Ирландия. Тёмные века — 1

Глава 22. Да будет свет

Дождь барабанил по бычьим пузырям, растянутым в оконных проёмах моей комнаты, превращая мир за стенами в расплывчатое пятно. Я сидел у грубо сколоченного стола, вглядываясь в строки пергамента, но буквы плясали перед глазами, сливаясь в серую муть. Каждый раз, когда ветер рвал промасленную кожу на щелях, я вздрагивал — казалось, сама природа издевается над нашими жалкими попытками удержать тепло.

— Хватит, — проворчал я, швырнув стило в угол. — Хоть бы одно прозрачное окно в этом проклятом веке...

Мысль ударила, как молния. Эйритовые печи. Те самые, где мы плавили сталь темнее ночи, раскаляя тигли до белого каления. Если там можно выплавить металл, способный пробить викингские кольчуги, то почему бы не стекло?

На следующее утро я отправился в гончарные мастерские у подножия холма. Воздух здесь всегда пах глиной и дымом, а стены землянок были испещрены трещинами, словно старое лицо. Канн, подмастерье с вечно запачканными сажей руками, возился у печи, подбрасывая в жерло ольховые поленья. Его рыжие волосы слипались от пота, но глаза горели — он обожал эксперименты больше, чем сон.

— Канн, — окликнул я, переступая порог. — Хочешь создать то, чего не видел даже конунг Хальфдан?

Он обернулся, вытирая ладонью лоб и оставляя чёрную полосу.

— Если это не ещё один горшок для аббата...

— Стекло, — выдохнул я. — Прозрачное, как лёд. Твёрдое, как камень. И свет оно пропустит лучше бычьего пузыря.

Рассказывал обрывками — то, что помнил из прошлой жизни: чистый песок, зола для поташа, два этапа плавки. Канн слушал, не перебивая, лишь судорожно сжимая ком глины в кулаке. Когда я закончил, он бросил ком в угол, где тот разбился о черепки неудачных горшков.

— Песок у нас есть. Золу добуду из печи. А печь... — он кивнул на массивную каменную топку, где плавился эйрит. — Она даст нужный жар?

— Если жара достаточно для выплавки стали — его будет достаточно для выплавки стекла.

Первые попытки напоминали шаманский ритуал. Канн просеивал песок через сито из конского волоса, отбраковывая каждую крупинку сомнительного цвета. Золу буковой древесины он вымачивал в чанах, затем выпаривал воду, получая белесый порошок — поташ. Смесь песка и щёлочи засыпали в глиняный тигель, который помещали в самое пекло печи.

— Как долго? — спросил он в пятый раз за час, прикрывая лицо от жара.

— Пока не сплавится в массу. День. Два. Не знаю...

Мы дежурили у печи посменно, подбрасывая уголь и слушая, как трещит глина. На третий день Канн вытащил тигель клещами. Внутри лежала бугристая масса, напоминающая застывшую смолу — стеклярус.

— Получилось! — он тыкал в неё железным прутом, и масса тянулась нитями, как мёд. — Теперь второй обжиг?

Второй этап оказался каверзнее. Расплавленную массу нужно было выдуть или раскатать, пока она не застыла. Первые пластины лопались от малейшего перепада температуры, оставляя на полу осколки, сверкающие, как слёзы. Канн, обмотав руки мокрыми тряпками, пытался ловить расплав на плоскую плиту из сланца.

— Чёрт! — он отшвырнул очередной кривой блин, едва не попав в монаха-подсобника. — Опять пузыри!

— Может, песок не чистый? — предположил я, разглядывая зеленоватый оттенок стекла. — Или золу от поленьев другого дерева попробовать...

Он не сдавался. Менял пропорции, добавлял толчёный морской ракушки для белизны, экспериментировал с температурой. По ночам в мастерской светился огонёк — Канн спал тут же, свернувшись на груде мешков с песком.

Через три месяца он принёс мне квадрат толщиной в палец. Сквозь неровную поверхность пробивался солнечный луч, рассыпая по столу радужные зайчики. В стекле застыли пузырьки, как звёзды в ночном небе, но оно было прозрачным. Настоящим.

— Да будет свет, — прошептал я, проводя пальцем по тёплой поверхности.

Аббат Колум принял нас в скриптории, где запах воска смешивался с ароматом сушёных трав. Он повертел образец в руках, щурясь на солнце, пробивающееся сквозь стекло.

— Колдовство, — пробормотал он, но в голосе слышалось любопытство. — Святой Галл писал о римских окнах... Но это...

— Не колдовство, — перебил я. — Наука. Представьте, отец: весь монастырь залит светом. Рукописи можно переписывать даже в дождь. А витражи с ликами святых...

Аббат поднял руку, прерывая.

— Десять послушников. И место за старым хлевом. Но если хоть один обожжётся — отвечать тебе передо мной.

Мастерскую построили за неделю. Канн лично обмазал стены смесью глины и соломы, чтобы удержать тепло. Печь сложили из плитняка, оставив отверстия для мехов — их качали двое самых крепких послушников. Первые изделия были уродливы: кривые кубки с пузырями, пластины, похожие на льдины. Но когда Канн выдул первый сосуд — кувшин с тонким горлом — даже скептически настроенные монахи ахнули.

— Как... как ты это сделал? — спросил юный послушник Фиртан, тыча пальцем в изгиб.

— Дунул через трубку, — усмехнулся Канн, показывая на железный прут с глиняным наконечником. — Как выдуваешь мыльный пузырь. Только тут жарче.

Но главным чудом стали окна. Первое вставили в скрипторий — квадрат размером с ладонь, обрамлённый свинцовой полосой. В тот день монахи толпились у дверей, тыча пальцами в стекло и крестясь. Аббат, стоя у окна, переписывал псалтырь без свечи — впервые с момента основания монастыря.

— Это... — он обернулся ко мне, и я увидел слезы в его глазах. — Это свет Божий, застывший в камне.

Канн тем временем уже экспериментировал с цветом. Добавляя в расплав медную стружку, он получал зелёные оттенки; толчёный гранат давал кроваво-красный. Послушники собирали на берегу раковины, чтобы вываривать из них перламутр для белизны.

Однажды ночью я застал его за странным занятием. На плоском стеклянном круге он наносил тонкий слой олова, полируя поверхность овечьей шкурой.

— Зеркало, — пояснил он, поворачивая диск ко мне. — Ты говорил, что в них видно лицо, как в воде...

В тусклом свете факела моё отражение дрожало, как призрак. Морщины, ранняя седина в бороде, шрам от викингской секиры — всё было на месте, но впервые за годы я увидел себя ясно.

— Страшно, — усмехнулся я. — Как будто встретил собственное прошлое.

Канн положил зеркало в деревянную раму и протянул мне.

— Возьми. Пусть напоминает, что человек способен создавать чудеса.

Осенью в Глендалох прибыли купцы из Дублина. Увидев стеклянные окна, они крестились, шепча о «магии друидов». Но когда Канн вынес поднос с кубками, наполненными вином, торговцы забыли о страхе.

— Десять серебряных за штуку! — торговался седой норвежец, вертя в руках бокал с виноградной лозой, выдутой по краю. — Нет, двадцать!

Канн, теперь уже почтенный мастер с собственными учениками, лишь качал головой.

— Первая партия — монастырю. А вам — в следующую луну.

Я стоял у порога, глядя, как закат играет в стеклянных витражах часовни. Раньше здесь царил полумрак, а теперь последние лучи окрашивали каменный пол в золото и пурпур. Даже ворчащие старейшины из «Традиции» замолчали, поражённые красотой.

— Думаешь, они примут это? — спросил Канн, подходя ко мне.

— Примут, — ответил я. — Потому что свет всегда побеждает тьму. Даже если это всего лишь кусок расплавленного песка.

Он засмеялся, и мы молча смотрели, как зажигаются первые звёзды — те самые, что теперь отражались в стёклах, как в чёрной воде озера. Мир менялся. Медленно, с треском и дымом, как стекло в печи, но менялся. И это стоило всех ожогов.

***

Солнце садилось за холмами Дублина, окрашивая бревенчатые причалы в кроваво-красный цвет. Я стоял на краю рыбацкой сходни, слушая, как волны швыряют в камни щепки и мусор от разбитых лодок. Порт, который викинги именовали «гаванью», представлял собой жалкое зрелище: два десятка утлых суденышек, привязанных к сваям, да пара полуразрушенных сараев, где сушились сети. Даже чайки, казалось, кружили здесь с презрением.

— Ты уверен, что эти дикари смогут разгрузить мой товар? — норвежский купец Торстейн щурился на рыбаков, чинящих сети у костра. Его корабль, широкобортный кнарр, возвышался над местными лодками, как драккар над тростниковой плотом.

— Через месяц здесь будут склады из дуба, а не эти лачуги, — ответил я, указывая на заросший камышом берег. — И дорога к Уи Хенкселайгу уже строится. Ваши ткани доставят в глубь страны за три дня, а не за две недели.

Торстейн хмыкнул, вертя в пальцах серебряное кольцо с рунами.

— Викинги обещают защиту от пиратов. Что предложишь ты?

— Защиту от самих викингов, — усмехнулся я. — И налог вполовину меньше чем у викингов.

Он задумался, глядя на рабочих, которые тащили бревна для нового причала. Среди них мелькали и наши легионеры в кольчугах — больше для устрашения, чем для помощи.

— Ладно. Но если мой груз пропадет...

— Вас возместят из казны Эйре. — Я протянул ему восковую табличку с печатью в виде дуба. — Правительство даёт гарантии.

Реки стали нашими дорогами. Там, где раньше лишь переправлялись на плотах, теперь курсировали плоскодонные баржи, груженые шерстью, зерном и — главное — рыбой. Первую такую баржу я осматривал лично у брода через Шаннон.

— Дно промазано смолой, — хвастался мастер Гилле, бывший корабел из Уэссекса. — Груза возьмет втрое больше, чем лодка викингов. И осадка мелкая — хоть по лужам гони!

Баржа действительно напоминала плавучий сарай: широкий корпус из еловых досок, парус из грубого холста, а вместо руля — огромное весло на корме. Но когда грузчики начали сносить на борт бочки с сельдью, я понял — это конец голоду.

— К весне таких будет двадцать, — пообещал Гилле, поправляя кожаный фартук. — Если ваши лесорубы не подведут с древесиной.

Лесорубы не подвели. Вдоль рек застучали топоры, а на склонах холмов выросли временные лагеря с кузницами и пилорамами. Дороги, которые мы прокладывали к портам, напоминали змей, выползающих из каменных глыб: сначала — настилы из бревен через болота, потом — насыпь из щебня смешанного с глиной. Однажды, проезжая через перевал Слив-Блум, я увидел, как десяток женщин с мотыгами ровняют грунт под присмотром монаха-землемера.

— Закон гласит: ширина — на две телеги, — объяснил он, размахивая мерной верёвкой. — Чтобы разъехаться могли.

— А дренажные канавы? — спросил я, указывая на лужи посреди дороги.

— Копаем. Но глина не пропускает воду...

— Добавь гравий. И валуны под основание — для прочности.

Он кивнул, делая пометку на бересте. Через месяц на этом участке уже стояли каменные столбы с отметками миль.

Рыба сделала побережье богаче, чем все серебряные рудники Айлиля. Зажиточные горожане из Гаррхона и Друим Кетрен вкладывали деньги в барки, как в священные реликвии. Старый рыбак Оэнгус, чья лодка едва вмещала сеть, теперь командовал тремя судами с парусами из плотного льна.

— Раньше половина улова тухла на берегу, — признался он однажды, попивая эль в новой таверне у причала. — А теперь эти баржи увозят рыбу хоть в Ульстер, хоть в Британию. Солим, коптим, вялим — и всё за монету!

Его слова подтверждали груды бочек на складах. Рыбу солили в чанах с травами, коптили на ольховых опилках, а иногда — для особых заказчиков — мариновали в вине с чесноком. Как-то раз я застал Канна за странным экспериментом: он пытался закатать сельдь в стеклянные банки, заливая её прокипячённым маслом.

— Если не испортится за месяц, будем продавать франкам как деликатес, — объяснил он, закупоривая горлышко смолой.

Но настоящим чудом стали сети. Монахини из Глендалоха, умевшие ткать тончайшие полотна, сплели их из льняных нитей, пропитанных дубовым отваром. Такие сети не гнили в воде и выдерживали вес целого косяка макрели.

К весне порты в Эйре преобразились. Там, где раньше гнили обломки лодок, теперь стояли длинные причалы из привозной лиственницы, защищенные волноломом из валунов. На стапелях строились широкие баркасы, а в новых складах с каменными фундаментами хранились товары со всего острова: шерсть из Лойгиса, стекло из Глендалоха, даже вино из Уэльса — правда, больше похожее на уксус.

Как-то утром я наблюдал, как грузчики втаскивают на борт кнарра бочки с солёной сельдью. Среди них мелькнула знакомая рыжая борода — Торстейн вернулся, везя на этот раз железные инструменты и ткани.

— Твой порт ещё пахнет смолой, но уже пахнет деньгами, — усмехнулся он, получая от меня сундук с образцами стекла для франков. — Держи плату. Что вам ещё нужно кроме египетского зерна?

Но главной наградой стали не товары, а новости. В тавернах шептались, что викинги из Уотерфорда начали роптать: зачем грабить берега, если можно торговать? А аббат Колум, некогда сомневавшийся в моих планах, теперь требовал построить часовню в каждом порту — «чтобы благословлять корабли».

Вечером я поднялся на сигнальную башню, откуда виднелись огни порта. Внизу, у воды, сновали факелы грузчиков, а на рейде качались мачты кораблей под разными флагами. Где-то там, за горизонтом, спали дети, чьи отцы больше не бедствовали и у которых вопрос чем накормить детей был решён. И это стоило всех тревог, всех бессонных ночей с картами и отчётами.

— Завтра начнём строить маяк, — сказал я Руарку, указывая на скалистый мыс. — Чтобы свет вёл рыбаков домой в непогоду, ночью и сумерках.

Он кивнул, и в его глазах отразились огни порта — крошечные, но уже негасимые.

***

Солнце только начало подниматься над гаванью Эйре, когда я стоял на новом каменном причале, наблюдая, как грузчики в потёртых холщовых рубахах выгружают тюки с шерстью с борта фризского корабля. Воздух был густ от запаха смолы, солёной рыбы и свежеспиленного дуба. Крики матросов, скрип блоков, плеск волн о сваи — всё сливалось в симфонию роста. Эйре больше не была цепью рыбацких деревушек. Теперь её порты дышали, как живые существа, переваривая тонны товаров. Но вместе с богатством приползла и гниль.

— Бран, посмотри-ка! — Руарк, стоявший рядом, ткнул пальцем в сторону британского кнарра с выщербленными бортами. На его палубе толстый купец в зелёном плаще что-то яростно доказывал монаху-счётчику, размахивая свитком. — Судя по морде, опять обвесили...

Я подошёл ближе, стараясь не поскользнуться на рыбачьей чешуе, устилавшей дощатый настил. Купец, краснолицый и потный, тыкал пергаментом в грудь юного послушника, который дрожал, но не отступал:

— Ты смеешь обвинять меня в мошенничестве?! Я торгую с королями, а не с нищими монахами!

— В-все товары проходят проверку, — запинаясь, произнёс монах. — По закону...

— Закон? — Купец фыркнул, обнажая кривые зубы. — В вашем «законе» дыра, как в этой сети!

Я шагнул между ними, ловя взгляд купца. Его глаза, мелкие и блестящие, как у крысы, метнулись в сторону.

— Хемптон, если не ошибаюсь? — спросил я, вспоминая имя из докладов. — Ваш груз — сто мешков пшеницы. Оплата внесена. В чём проблема?

— Эти... эти невежды задержали корабль! — он выдохнул перегаром прогорклого эля. — Говорят, зерно не соответствует! А я должен отплыть с приливом!

Я взял у монаха щуп — железный прут с заострённым концом. Хемптон напрягся, но я уже вонзал инструмент в ближайший мешок. Зерно посыпалось на причал, и толпа ахнула. Среди золотистых зёрен блестели чёрные крупинки.

— Вулканический шлак, — пробормотал я, растирая чёрный порошок между пальцами. Он был грубым, как песок, и весил почти как зерно. — Смешали с гнилой пшеницей. Умно. Но не умнее наших законов.

Хемптон отступил, наткнувшись на борт корабля. Его пальцы судорожно сжали пряжку пояса, под которой, я знал, прятался кошель с поддельными печатями.

— Это... это ошибка! — завопил он. — Меня обманули поставщики!

— Поставщики ваша проблема, — холодно сказал я, кивая стражникам. — Вы ответите здесь.

Суд проходил на площади у порта, под свисающими с крыш рыболовными сетями. Народ толпился, передавая из рук в руки жареных мидий в листьях. Хемптон сидел на скамье из досок, скреплённых морскими верёвками, а перед ним на столе лежали улики: мешок с подделкой, щуп и договор с печатью Эйре.

— Обвиняемый сознался? — спросил судья Катал, поправляя цепь с дубовым медальоном на шее. Его голос, привыкший перекрывать рёв шторма, гремел даже в тишине.

— Отпирается, — ответил монах-счётчик, разворачивая свиток с показаниями трёх свидетелей. — Но все мешки в трюме были с подмесом. Проверили каждый десятый.

Катал кивнул и поднял чёрный зернышек шлака:

— Знаешь, что это?

Хемптон молчал, уставившись в землю. Судья раздавил крупинку на камне, и чёрная пыль смешалась с песком.

— Вулканический пепел с Гебрид. Его используют, чтобы травить крыс. А ты скормил бы его детям Эйре.

Толпа зароптала. Женщина с ребёнком на руках швырнула в купца тухлую рыбину. Хемптон дёрнулся, но стражники прижали его плечи к скамье.

— По статье о торговом мошенничестве, — продолжил Катал, — штраф в тройном размере от суммы сделки. Конфискация корабля и товара до выплаты штрафа. И... — он сделал паузу, глядя купцу в глаза, — десять ударов плёткой у позорного столба.

Толпа взвыла от одобрения. Хемптон побледнел, как парус в безветрие:

— Я заплачу! Золотом! Только не позор...

— Золото уже не твоё, — перебил я, поднимаясь с места. — А позор — урок для других «предпринимателей» таких как ты.

На следующий день у позорного столба собралась половина порта. Хемптон, привязанный к облезлому дубу, получил свои десять ударов. Палач, бывший рыбак с руками, как канаты, бил без злобы, но и без жалости. После каждого удара глашатай выкрикивал статью закона:

— «Обман в торговле — удар по доверию народа!»

К пятому удару спина купца превратилась в кровавое месиво. К десятому — он потерял сознание. Его отвязали и бросили в лодку, чтобы отвезти на другой британский корабль.

— Жив остался, — проворчал Руарк, наблюдая, как волокут тело. — В Уэссексе за такое кишки выпустят.

— Здесь не Уэссекс, — ответил я, глядя на купцов, столпившихся у складских ворот. Их лица были бледны, а пальцы нервно перебирали кошельки. — Пусть расскажут дома, как Эйре карает за обман.

Вечером в портовой таверне «Тонущий краб» шумели так, будто шторм забрался под крышу. Торстейн, норвежец с окладистой бородой, поднял рог с элем:

— За законы, которые делают нас богаче викингов! — Его поддержал гул десятков глоток.

Но в углу, за столом из корявого дуба, сидел молодой мерсийский купец. Он дрожащей рукой переписывал договор, сверяясь со свитком законов Эйре. Его сосед, старый гэльский рыбак, усмехнулся:

— Боишься? Правильно. Здесь даже чаек штрафуют, если гадят на причал.

Я вышел на ночной причал, где волны лизали новые сваи. Луна отражалась в лужах смолы, как в чёрных зеркалах. Где-то в море Хемптон стонал в трюме британского корабля, а в портах от Дублина до Уотерфорда купцы перешёптывались, пересчитывая товар дважды. Закон работал, как шестерня в водяной мельнице: неумолимо, без жалости. И это было правильно.

— Завтра проверь корабли из Бретани, — сказал я Руарку, который пил эль у воды. — Говорят, везут «оливковое масло», но пахнет, как птичье дерьмо.

Он хрипло рассмеялся, отхлебывая эль:

— Устроим им проверку.