Инженер 2: Тульские диковинки

Глава 21 Воскресенье

Проснулся я поздно. Открыл глаза, солнце уже стояло высоко, лучи пробивались сквозь занавеску, освещали комнату ярким светом. Тепло, тихо. За окном щебетали птицы, где-то вдали звонили колокола, зовут к обедне.

Часы на стене показывали половину девятого. Давно так не высыпался. Позади тяжелая неделя, каждый день работа до позднего вечера, а то и до полуночи. Тело требовало отдыха, и вот наконец получило его.

Я сел, потянулся в постели. Спина не болит, руки не дрожат от усталости. Хорошо.

Подошел к умывальнику. Матрена Ивановна вчера принесла кувшин с чистой водой, поставила в таз. Плеснул воды на лицо. Холодная, бодрящая. Умылся, вытерся полотенцем.

Посмотрел на себя в маленькое зеркало над умывальником. Лицо худое, скулы выступают. Под глазами темные круги, неделя недосыпа дает о себе знать. Но глаза ясные, живые. Не тусклые, а блестящие.

Я осторожно побрился, бритва у меня острая, английская сталь. Вытер лицо, причесался. Волосы непокорные так и норовили торчать в разные стороны.

Оделся. Надел чистую белую рубашку с накрахмаленным воротничком. Натянул темный сюртук, почти новый. Жилет темно-серый, пуговицы медные, начищенные. Повязал галстук из черного шелка, простым узлом.

Снова посмотрел на себя в зеркало. Сразу можно понять, что офицер в отставке. Хотя еще я похож на мелкого чиновника. Дворянин, но не богатый. Сойдет для церкви.

Вышел в горницу. Матрена Ивановна хлопотала у печи, в чугунке что-то булькало, вкусно пахло. Обернулась, увидела меня, обрадовалась:

— Александр Дмитриевич! Доброе утро! Выспались, наконец-то! Лицо совсем другое стало!

— Доброе утро, Матрена Ивановна. Да, выспался. Спасибо.

— Вот и славно! Садитесь, завтракать будете. Блины напекла, сметана свежая, мед липовый.

Села за стол. Матрена Ивановна принесла блюдо с блинами. Высокая стопка, румяные, пахнут маслом. Горшочек со сметаной, баночка с медом. Самовар шумел на столе, пускал пар.

Я ел медленно, наслаждаясь едой. Блины тонкие, ажурные, со сметаной и медом. Запивал чаем из большого стакана в подстаканнике. Чай крепкий, сладкий, горячий.

Хозяйка села напротив, подперла подбородок ладонью:

— Александр Дмитриевич, а вы в церковь пойдете?

Задумался. Церковь… Надо бы сходить. Воскресенье, все идут.

— Пойду. Обедня в десять, да?

— Точно, в десять. В Успенском соборе. Я тоже пойду, как позавтракаете.

Допил чай, поблагодарил за завтрак. Надел сапоги, высокие, кожаные, начищенные вчера вечером. Взял шляпу, черный цилиндр, немного потертый по краям, но приличный. Вышел на крыльцо.

День ясный, солнечный. Небо голубое, без облаков. Тепло, по-майски тепло, почти лето.

По улице шли люди, нарядные, праздничные. Мужики в чистых рубахах, подпоясанных кушаками. Женщины в цветных сарафанах, платках. Дети бежали рядом, смеялись, толкались.

Все в одну сторону, к центру, к кремлю, к собору.

Я пошел следом. Улица Заречная вела к мосту через Упу. По мосту плотным потоком шли люди. Семьи с детьми, влюбленные пары, старики с палками, молодежь группами.

Я перешел мост. Свернул на Большую улицу.

Здесь народу еще больше. Купцы шли степенно, держа руки за спинами. Бороды аккуратно расчесаны, в длинных кафтанах темного покроя. Мещане в сюртуках, шляпах. Дворяне проезжали мимо в экипажах, лошади цокали копытами по мостовой.

Впереди показались кремлевские стены. Красный кирпич, потемневший от времени. Башни с зубцами, бойницы. Пятницкие ворота открыты настежь, народ шел сквозь них.

Площадь внутри кремля большая, мощеная камнем. Посередине Успенский собор, белый, с золотыми куполами, высокая и стройная колокольня. Колокола гудели, звон разносился над городом.

Народу много. Сотни людей. У стен кремля торговцы разложили товар, пряники печатные, баранки, квас в бочках. Мальчишки зазывали:

— Пряники тульские! Свежие, медовые!

Я прошел мимо, поднялся по ступеням собора. Тяжелые дубовые двери открыты. Вошел.

Внутри прохладно. Высокие своды, расписанные фресками: святые, ангелы, сцены из Писания. Иконостас золотой, блестит в свете сотен свечей. Паникадила медные, массивные, свисают на цепях. Пахнет ладаном, воском, старым деревом.

Народу полно. Люди стояли плотно, шептались между собой, крестились. Купцы впереди, ближе к иконостасу. Дворяне сбоку, сидели в резных креслах. Мещане и мастеровые в середине и сзади. Женщины отдельно, справа.

Я встал у стены, снял шляпу. Служба началась.

Священник вышел из алтаря, седой, в золотом облачении, с крестом на груди. Голос низкий, мощный, эхом отдавался под сводами. Читал молитвы на церковнославянском, старый, торжественный язык.

Хор пел. Голоса чистые, высокие. Мальчики-певчие в белых стихарях. Басы гудели, тенора вели мелодию. Красиво. Торжественно.

Звук наполнял собор, отражался от сводов, стелился по полу.

Я стоял, слушал. Крестился, когда надо, кланялся, когда положено.

Огляделся. Справа, у правой колонны, стоял Крылов в парадном мундире брандмайора, при всех орденах. Рядом супруга его, Вера Николаевна, в темно-зеленом платье, с кружевной накидкой на плечах. Оба молились сосредоточенно, губы шевелились.

Дальше, ближе к иконостасу, виднелась фигура Баташева. Широкоплечий, в темном сюртуке, борода окладистая, седая. Стоял прямо, руки сложены на груди. Самоварный фабрикант. Рядом сын его, Иван, лет двадцати, худощавый, в очках.

У левой стены, где стояли мещане, я заметил Кондратьева, купца с рынка, у которого я смотрел инструменты и материалы. В синей поддевке, рубаха белая шелковая, борода расчесана. Он усердно молился, широко крестился, низко кланялся.

Священник продолжал читать, голос гулким эхом разносился по собору:

— … и о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных…

Народ крестился, кланялся. Женщины у левой стены тихо всхлипывали, поминали умерших, просили за больных.

Хор запел снова, медленно, протяжно. Молитва о упокоении. Голоса тянулись, переплетались, затихали.

Я слушал, смотрел на иконы. Строгий, печальный Спаситель с поднятой рукой. Нежная, скорбная Богородица с младенцем. Мудрый старец Николай Чудотворец с посохом.

Свечи мерцали, отбрасывали колеблющиеся тени. Густой запах ладана щекотал ноздри. Кто-то тихо кашлянул, кто-то вздохнул.

Священник поднял чашу с вином:

— Святая Святым!

— Един Свят, един Господь, — ответил хор.

Началось причащение. Люди потянулись к алтарю, выстраивались в очередь. Сначала мужчины, потом женщины с детьми.

Я остался стоять. Не пойду. Не могу пока не разберусь кто я таков на самом деле.

Крылов подошел к алтарю, причастился, вернулся на место. Баташев тоже. Кондратьев шел медленно, с благоговением, склонил голову, принял причастие, перекрестился, отошел.

Служба тянулась. Еще молитвы, еще пение. Солнце поднялось выше, лучи света пробивались сквозь высокие окна под куполом, освещали пыль, висевшую в воздухе золотыми столбами.

Наконец священник поднял руки:

— Благословение Господне на вас, Того благодатию и человеколюбием, всегда, ныне и присно, и во веки веков.

— Аминь, — прогудел собор разом.

— Идите с миром.

Народ зашевелился, заговорил. Служба закончилась. Люди начали расходиться к выходу. Толпились, протискивались к дверям, кланялись друг другу, здоровались.

Крылов увидел меня, кивнул через толпу. Я ответил поклоном.

Баташев проходил мимо, остановился:

— А, господин Воронцов! Здравствуйте. Как дела?

— Работы хватает, слава Богу.

— Вот и отлично. Если понадобится еще медь или латунь, обращайтесь. Дам по хорошей цене. — Он улыбнулся в бороду. — И про мой новый заказ не забывайте, жду.

— Спасибо, Николай Иванович.

Баташев кивнул, пошел дальше. Сын его молча поклонился мне, последовал за отцом.

Кондратьев протискивался через толпу, увидел меня, просиял:

— Александр Дмитриевич! Здравия желаем! Вот не ожидал вас здесь увидеть!

— Здравствуйте, Семен Петрович.

— Как работа? Если что понадобится, милости просим в лавку. Товар отменный, цену сделаю добрую.

— Спасибо. Учту.

Кондратьев дружески хлопнул меня по плечу, прошел дальше.

Я вышел на паперть. Солнце било в глаза, яркое, теплое. Площадь заполнена людьми. Они медленно расходились, останавливались группами, беседовали.

Крылов спускался по ступеням с супругой, увидел меня, подошел:

— Александр Дмитриевич! Вот не ожидал увидеть вас здесь! Думал, в мастерской работаете.

— Сегодня выходной, Федор Иванович.

— Правильно! — Крылов улыбнулся. — Отдыхать надо. А то совсем загоните себя.

Вера Николаевна протянула руку в перчатке:

— Очень приятно снова видеть вас, Александр Дмитриевич.

Я поклонился, поцеловал руку.

Крылов посмотрел на меня:

— Кстати, сегодня днем, после обеда, жду вас на собрании дворянского клуба.

— Обязательно буду.

— До встречи тогда.

Крылов с супругой поклонились, пошли к своему экипажу. Я остался на паперти.

Стоял, смотрел на площадь, на кремлевские стены. Народ расходился, голоса затихали.

Думал.

Имею ли право здесь стоять? Молиться, креститься, причащаться?

— Сын мой, — раздался за спиной голос.

Я обернулся. Рядом стоял тот самый священник, седой, высокий, в черной рясе. Без ризы уже, службу отслужил. Лицо доброе, умное, глаза внимательные, проницательные. Возрастом за шестьдесят, наверное.

— Вижу, душа твоя неспокойна, — сказал он тихо. — Гнетет что-то тебя. Хочешь поговорить?

Я замешкался. Как он узнал? Видно по лицу, что ли?

— Я… батюшка, я не знаю…

— Пойдем, — он кивнул в сторону. — Отойдем, поговорим спокойно.

Мы прошли к стене собора, в сторонку от людского потока. Здесь тише, спокойнее. Священник остановился, посмотрел на меня:

— Как тебя зовут, сын мой?

— Александр Дмитриевич. Воронцов.

— Отец Василий, — кивнул он. — Служу в этом соборе двадцать лет. Видел много людей, много историй. Научился читать по лицам. У тебя лицо человека с тяжелым вопросом. Рассказывай, если хочешь. Что гнетет?

Я колебался. С одной стороны, опасно. С другой, может, именно священник и ответит на вопросы.

— Хочу, батюшка.

— А ты кто будешь, сын мой? Давно у нас? Я тебя не видел раньше.

— Я новый смотритель насосной мастерской.

— А, слышал о тебе. Говорят, ты не чета прежнему, грешному, порядок навел. — Отец Василий кивнул. — Дело хорошо делаешь.

— Стараюсь.

— Вот и славно. Господь любит работящих. — Он посмотрел мне в глаза. — Ну, говори. Что тебя гнетет?

Я помолчал, подбирая слова. Как спросить, чтобы не выдать себя?

— Батюшка, а если человек… не помнит, кто он?

— Память потерял? От ранения, может?

— Да. В Севастополе был. Взрыв случился. Три недели без памяти лежал.

Отец Василий кивнул:

— Контузия. Видел я такое. Память путается, человек себя не узнает. Проходит обычно, но не всегда.

— А если не пройдет? Если человек так и останется… другим?

Священник задумался:

— Тогда, значит, Господь так судил. Как бы заново родился человек. Прошлое ушло, осталось только тело.

Я смотрел на него, ждал продолжения.

— Но главное, сын мой, не в том, кем ты был. Главное, кем ты сейчас являешься. Какие дела делаешь, как живешь. Бог судит по делам, а не по памяти.

— Значит, если человек делает добро, работает честно, это важнее?

— Именно. «По плодам их узнаете их», сказано в Писании.

Я помолчал. Потом решился:

— Батюшка, а если… — осекся. Слишком опасный вопрос.

Отец Василий внимательно смотрел на меня:

— Говори. Все, что скажешь, останется между нами.

Я глубоко вдохнул:

— А если в человека вселится другая душа?

Лицо священника посерьезнело:

— Ты о бесах говоришь? Об одержимости?

— Нет! — Я быстро покачал головой. — Не бес. Просто… другой человек. Хороший человек.

Отец Василий молчал, пронзительно рассматривал меня. Я продолжил:

— Допустим, был один человек. Жил, служил не тужил. А потом несчастье случилось. Он, может, умер. А в его тело вошла другая душа. Тоже христианина, доброго. И теперь этот другой живет в теле первого, делает разные дела от его имени, помогает людям. — Я выдержал его взгляд. — Это грех?

Священник долго молчал. Смотрел на меня, изучал. Я стоял спокойно, не отводил глаз.

Наконец отец Василий медленно заговорил, тщательно взвешивая слова:

— Странные речи ты ведешь… Церковь учит, что каждая душа сотворена для своего тела. Переселения душ это учение языческое, индийское. Мы, христиане, в это не верим.

— Но если это случилось? — Я продолжал настаивать, хоть и вступил на зыбкую почву. — Не по воле человека. По судьбе. По воле Божьей, может быть.

Отец Василий задумался, смотрел куда-то вдаль, на кремлевские стены. Долго молчал. Я терпеливо ждал.

— Промысел Божий неисповедим, — наконец сказал он. — Был святой, Иоанн Златоуст. Он говорил: «Бог не судит человека за то, кем он родился. Бог судит за то, кем он стал».

Он повернулся ко мне, посмотрел прямо в глаза:

— Если ты действительно другая душа в чужом теле, то это не твоя вина. Ты не выбирал этого. Значит, и греха на тебе нет.

Я почувствовал, как что-то отпустило внутри. Тяжесть, давившая все иногда на душе.

— Но, — продолжил отец Василий строго, — есть условие. Ты обязан жить праведно. Делать добро, помогать людям, честно трудиться. второй шанс нельзя использовать во зло. Тогда Господь примет тебя. А вот если во зло… — он помолчал, — тогда это и правда одержимость.

— Я делаю добро, — твердо сказал я. — Работаю, помогаю людям. Мастерскую наладил, насосы делаю. Хочу больше сделать, паровые машины строить, производство налаживать.

Отец Василий кивнул:

— Вот и хорошо. Труд — молитва Богу. Особенно труд полезный. — Он положил руку мне на плечо. — Живи спокойно, сын мой. Бог видит твое сердце. А сердце твое чистое.

— Спасибо, батюшка.

Он благословил меня широким крестом:

— Иди с миром. И помни, любой дар от Бога требует ответственности. Тебе дан второй шанс. Используй его мудро.

Я поклонился, отошел.

Шел через площадь, мимо толкучки. Чувствовал легкость, какой давно не было. Священник не осудил. Наоборот, благословил.

Значит, можно жить дальше. Работать, строить, помогать.

Я вышел из кремля, пошел по Большой улице. Солнце пригревало, народ гулял повсюду. Вдали звонили колокола.

Хороший день. Первый спокойный день за долгое время.

Я добрался до дома. Матрена Ивановна накрыла обед, борщ, жаркое, пирог с капустой. Поел с аппетитом.

После обеда переоделся, надел лучший сюртук, темно-синий, почти новый. Белую рубашку. Галстук повязал, начистил сапоги до блеска.

Посмотрел на часы, уже половина третьего. Пора идти на дворянское собрание.

Как ни крути, полезно будет. Связи нужны, знакомства.

Я вышел из дома и отправился на Большую улицу.

День теплый, солнечный. Воскресенье, народ гуляет. По улице шли семьи, муж с женой под руку, дети рядом. Мастеровые группами сидели на завалинках, курили трубки, разговаривали. Женщины у колодца набирали воду, переговаривались, смеялись.

Я пошел к центру. Знакомая дорога через мост, мимо торговых рядов.

На мосту остановился, посмотрел вниз. Река Упа текла медленно, вода зеленоватая, мутная. На берегу купались мальчишки, визжали, брызгались. Женщина полоскала белье, отбивала вальком.

Прошел дальше. Торговые ряды сегодня закрыты, воскресенье, не торгуют. Двери заперты, ставни задвинуты. Только у одной лавки сидел хозяин на крыльце, курил трубку, дремал на солнце.

Я свернул на Большую улицу. Здесь дома покрупнее, каменные, двухэтажные. Вывески над дверями, решетки на окнах первых этажей. Мостовая мощеная булыжником, посередине улицы канава для стока воды.

Прошел мимо трактира «Московский», дверь открыта, внутри сидят посетители, слышны голоса, смех, звон посуды. Мимо магазина мануфактурного: витрина с тканями, манекены в платьях. Мимо аптеки, с вывеской с золотыми буквами «Аптекарь Шмидт», в окне банки с цветными жидкостями.

Впереди показалось здание, которое искал. Двухэтажное, каменное, оштукатуренное желтой краской. Фасад симметричный, по центру крыльцо с шестью колоннами, белыми, с капителями. По бокам окна большие, высокие, с белыми наличниками. Над центральным входом балкон, на балконе герб, двуглавый орел.

Дом дворянского собрания.

У крыльца стояли экипажи, три коляски запряженные двумя лошадьми, одна бричка. Кучера в ливреях ждали, сидя на козлах, разговаривали между собой. Лошади похрапывали, мотали головами, отгоняя мух.

Я поднялся по ступеням крыльца. Ступени широкие, каменные, потертые. Колонны толстые, белые, краска местами облупилась, видна кирпичная кладка.

Дверь массивная, дубовая, с бронзовыми ручками. Толкнул. Дверь тяжелая, но открылась легко, на хороших петлях.

Вошел в вестибюль. Прохладно после улицы, полутемно. Стены оштукатурены, окрашены бледно-зеленой краской. На стенах портреты в рамах. государи. Я узнал Петра Первого, Екатерину Вторую, Александра Первого, нынешнего государя Александра Второго.

Пол мраморный, черно-белая плитка в шахматном порядке. Посередине лестница на второй этаж, широкая, с резными перилами, ковровая дорожка красная посередине ступеней.

У стены справа стоял швейцар, пожилой мужчина в темно-синей ливрее с золотыми пуговицами, белых перчатках. Седые усы, выправка военная.

Увидел меня, выпрямился:

— Здравия желаю, ваше благородие. Вы к кому?

— Воронцов Александр Дмитриевич. Меня пригласил брандмайор Крылов.

Швейцар кивнул:

— Проходите, пожалуйста. Собрание наверху, в главном зале. По лестнице, направо.

— Благодарю.

Поднялся по лестнице. Ступени тихо скрипели под ногами, ковер приглушал звук. Перила гладкие, отполированные, дерево темное, добротное.

На втором этаже широкий, светлый коридор. Окна большие, солнце льется потоками. Стены обиты тканью, бледно-голубой, с золотым узором. На стенах картины в золоченых рамах: пейзажи, охотничьи сцены, портреты дворян в мундирах и дам в бальных платьях.

Справа дверь двустворчатая, резная, приоткрыта. Слышны голоса, смех, звон посуды.

Я подошел к двери, остановился на пороге.

Зал большой, светлый. Окна во всю стену, три высоких окна подряд, солнце заливает комнату. Потолок высокий, лепнина по углам: виноградные лозы, амуры, гирлянды. Посередине хрустальная, многоярусная люстра, подвески блестят в солнечном свете.

Стены оклеены обоями, бледно-желтыми, с золотым тиснением. Вдоль стен стоят диваны и кресла: темное дерево, обивка бордовый бархат. Между окнами высокие зеркала в золоченых рамах, отражали зал, людей, свет.

В центре зала столы, четыре круглых стола, накрытые белыми скатертями. На столах самовары медные, блестели как золото. Подносы с чайными стаканами в серебряных подстаканниках. Тарелки с пирожными, печеньем, вареньем в розетках. Графины с водой, рюмки, бутылки с вином.

Народу человек тридцать, может, больше. Мужчины в темных сюртуках, некоторые в мундирах. Дамы в платьях, шелковых, атласных, яркие цвета, кружева, ленты. Шляпки с перьями, вуали, веера.

Они разговаривали группами. Смех, голоса, звон стаканов. Кто-то пил чай, кто-то вино. Дамы ели пирожные, прикрывали рот платочками. Мужчины курили у окна, синий дым клубился в солнечных лучах.

Я стоял на пороге, осматривался. Чувствовал себя немного не в своей тарелке. Не привык к таким местам. В прежней жизни, в XXI веке, я избегал подобных сборищ.

Но надо. Мне нужны знакомства, связи. Если хочу что-то здесь построить, надо знать людей.

Я вошел в зал.