. Холодная чеканка такого не давала.

— Люди подумают, что это волшебство, — усмехнулся я.

— Для них так и есть, — ответил Кайл. — Они не знают, как работает нагретый металл.

Мы работали всю ночь. К утру у нас было тридцать монет — блестящих, почти золотых на вид. Когда аббат увидел их, его лицо осталось непроницаемым, но пальцы сжали монету так, что побелели костяшки.

— Это… слишком хорошо, — пробормотал он. — Люди начнут задавать вопросы.

— Пусть задают, — пожал я плечами. — Мы скажем, что это благословение святого Кевина. Кто осмелится усомниться?

Аббат покачал головой, но монеты не отдал.

— Начнем с малого. Десять монет в день. Посмотрим, как отреагируют.

Я согласился, хотя в душе рвался вперед. Но спешить было нельзя. Каждая такая монета — не просто кусок металла. Это семя, из которого должно было вырасти финансовое благополучие монастыря Глендалох основанного святым Кевином.

Через неделю первые монеты попали в деревню. Я отдал их кузнецу в уплату за медь. Он вертел кружок в пальцах, щупал зубами, даже стучал им по наковальне.

— Не похоже на подделку, — наконец заключил он.

— Попробуй расплатиться ими в монастырской лавке, — предложил я.

На следующий день кузнец вернулся, держа в руках мешок муки.

— Приняли, — сказал он, и в голосе звучало недоверие. — Без споров.

Так началось наше маленькое чудо. Монеты текли из монастыря, как кровь по жилам, оживляя торговлю. Крестьяне, которые раньше меняли зерно на хлеб, теперь копили медные кружки. Лавочники принимали их без вопросов — слишком уж они были красивы, чтобы сомневаться в их ценности.

А мы с Кайлом тем временем совершенствовали процесс. Добавили второй и третий штамп — с изображением трех и пяти буханок для крупных покупок. Нашли способ делать рант еще ровнее. Даже придумали маленькую хитрость — перед чеканкой окунали заготовки в винную кислоту, чтобы медь блестела, как золото.

Однажды вечером, когда мы сидели у горна, Кайл вдруг сказал:

— Ты понимаешь, что мы делаем, да?

— Даю людям то, во что они могут верить, — ответил я.

— Нет. Ты создаешь новую правду. Ту, где кусок металла стоит больше, чем труд или хлеб.

Я посмотрел на монету в своих руках. Она была теплой, почти живой.

— Правда — это то, во что верит большинство. А верить они будут в то, что видят. Вот и все.

Кайл задумался, потом кивнул.

— Тогда давай сделаем их еще красивее. Чтобы верили крепче.

Мы засмеялись, и звон меди смешался с нашим смехом. Где-то за стенами монастыря уже темнело небо, но здесь, у горна, было светло. Как в будущем, которое мы создавали по кусочкам — удар за ударом.

***

Торговля шла бойко — повозку с хлебом окружали толпы крестьян, звон новых медных монет смешивался с весёлыми криками. Я уже собирался передать Конхобару очередную партию буханок, как вдруг замер.

Над толпой, над крышами, под самим небом — повисла тишина.

Потом донесся грохот.

Не хаотичный топот, а чёткий, железный ритм — будто маршировала сама смерть. Люди у ворот монастыря разом расступились, и я увидел их.

Отряд воинов.

Но не викинги.

Их доспехи слишком блестели — не грубая кольчуга, а бронзовые латы, отполированные до зеркального блеска. Шлемы с опущенными забралами, нагрудники с чеканными узорами.

А потом я увидел щиты. Чёрные, с золотой окантовкой. И в центре — двуглавый орёл, раскинувший крылья над скрещёнными мечами. Герб Священной Римской империи. Меня бросило в жар.

Впереди отряда шагнул всадник. Его конь был крупнее местных лошадей, почти как те, что я видел на парадах в XXI веке. Рыцарь поднял руку в латной перчатке — и все замерли.

— Где библиотекарь? — спросил он на латыни, его выговор звучал слишком чистым, без привычного акцента характерного для жителей Ирландии. Будто он был родом не отсюда. Так говорил на латыни только сам аббат, который двадцать лет провёл, обучаясь в Риме.

Моё сердце колотилось так, что, казалось, его услышат все.

Он знал.

Он искал меня.

Рыцарь медленно повернул голову — и взгляд его забрала остановился прямо на мне.

— Бран, сын Аэда?