Ирландия. Тёмные века — 1

Глава 21. Борьба за умы

Дым костров над Друим Кетрен стелился низко, словно сама земля выдыхала тревогу. Я стоял у карты, испещренной метками клановых земель, и чувствовал, как старые раны на плече ноют в такт мыслям. Три месяца до выборов. Три месяца, за которые предстояло превратить ропот наследных вождей в шепот согласия, а страх перемен — в надежду. Закон Эйре уже пустил корни, но ствол еще шатался под ударами тех, кто цеплялся за право говорить: «Так было всегда, предки делали по-другому».

Первым делом отправил гонцов в четыре провинции — Уи Хенкселайг, Осрайге, Лойгис и монастырь Фернс. Каждая требовала своего подхода, как разный металл — иной закалки.

— Руарк, — обернулся я к командиру, который вложил в ножны меч с излишней яростью. — В Осрайге кандидат — Эндла, вдова кузнеца. Ее мужа убили за отказ платить дань клану. Она знает цену закону. Но вожди шепчут, что женщине не место в Сенате.

— Отправь менестрелей, — буркнул он, разглядывая зарубки на клинке. — Пусть сложат балладу о ее сыне, что умер от голода при старых порядках.

— Уже велел. Но песни мало. Нужен символ. — Я провел пальцем по карте к реке Бойн. — Завтра она освятит новую кузницу — первую, где эйрит будут ковать не для войны, а для плугов и серпов. Пусть священники сравнят это с библейским «перековать мечи на орала».

— А если вожди явятся с мечами? — усмехнулся Руарк.

— Тогда арбалетчики напомнят, что эйрит у нас идёт не только на плуги и серпы.

В Лойгис все оказалось сложнее. Кандидат — молодой пастух Колман, чей отец первым рискнул сеять ячмень на «неудобьях». Но старейшина Дунгал, чей род столетиями правил долиной, устроил пир в день собрания. На площади, где Колман должен был говорить, резали быков, а в воздухе висел дурманящий запах жареного мяса и медовухи.

— Они купили желудки, чтобы заглушить разум, — проворчал я, наблюдая за толпой сквозь щель в шатре.

Рядом стоял Финтан, сказитель с лицом, изборожденным шрамами вместо морщин. Его голос, тренированный перекрывать рёв шторма, прорезал гул:

— Слушайте! Слушайте историю о короле, что променял честь на жирный кусок!

Люди обернулись. Финтан, подняв посох с резным дубом, начал повесть о вожде, продавшем долину соседям за десять бочек эля, пока его народ голодал. С каждым словом толпа сгущалась вокруг него, а запах мяса перебивало дыхание тех, кто вспомнил свои обиды. Когда Колман вышел говорить о дорогах, что свяжут Лойгис с Гаррхоном, его уже слушали.

Уи Хенкселайг встретили меня молчанием. Здесь кандидатом был брат вождя — Кайрбре, чье лицо украшал шрам от эйритового болта. Он выбрал сторону закона после того, как его сына вылечили монахини, а не друиды. Но клан видел в нем предателя.

— Они назовут тебя Иудой, — предупредил я его у пещеры, где прятали зерно от набегов Айлиля.

— Тогда я напомню им, чьи дети выжили благодаря вашим больницам, — ответил он, поправляя плащ с вышитой змеёй — символом мудрости Эйре.

Мы начали с малого. Священник из Фернса отслужил мессу на месте старого капища, освятив колодец, вырытый по новым правилам. Вода, чистая и холодная, стала чудом для тех, кто пил из болот. Кайрбре стоял рядом, держа чашу, а монахи шептали: «Бог благословил руки, что несут закон».

Сложнее всего оказалось в Уи Нейллов. Кандидат — старый воин Нейтан, потерявший руку в битве при Слив-Блум. Вожди здесь правили через страх, их дружины всё ещё носили кольчуги с волчьими головами.

— Они подожгли амбар, где Нейтан должен был говорить, — доложил гонец, весь в саже.

Я послал менестреля Ойсина, чьи песни о подвигах Эйре заставляли плакать даже старых воинов. Он встал на пепелище с арфой, обёрнутой в траурный плат, и запел:

«Где же твои сокровища, вождь? В пепле ли, что ветер развеял? Или в детях, что хлеб наш едят, Под защитой дуба и стали?»

Нейтан, держа культёй руку над головой, крикнул:

— Видите этот шрам? Он от меча Айлиля! А эти — от ваших вождей, что грабили вас под видом защиты!

Толпа замерла. Кто-то бросил камень в дружинника, пытавшегося перебить речь. Арбалетчики даже не пошевелились — народ сам стал щитом.

Вечером у костра я перебирал письма кандидатов, написанные на грубом папирусе. Эндла сообщала о новой школе для девочек в Осрайге, Колман — о спорах за межевые камни, Кайрбре — о тайной встрече вождей в лесу. Нейтан прислал зазубренный наконечник стрелы с надписью: «Их следующая цель — ты».

Руарк, чистя кинжал, бросил:

— Может, устроим «несчастный случай» для пары вождей?

— Тогда их могилы станут алтарями для мятежа, — ответил я, бросая щепку в огонь. — Закон должен победить не силой, а...

— Привычкой, традицией — закончил он, усмехаясь моим же словам.

В последнюю луну перед выборами я объехал все провинции. В Осрайге Эндла вручала серпы, выкованные из эйрита, вдовам погибших воинов. В Лойгис Колман сам впрягся в плуг, вспахивая «неудобье» перед толпой. В Уи Хенкселайг Кайрбре устроил суд под дубом, разрешив спор о краже овец без крови. А в Уи Нейллов Нейтан, стоя на щите, поднятом людьми, поклялся:

— Если выберут меня — первым делом сломаю клеть, где вожди держали ваши души!

Возвращаясь в Гаррхон, я видел, как дети рисуют дубовые листья на камнях, а старики спорят у колодцев, чей кандидат «честнее». Закон больше не был сводом правил — он стал частью их жизни.

Но когда ветер принёс запах первых осенних дождей, я понял: выборы не кончатся подсчётом голосов. Это лишь начало новой битвы — той, где побеждают не мечом, а умением помнить. Помнить, что даже самый крепкий дуб когда-то был жёлудем, который посмел прорасти.

***

Сентябрьский ветер гнал по небу рваные тучи, словно спешил замести следы лета. Я сидел в кабинете Гаррхона, разглядывая списки кандидатов, испещренные пометками монахов. На пергаменте, пропитанном дымом и тревогой, чернели имена, за каждым из которых стояла надежда — или угроза. Выборы в трех лицах: глава провинции, судья, сенатор. Три головы Цербера, которых предстояло приручить голосами людей, не знавших, что такое «бюллетень».

Самое главное правило для верховного судьи: закон превыше всего! Первыми прибыли экзаменационные свитки из Осрайге. Вождь Лугейд, потомок друидов, проваливший экзамен на кандидата в судьи, прислал письмо, запечатанное воском с оттиском волка: «Законы Эйре — ветер, а обычаи предков — корни. Кто устоит в бурю?»

Его оппонент — Катал, ветеран легиона, потерявший глаз в битве при Слив-Блум, — явился лично. Его единственный глаз сверлил меня через стол: — Они учат параграфы, а я десять лет разнимал драки из-за межи. Вчерашний раб знает: закон мертв без справедливости.

Экзамен для судей проходил под дубом друидов, где когда-то решали споры жребием или поединком. Лугейд, облаченный в плащ из волчьих шкур, цитировал законы, как стихи. Катал, указывая на шрамы на руках, говорил о случаях: — В Уи Маэлтуйле брат убил брата за кражу коровы. По вашему закону — виселица. А по-моему — штраф в пользу детей покойного. Ибо голодные сироты страшнее мертвого вора.

Монахи записывали ответы, качая головами. Закон против опыта — такую битву не выиграть пергаментом.

Для выдвижения в кандидата в сенаторы нужно было сто имён на бересте. В Лойгис крестьяне принесли свиток с сотней зарубок вместо подписей. Их кандидат — Бресал, бывший раб, выкупивший себя урожаем с «неудобий», — стоял у дороги с весами в руках.

— Видишь? — Он ткнул пальцем в зарубки. — Каждая черта — человек, который поверил, что голос раба может что-то изменить.

Но вожди нашли лазейку: они выдвинули своего кандидата — слепого барда Маэл Дуйна, чьи песни славили «старые добрые времена». Его регистрационный свиток украшали подписи старейшин и членов их кланов, дрожавшие, как листья под осенним ветром. Я спросил одного:

— Ты понимаешь, за что голосуешь? Старик, глядя на землю, пробормотал:

— Он пел на свадьбе моего сына...

У глав провинций было всё сложнее им предстояло пройти тысячу шагов к власти, выдвижение требовало тысячи подписей. Сложнее всего было в Уи Хенкселайг. Чтобы собрать тысячу подписей, кандидату Энгусу пришлось объездить десятки хуторов. Его спутник, монах-писарь, жаловался:

— Половина не умеет читать. Рисуют кресты, птиц, даже змей!

Их конкурент — вождь Кормак — прислал свиток, перевязанный золотой нитью. На пергаменте аккуратными буквами значились имена... всех его дружинников, умерших за последние пять лет.

— Они бы проголосовали за меня, — усмехнулся он на суде. — Разве духи предков не часть народа?

Пришлось выставить стражу у урн для голосования. Принимались голоса только живых.

Уи Нейллов сложилось сложная ситуация, выборы под мечом. Здесь избирательный процесс напоминали осаду. Кандидат от вождей — Ойсин, чей отец сжег деревню за отказ платить дань, — раздавал эль и серебряные кольца. Его люди патрулировали дороги, «объясняя» крестьянам, как ставить метки на бересте.

Мы ответили хитростью. Ночью арбалетчики доставили в деревни ящики с «образцами бюллетеней» — на каждом уже стояла печать Энгуса. Утром люди, боясь ошибиться, просто копировали знак. Ойсин, обнаружив подлог, пригрозил сжечь урны:

— Это обман!

Но его остановил старый воин Фергал, чья дочь училась в школе Эйре:

— Ты боишься знаков? Тогда я научу тебя читать.

Наконец наступил «День тишины». Накануне выборов по закону запрещались речи и пиры. Мы с Руарком объезжали провинции, слушая тишину. В Осрайге Эндла молилась в новой часовне, в Лойгис Бресал чинил плуг, в Уи Хенкселайг Энгус считал звёзды, гадая о завтрашнем дне. Только в Уи Нейллов тишину рвали крики: дружинники Ойсина пытали писаря, посмевшего сосчитать подписи. Смутьянов судили по законам Эйре.

— Надо было повесить пару для примера, — предложил Руарк, точа кинжал.

— Тогда их смерть станет камнем в основании их власти, — ответил я, зная, что закон должен победить сам — или не победить вовсе.

Голосование началось на рассвете. В деревнях урны охраняли ветераны с дубовыми щитами, в городах монахи читали законы, чтобы отвлечь толпу от подкупа.

В Осрайге старуха, впервые взявшая в руки стило, спросила:

— А если я испорчу бересту?

— Тогда твой голос услышит только Бог, — ответил монах, указывая на корзину для брака.

К полудню в Уи Хенкселайг вспыхнула драка: сторонники Кормака пытались выкрасть урну. Арбалетчики выстрелили поверх голов. Катал, верховный судья-кандидат, встал перед толпой:

— Кто хочет вернуть времена, когда вождь решал, кому жить? Пусть бросит камень первым.

Камни остались в руках.

Когда солнце скрылось за холмами, мы начали подсчет. В Осрайге Эндла выиграла с перевесом в десять голосов. В Лойгис Бресал и слепой бард разделили голоса поровну — пришлось бросать жребий. Жребий вытянул ребенок из школы Эйре. По жребию выиграл наш оппонент сторонник вождей слепой бард Маэл Дуйн.

В Уи Хенкселайг Энгус победил, но Кормак поклялся оспорить результат:

— Они голосовали обманом!

— Тогда мы призовём их в суд, — ответил Катал, уже надевая мантию судьи. — Предъявите свидетельства обмана, никого нельзя обвинять голословно.

В Уи Нейллов Ойсин проиграл. Узнав результаты, он бежал к викингам, прихватив семью и казну клана. Его дружина, оставшись без зарплаты, присягнула Эйре, но не все из дружинников смогли выполнить высокие нормативы легиона.

Итогом выборов стало, что на четыре провинции вождям удалось избрать из своих одного главу провинции — аббата монастыря Фернс Лабрайда. Его выбрали главой провинции почти единогласно, а он был сторонником вождей. Одного верховного судью, и одного сенатора слепого барда. Нам повезло, что все трое победили в разных регионах и их влияние будет уравновешено нашими сторонниками.

Поздней ночью я сидел у печи, разглядывая итоговые свитки. Руарк, допивая эль, проворчал:

— Половина не поняла, за что голосовала.

— Зато теперь они знают, что их голос что-то значит, — ответил я, гася свечу.

На улице завыл ветер, неся первый снег. Зима пришла рано, но корни Эйре уже цеплялись за камень — глубже, чем казалось.

***

Дым от очага в зале совета вился к потолку, цепляясь за резные дубовые балки, словно не решаясь покинуть место, где решалась судьба Эйре. Я сидел за столом, уставленным свитками с печатями новых глав провинций, и перебирал деревянные фишки с выжженными именами. Восемь из девяти — члены партии «Прогресса». Лишь одна фишка, помеченная знаком волка, напоминала о слепом барде Маэл Дуйне, чей голос звучал теперь в Сенате как эхо ушедшей эпохи.

— Они назвали нас «партией власти», — пробормотал я, вращая в пальцах фишку с именем Эндлы. — Будто это проклятие.

Руарк, развалившись на скамье у стены, щелкал лезвием кинжала по краю стола. Его взгляд, привыкший выискивать угрозы в тенях, метнулся к дверям, где стояли два арбалетчика с «Клыками» наизготовку.

— «Традиция» — это не партия, Бран. Это стая шакалов, — проворчал он. — Маэл Дуйн поёт в тавернах, что ты «разрушитель обычаев», а аббат Лабрайд шепчет старейшинам, будто новые законы — грех перед Богом. Вчера в Друим Кетрен монахи нашли это.

Он швырнул на стол берестяной свиток, испещренный огамическими письменами. Строки, выведенные дрожащей рукой, гласили: «Кто сеет чужое зерно, пожнёт чуму. Кто слушает колдуна, потеряет душу».

— Лабрайд? — спросил я, ощущая, как холодный гнев струится по жилам.

— Его ученики. Мальчишки-послушники разбрасывали такие у колодцев.

Я подошёл к окну, отодвинув промасленный пергамент, замена стеклу. Внизу, на площади Гаррхона, толпились крестьяне, рассматривая свежевывешенные списки законов. Некоторые тыкали пальцами в буквы, словно те были рунами, а не инструментом их же свободы.

— Они боятся не нас, — сказал я, глядя, как старик учит внука ставить крест вместо подписи. — Они боятся, что их голос станет гвоздём в крышку их же гроба. Вожди теряют свою власть — а власть для них как воздух.

Собрание партии «Прогресса» провели в старом амбаре, переоборудованном под штаб. Стены украшали дубовые щиты с выжженным девизом: «Закон — мера, а не цепь». Но единства не было даже здесь.

— Зачем ты позволил Маэл Дуйну войти в Сенат? — Эндла, сенатор Осрайге, стукнула кулаком по столу. Её серебряные браслеты, символ былого рабства, звякнули. — Его песни сводят на нет все наши речи!

— Потому что запретить его — значит признать что мы боимся, — ответил я. — Пусть народ видит: даже голос прошлого имеет право звучать. Но не доминировать. Возможно людям надоедят перемены, и тогда партия «Традиция» возьмёт верх на выборах, станет правящей партией, и мы тогда будем оппозицией станем их критиковать.

Катал, верховный судья Лойгиса, снял с шеи цепь с ключом — символ своей должности.

— Аббат Лабрайд требует судить меня за «нарушение воли предков». Говорит, что штрафовать вождей за неуплату налогов — кощунство.

— Тогда напомни ему, что воля предков привела их к голоду, — огрызнулся Руарк.

— Нет, — я поднял руку, останавливая спор. — Мы сыграем по правилам. Завтра в Друим Кетрен будет диспут. Пусть Лабрайд защищает «Традицию», а мы — свою точку зрения.

Площадь перед монастырём напоминала поле боя. С одной стороны — аббат Лабрайд в белых одеждах, с крестом из чернёного железа в руках. За ним стояли монахи с факелами, чьи отсветы дрожали на ликах каменных святых. С другой — мы, «Прогресс», под знаменем с дубом и змеями.

— Вы позволяете женщинам присутствовать на совете! — начал Лабрайд, его голос звенел, как набат. — Разве не сказано: «Жена да убоится мужа своего»?

Эндла вышла вперёд, скинув плащ, чтобы все видели шрамы от оков на её запястьях.

— Мой муж умер, защищая урожай от ваших друзей-вождей. Они забрали зерно, оставив моих детей грызть кору. Ваши святые тексты не накормили их. А законы Эйре — накормил.

Толпа загудела. Кто-то крикнул: «Правда!»

Лабрайд, бледнея, указал на Катала:

— А вы, судья, вершите расправу без благословения Церкви!

Катал снял плащ, обнажив кольчугу со следами эйритовых стрел.

— Когда мой сын умирал от лихорадки, ваши монахи молились, а лекари Эйре дали ему тысячелистник. Он жив. Ваши молитвы хороши для душ, но наши законы спасают тела.

Ропот перерос в рёв. Лабрайд попытался говорить о «божьем гневе», но его слова потонули в криках: «Долой волков! Да здравствует дуб!»

Но «Традиция» не сдавалась. Ночью в Уи Хенкселайг подожгли амбар с бюллетенями для новых выборов. Утром Маэл Дуйн пел на рынке:

«Где те, кто клялся нам вольной волей? Их слова сгорели в огне, Как солома в поле...»

Мы ответили ходом, достойным викингов. Вместо бюллетеней — камешки: белые за «Прогресс», чёрные за «Традицию». Просто, как удар топора.

— Каждый камень — голос. Потерять его — всё равно что обокрасть себя, — объявил я на сходке.

Лабрайд назвал это «языческим обрядом», но народ смеялся, перебирая камешки в ладонях. Даже дети не знающие грамоты понимали правила.

Перелом случился в первый день зимы. Аббат Лабрайд, отчаявшись, привёл к стенам Гаррхона «живое доказательство» — прокажённого, которого монахи выгнали из лепрозория.

— Это кара за вашу гордыню! — кричал он, тыча пальцем в язвы несчастного. — Закон Эйре отвергнут небом!

Толпа замерла. Тогда из ворот вышла Лиахан, моя мать, с миской дымящегося бульона. Не говоря ни слова, она поднесла её прокажённому.

— Закон Эйре велит кормить голодных, — сказала она громко. — А ваши монахи велели ему умирать в гноище.

Лабрайд бежал под свист и улюлюканье. Маэл Дуйн перестал петь.

Вечером у костра Руарк, впервые за месяцы, смеялся:

— Ты видел его лицо? Будто лягушку проглотил!

Но я глядел на звёзды, думая о другом. «Традиция» проиграла битву, но не войну. Их сила — в страхе перед переменами, а страх, как сорняк, прорастает даже в каменистой почве.

— Завтра начнём строить новые школы, — сказал я, бросая в огонь ветку. — Там, где учат не только буквам и числам, но и мыслить.

— А если «Традиция» сожжёт и их? — спросил Катал.

— Тогда мы построим их из камня. Как наши гранитные стелы с высеченными законами.