Ирландия. Тёмные века — 1

Глава 18. Папирус просвещенья

Холодный ветер рвал плащ, цепляясь за швы, словно невидимые пальцы мертвеца. Я стоял на краю карьера, где добывали руду для эйрита для наших арбалетов, и сжимал в руке пергамент с рваными краями. Чернильная волчья голова в углу документа казалась живой — её клыки впивались в строки предательства, написанные рукой человека, которому я доверял. Келлах, тяжело дыша, стоял рядом. Его латы, покрытые слоем дорожной пыли, скрипели при каждом движении.

— Это его почерк, — пробормотал он, тыча пальцем в завиток под текстом. — Лиам всегда так закручивал буквы. Как змея.

Имя ударило в висок. Лиам. Монах из Фернса, тихий, с глазами, всегда опущенными в пол. Тот самый, что три месяца назад лечил раненых после битвы у Слив-Блум. Тот, кто ночами сидел у костра, переписывая законы Эйре на пергамент. Тот, кто знал, где спрятаны склады зерна и как устроен спусковой механизм «Клыка».

— Где он сейчас? — спросил я, не отрывая взгляда от карты с пометками вражеских лагерей.

— В Гаррхоне. В скриптории, — ответил Келлах, стиснув зубы. — Говорит, переписывает летопись для монастыря.

Ложь. Ложь, сотканная из полуправды, как паутина в углу заброшенной башни. Лиам не переписывал — он вынюхивал. И теперь, сжимая в кулаке этот пергамент, я чувствовал, как гнев пульсирует в висках, горячее пламени кузнечного горна.

— Десять арбалетчиков, — приказал я, разворачиваясь к Кайртиру. Тот, как тень, вынырнул из-за валуна, его «Клык» уже был наготове. — Взять живым. Пусть ответит по закону.

Кайртир кивнул, но в его глазах мелькнуло сомнение. Солдат, а не следователь. Арбалетчик, а не егерь. Но егерей — тех, что умели подкрадываться бесшумно, как совы, и брать языком без крови — я отправил на восток, следить за передвижениями Айлиля. Ошибка. Горькая, как полынь.

Скрипторий монастыря Глендалох пах воском, пылью и предательством. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь узкие окна, золотили стопки пергаментов, разложенных на дубовых столах. Лиам сидел в дальнем углу, его тонкие пальцы быстро выводили буквы гусиным пером. Ни тени тревоги на лице — лишь лёгкая улыбка, будто он сочинял поэму, а не отчёт для Хальфдана Дублинского.

Арбалетчики вошли, как буря. Их сапоги, подбитые железом, гулко стучали по каменному полу. Лиам вздрогнул, чернильница опрокинулась, расплываясь чёрной лужицей по тексту о «величии законов Эйре».

— Брат Бран требует вашего присутствия, — произнёс Кайртир, сжимая арбалет. Его голос звучал чужим — жёстким, как клинок.

Лиам встал, медленно, словно старик. Его глаза метнулись к боковой двери, ведущей в сад с лекарственными травами.

— Я... я должен закончить...

— Сейчас, — перебил его арбалетчик по имени Дубтан, бывший пастух с руками, привыкшими резать овец, а не брать пленных. Он шагнул вперёд, но Лиам рванулся в сторону, опрокинув стол. Пергаменты взметнулись в воздух, как стая испуганных птиц.

Первый болт впился в косяк двери, едва не снёс монаху ухо. Второй — в ногу. Лиам вскрикнул, упав на колени, но рука уже тянулась к поясу, где прятался узкая дага — подарок Хальфдана, с рукоятью в виде волчьей головы.

— Стой! — закричал Кайртир, но Дубтан, слепой от адреналина, выпустил третий болт. А за ним четвёртый, пятый...

Когда мельтешение прекратилось и все немного успокоились, Лиам лежал на спине, словно ёж, утыканный болтами. Его пальцы все ещё сжимали пергамент с картой Гаррхона, помеченной красными крестами — слабыми точками стен.

— Живым, говорили вы? — Келлах скривил губы, разглядывая тело. Мы стояли в подвале монастыря, где запах ладана смешивался с медным душком крови. — Да тут и цепного пса не опознать.

Я молчал. В горле стоял ком, горячий и колючий. На столе передо мной лежали документы: письма к Хальфдану, отчёты о передвижениях легионов, чертежи арбалетов с пометками на норвежском. Лиам продавал не только секреты — он продавал души тех, кто доверял ему перевязывать раны.

— Они не обучены, — пробормотал Кайртир, опустив голову. Его пальцы нервно теребили тетиву. — Мы... мы думали, он нападёт.

— Вы думали, как солдаты, — резко оборвал я. — А надо было — как охотники.

Вспомнился Эоган, старый егерь, что когда-то научил меня ставить силки на волков. «Ловушка должна быть тише дыхания, — говорил он, плетя верёвки из крапивы. — Зверь не чует смерти, пока петля не затянется». Но арбалетчики — не егеря. Их учили бить быстро и точно, а не ждать. Убивать, а не брать в плен.

— Что теперь? — спросил Келлах, пнув ногой опрокинутую жаровню. Угли рассыпались, осветив лицо Лиама — теперь вечное, застывшее в гримасе удивления.

— Похоронить. Сказать правду, что был предателем и пал, когда его пытались взять в плен, — ответил я, ощущая горечь лукавства на языке. Ведь кто предатель может вынести вердикт только судья, — И созвать совет. Нам нужны новые люди — те, кто умеет ловить, а не убивать.

Келлах кивнул, но в его взгляде читалось разочарование. Он повернулся к выходу, бросив через плечо:

— Законы, говорите, сильнее мечей. А выходит, что нет.

Его шаги затихли в коридоре. Я остался один с мёртвым предателем и грузом ошибок. На пергаменте под телом Лиама виднелись последние строки: «...дорога к складам открыта. Ударьте на рассвете».

Завтра будет новый день. И я найду тех, кто сможет плести петли из тишины.

***

Скрип перьев о бересту раздражал сильнее, чем вой зимнего ветра в щелях монастырских стен. Я сидел за столом, стирая ладонью очередную кляксу, расплывшуюся по неровной поверхности. Береста треснула, оставив на тексте зияющий шрам. В прошлой жизни я бы вырвал лист из блокнота, даже не задумавшись. Здесь же каждый клочок материала для письма стоил дорого. Глиняные таблички ломались, восковые дощечки плавились у огня, а пергамент... Пергамент берегли для священных текстов и законов, которые должны были пережить века. Но как управлять страной, если каждое распоряжение приходится вырезать на камне?

— Опять испортил? — Гофрайд заглянул через плечо, его худое лицо озарила улыбка. Монах, которому едва исполнилось двадцать, уже пять лет терзал меня вопросами о «бумаге» — материале, о котором я мог рассказать лишь обрывками.

— Нет, просто тренируюсь в каллиграфии, — я швырнул испорченную бересту в корзину с мусором. — Как продвигается твой эксперимент?

Гофрайд замер, словно ребёнок, пойманный на краже яблок. Его пальцы, испачканные в чем-то тёмном, нервно перебирали край рясы.

— Получилось, брат Бран. На этот раз... похоже то что надо.

Болота к северу от Гаррхона кишели камышом. Его длинные стебли, словно копья, пронзали туман, колышась под порывами ветра с Атлантики. Именно здесь, в хижине, пахнущей рыбой и гнилью, Гофрайд устроил свою мастерскую. Чан, сколоченный из дубовых досок, дымился над костром, наполняя воздух едким запахом вареной растительной массы. На полу валялись связки камыша, вымоченные в бочках с дождевой водой. Рядом — горшки с толчёным мелом и липкой массой, сваренной из рыбьих костей.

— Сначала я пытался использовать солому, — Гофрайд говорил быстро, словно боясь, что я прерву его. — Но она крошилась. Потом лён — дорого. А камыш... его много, он гибкий. Варил три дня, пока не превратился в кашу. Потом добавил мел, чтобы белее был, и клей из костей рыб и чешуи...

Он поднял со стола лист толщиной в палец, напоминающий войлок. Желтоватый, с вкраплениями травинок, он все же держал форму. На поверхности виднелись аккуратные строчки, выведенные чернилами из дубовых орешков.

— Попробуйте, — монах протянул мне лист. Рука дрожала.

Бумага. Нет, не бумага — нечто среднее между папирусом и картоном. Шершавая на ощупь, но прочная. Я согнул угол — не треснул. Провёл пальцем по тексту — чернила не расплылись.

— Как ты... — голос сорвался. В горле встал ком. Пять лет проб и ошибок. Пять лет насмешек монахов, считавших Гофрайда безумцем. И вот он — первый шаг к революции.

— Осталось усовершенствовать процесс, — я сглотнул, стараясь звучать рационально. — Тоньше раскатывать массу. Может, добавить сетку для отжима воды...

Гофрайд закивал, вытирая лицо рукавом. На его шее краснел свежий ожог — след от брызг кипящего варева.

— Уже пробовал. Сетка из ивовых прутьев рвётся. Но если сплести из конопли...

Вечером я сидел в скриптории, разглядывая образец под светом масляной лампы. Желтоватый лист лежал рядом с пергаментом, как нищий рядом с королём. Но этот «нищий» мог изменить все. Представьте: школы, где дети пишут не на глине, а на дешёвой бумаге. Договоры, которые не нужно вырезать на камнях. Карты, чертежи, приказы — все, что раньше требовало месяцев труда писца, теперь можно создавать за часы.

— И ты уверен, что это не колдовство? — Руарк, заглянувший в дверь, покрутил у виска. Его латы, покрытые пылью дорог, скрипели при каждом движении. — Выглядит как высушенная блевотина.

— Это будущее, — ответил я, проводя пальцем по шершавой поверхности. — Армия без разведданных слепа. А с этим... Мы сможем составлять отчёты о каждом вражеском шаге.

Руарк хмыкнул, но взял лист, покрутил в руках.

— Если это можно жечь, как пергамент, то сойдёт для сигнальных стрел. Пиши планы нападающих на бумаге — подожги и запули в стан врага. Пусть читают свою судьбу в пепле, — Юмор был слабой стороной Руарка.

На следующий день Гофрайд привёл меня к реке, где местные мальчишки собирали камыш. Стебли, толщиной в палец, резали серпами и бросали в телеги.

— Один воз — на сто листов, — монах показывал расчёты на бересте. — Если наладить сбор, хватит на весь Эйре.

В его глазах горел огонь, который я видел лишь у изобретателей. Тот же огонь, что когда-то заставил людей строить колесо или плавить железо.

— А рыбий клей? — спросил я, наблюдая, как старуха-рыбак выгребает из лодки груду чешуи.

— Каждую неделю привозят отходы с рынка. Варим в котлах три дня, пока не получится вязкая жижа. Воняет, но держит лучше смолы.

Мы подошли к сушильным рамам — деревянным щитам, обтянутым сеткой. На них лежали свежие листы, похожие на гигантские блины. Ветер гулял меж них, ускоряя процесс, который раньше занимал недели.

— Через день готово, — Гофрайд похлопал по высохшему листу. — Можно писать, резать, сшивать в книги...

— Или печатать, — пробормотал я, вспоминая станки из прошлой жизни. Пока это казалось фантазией. Но если найти замену металлическим литерам... Может, вырезать из дуба?

К вечеру первый «папирус» испытали на деле. Я диктовал указы о распределении зерна, а писарь выводил буквы на шершавой поверхности. Чернила ложились ровно, не растекаясь. Когда лист заполнили, его свернули в трубку и перевязали льняной нитью — послание в соседнюю провинцию весило вдесятеро меньше глиняной таблички.

— Теперь осталось убедить старейшин, что это не происки дьявола, — вздохнул я, разглядывая готовый свиток.

— Они поверят, когда увидят прибыль, — Гофрайд улыбнулся, вытирая руки о запачканную рясу.

— Свобода, — закончил я. Свобода слова, мысли, памяти. То, что превратит Эйре из кучки воюющих кланов в государство, которое переживёт века.

И пусть наш «папирус» пока ещё далёк от совершенства — он уже вполне пригоден для письма. Как первый росток дуба, пробивающийся сквозь камень.

Когда Гофрайд развернул передо мной первый рулон готового папируса, я едва сдержал смех. Не от радости — от осознания, как глупо я недооценивал силу мелких открытий. Передо мной лежал не просто кусок спрессованного камыша. Это был ключ к власти, который мог перевернуть Эйре сильнее, чем любая победа в битве.

— Ты уверен, что сможешь делать это в десять раз быстрее? — спросил я, перебирая пальцами шершавый край листа. Запах рыбы и речной тины все ещё витал в волокнах, но это был запах прогресса.

Гофрайд кивнул, поправляя пояс с инструментами — ножом для резки камыша, деревянным молотком, пучком конопляных нитей. Его руки, покрытые ожогами и занозами, говорили больше слов.

— Если дадите людей. И лошадей для перевозки камыша.

Я откинулся на спинку дубового кресла, глядя в щель между ставнями. За окном дымились кузни, где ковали эйрит, грохотали мельницы, превращавшие зерно в муку для солдатского хлеба. Мы уже перестроили эту страну, как гончар — глину. Папирус станет последним штрихом.

— Бери людей. Любых. Даже если придётся оторвать их от строительства дорог.

К утру берег реки Бойн превратился в муравейник. Десятки крестьян, вооружённых серпами, выкашивали камышовые заросли, связывая стебли в толстые снопы. Дети таскали их к телегам, где возницы из легиона грузили сырье, словно сено перед зимой.

— Похоже на сбор урожая, — пробормотал Руарк, наблюдая за суетой. Его кольчуга блестела от утренней росы. — Только вместо зерна — болотная трава.

— Это трава, которая станет золотом, — ответил я, указывая на обоз. — Хальфдан из Дублина платит за пергамент весом в серебре. А наш «папирус» будет дешевле, но продадим его как редкость.

Руарк фыркнул, но в его глазах мелькнул интерес. Он уже видел, как законы Эйре, высеченные в камне, меняли правила игры. Теперь очередь была за словами.

Мастерская Гофрайда разрослась до размеров амбара. Вдоль стен стояли котлы, выдолбленные из цельных стволов дуба, где варилась кашица из камыша. Пар поднимался к потолку, смешиваясь с запахом гниющей рыбы — в углу двое подростков давили чешую и кости в липкую массу для клея.

— Добавляем мел, чтобы не желтел, — Гофрайд провёл рукой над чаном, где булькала серая жижа. — Если переборщить — крошится.

Я зачерпнул ковшом густую массу и вылил её на сетку из конопляных нитей, натянутую на деревянную раму. Двое работников, бывших землепашцев, схватили края и стали трясти, как при стирке белья. Вода стекала струйками, оставляя на сетке тонкий слой волокон.

— Раньше сохло два дня, — монах подвёл меня к печи, сложенной из речного камня. — Теперь кладём листы сюда. Жар от углей вытягивает влагу за ночь.

Он снял с полки высушенный лист. Толщиной с ноготь, гибкий, но прочный. На ощупь — как грубая кожа, но чернила ложились ровно, без подтёков.

— Сколько таких можно сделать за неделю?

— Сейчас — сотню. Если добавить котлов и печей — тысячу.

Я хлопнул его по плечу, ощущая под пальцами костлявую дрожь. Этот тщедушный монах держал в своих хилых руках наше будущее.

— Ты станешь богаче королей, брат Гофрайд.

— Мне бы хватило на новые котлы, — он потупился. — И ещё людей, которые умеют читать. Большинство работников путают лицевую сторону с изнаночной.

Через месяц первый караван с папирусом отправился в Уэксфорд. Десять тюков, обёрнутых в промасленную кожу, чтобы уберечь от дождя. Вместе с ними — образцы: листы с выведенными огамическими письменами, рекламирующими «чудо из Эйре».

— Продавать будем через монастыри, — объяснил я совету, разложив на столе карту. — Скажем, что папирус освящён самим святым Патриком. Пусть думают, что это божий дар.

Келлах, сидевший в углу, усмехнулся:

— А если спросят, почему пахнет тухлой рыбой?

— Скажем, что это аромат смирения, — парировал я.

Первые покупатели пришли сами. Купец из Лагора, толстый мужчина с перстнями на всех пальцах, уставился на образец, как на реликвию.

— И это... дешевле пергамента? — он потрогал лист, боясь помять.

— Втрое, — ответил я, поправляя плащ с вышитым дубом. — Но только для первых десяти покупателей. Потом цена вырастет.

Он купил весь груз, даже не торгуясь. А через неделю вернулся с заказом на ещё три каравана.

Проблемы не заставили себя ждать. В мастерскую ворвался Гофрайд, его лицо было белее мела в котлах.

— Чернила впитываются! — он швырнул на стол свёрток. На папирусе расплылись синие пятна, превратив указ о налогах в абстрактную картину.

— Добавь больше клея, — проворчал я, разминая переносицу. Голова гудела от бессонных ночей. — И пусть писцы проверяют каждый лист.

— Клея не хватает! — он заломил руки. — Рыбаки требуют плату за чешую, а монахи жалуются на вонь из мастерской.

Я вздохнул, глядя на дымящиеся котлы. Прогресс пах не ладаном, а гнилью и потом.

— Дай рыбакам право бесплатно торговать в порту. А монахам... — я усмехнулся, — скажи, что вонь — это испытание веры.

К зиме папирус стал валютой. Им платили налоги, его меняли на оружие, им писали любовные письма и военные приказы. В Гаррхоне открылась первая «школа писцов», где детей учили выводить буквы на шершавых листах.

А однажды утром ко мне привели викинга — рослого драккаровца с медной серьгой в носу. Он бросил на стол мешок с серебром и тыкнул пальцем в тюк с папирусом.

— Хальфдан хочет знать секрет.

Я улыбнулся, разворачивая лист.

— Скажи своему конунгу, что секрет в молитвах. Много молитв.

Он ушёл ни с чем. А мы начали строить вторую мастерскую — подальше от берега, где не слышно воплей рыбаков.

Папирус не был совершенен. Он крошился по краям, вонял рыбой и тиной и требовал тонн камыша. Но это было по современным меркам чудо. Как первый крик ребёнка в мире, где все ещё часто писали кровью.