Индульгенция. Без права на ошибку. Часть 6

Глава 2

Глава 2

Холодок от прикосновения Мораны еще не успел растаять на моем плече, как мы шагнули из сумрака переходов в ослепительное пространство. Не то зал, не то улица под куполом неба, которого здесь никогда не было. Воздух дрожал от силы и… обыденности. Божественный Дворец Соборов. Место, где творились судьбы миров, а сейчас кто-то громко спорил о том, чья очередь выносить амброзийные объедки.

— Итак, мой… Ну, я даже не знаю, как тебя назвать… Ладно, пусть будет друг семьи, — голос Мораны был как шелест инея по стеклу, с легкой ноткой насмешки. — Ты принизил Сварога морально, выторговал неприкосновенность своей добычи и даже Переругу яйца прижал. Респект. Теперь давай, пока не началось очередное заседание совета мудрейших, сопровождаемое мордобоем, покажу тебе наше… Скажем так, закулисье.

Она легко шла рядом чуть скользящей походкой, а ее темные одежды, казалось, впитывали лишний свет этого места. Я же двигался в такт с ней, чувствуя себя как таракан на парадном банкете. Силы витали в воздухе густо, как пыль на заброшенном чердаке — древние, капризные, часто нелепые.

— Вон, смотри, — Морана кивнула в сторону массивной арки, оплетенной живыми, вечно цветущими лозами. Из-за нее доносилось чавканье и довольное похрюкивание. — Там «Солнечная столовая». Ярило обычно там пасется. Любит поесть. Особенно пирожки с… Лучше не спрашивай, с чем. После них даже боги светятся в темноте. Один раз Велес случайно такой съел — три дня его медведи в лесу как маяк обходили.

Я фыркнул. Ярило-обжора. Добавлю к списку «божественных откровений».

Мы миновали что-то вроде внутреннего сада. Только вместо роз — кристаллы льда причудливой формы, переливающиеся всеми цветами, а вместо птиц — сгустки теней с горящими глазами, которые тихо шипели, завидев Морану.

— Мой скромный уголок, — она махнула рукой. — Место для медитаций. Или чтобы спрятаться, когда Перун начинает швыряться молниями из-за того, что у него борода электризуется. Ужасно раздражительный.

— А где сам громовержец? — поинтересовался я, озираясь. Лучше бы знать, где эта ходячая гроза.

— В Зале Воинской Доблести, — Морана скривила губы. — Что-то вроде вашего спортзала. Там он с деревянным манекеном Сварога упражняется. Бьет, орет «НЕДОСТАТОЧНО РЕАЛИСТИЧНО!», требует новый. Сварог потом ворчит, но лепит. У них странная дружба.

Мы свернули в галерею, стены которой были покрыты не фресками, а живыми, движущимися картинами — то горы вырастали и рушились, то океаны вздымались, то какие-то эпические битвы мелькали.

— Картинная галерея мгновений, — пояснила Морана. — Каждый бог может добавить сюда что-то значимое. Ну, или то, что считает значимым. Вон, видишь того румяного херувимчика на облаке?

Я присмотрелся. Среди титанических сражений и космических пейзажей действительно висела маленькая, яркая картинка — пухлый младенец, окруженный сиянием и срыгивающий радугу.

— Это Лель, — ухмыльнулась Морана. — Бог любовного томления и… ну, в общем, результат одной очень пьяной ночи Лады. Он считает это своим величайшим достижением. Все остальные делают вид, что не замечают.

— Занятно, — пробормотал я. Всесильные существа с комплексами и глупыми понтами. Почти как люди. Только с разрушительной силой.

Мы вышли на открытую площадку — нечто вроде гигантского балкона, висящего над бездной мерцающих миров. Воздух здесь был напоен ароматом неизвестных цветов и… запахом крепкого самогона.

— А это Веранда Задушевных Бесед, — Морана указала на массивный каменный стол, вокруг которого стояли такие же грубо вытесанные скамьи.

На одной из них дремал здоровенный мужик в вытертой медвежьей шкуре, с огромным рогом, опрокинутым на стол. Рядом валялась разбитая чарка.

— Велес. Наш специалист по скоту, договорам и… крепким напиткам. После очередной попытки договориться с Лешим о границах леса. Леший, гад, всегда ставит бутылки с двойным дном.

Она подошла, легонько ткнула спящего бога пальцем. Он что-то промычал и уронил голову на стол с глухим стуком. Морана вздохнула.

— Проснется — будет искать свою шапку-невидимку. Опять забыл, что ее Яга в залог за прошлый долг взяла. Вечный круговорот.

Пока мы стояли на веранде, мимо нас, волоча за собой шлейф из перепуганных мелких духов, пронеслась стремительная фигура в развевающихся лентах. Лицо было искажено яростью.

— Дрема! — крикнула Морана. — Опять что-то не то приснилось?

Богиня сна даже не обернулась, только дико замахала руками:

— Опять этот идиот Квасир! Подсунул мне в сонную курильницу какой-то свой новый «бодрящий» отвар! Я пол-Вырия усыпила вместо Ирия! Теперь Род ругается! Убью!

Она исчезла в дверном проеме с грохотом. Морана покачала головой.

— Любовь… Она у нас такая. Взрывная. Квасир, наш бог хмельных напитков и… экспериментатор, вечно пытается ей помочь «усовершенствовать процесс». Получается как всегда.

Мы пошли дальше, углубляясь в лабиринты дворца. Морана показывала Библиотеку Шепчущих Свитков — где томик по некромантии отчаянно пытался сжечь соседний трактат о садоводстве, Купальню Роскоши Лады — оттуда доносился смех и плеск воды, а на пороге валялась забытая, явно божественная, туника. И даже Комнату Наивных Надежд, маленькую и пыльную, куда, по словам Мораны, боги заглядывали в моменты особо несбыточных фантазий.

— А во-о-он там, — она вдруг понизила голос, указывая на узкую, неприметную дверь в самом конце темного коридора, — Кабинет Размышлений самого Сварога. Точнее, то, что от него осталось.

Дверь была слегка приоткрыта. В щель было видно, как внутри летают обломки камня и мебели, а в воздухе стоит мелкая, злобная дрожь. Слышалось невнятное бормотание, в котором угадывались слова «нахальный… смертный… клятва… пирог…».

— После вашего… разговора, — усмехнулась Морана, — он немного не в духе. Переруг, кажется, вообще под кроватью у Дажьбога отсиживается. Так что, герой, поздравляю. Ты не только торг устроил. Ты им праздник испортил. Надолго.

Я посмотрел на дверь, из-за которой доносилось ворчание верховного кузнеца вселенной, потом на Морану, чьи глаза светились холодным, почти человеческим весельем.

— Знаешь, — сказал я, чувствуя, как углы губ сами тянутся вверх, — а ваш божественный быт… он чертовски напоминает нашу, смертную, помойку. Только масштаб побольше и разрушения после пьянок посильнее.

Морана рассмеялась чистым, ледяным звоном.

— О, Видар, — она снова взяла меня под руку, ее прикосновение было как прикосновение зимы — резкое, но чистое, — ты просто не видел нашего Рождественского корпоратива. Это когда Перун пытается зажарить вепря молнией, Велес напивается в стельку и начинает обниматься с чучелом Масленицы, а Лель норовит подсыпать всем в пиво «любовного зелья». Вот тогда мы узнаем, что такое настоящий хаос.

Она повела меня обратно, к свету и гомону главных залов.

— Идем. Скоро начнется совет. А тебе, думаю, будет полезно посмотреть, как эти величавые идиоты решают судьбы миров. Главное — не смейся слишком громко. Перун на такое обижается. И молнии у него, к сожалению, очень даже реальные.

Я шел рядом, слушая ее байки о пьяных подвигах Велеса и любовных терзаниях Дремы, и впервые за долгое время чувствовал не тяжесть предстоящего, а… дикое, почти кощунственное любопытство. Пустоши могли и подождать. Эту экскурсию в божественную кухню, где готовились не амброзия, а сплошные скандалы и абсурд, я пропустить не мог. Главное — не попасть под раздачу, когда начнется раздача молний.

Зал Совета оказался не тем, что я ожидал. Ни грандиозных тронов, ни сияющих куполов. Просто огромное, наполненное рассеянным светом пространство, где плавали островки… мебели? Какие-то диваны, кресла, даже гамак, подвешенный к невидимым балкам. И было почти пусто. Лишь в центре, у низкого стола, похожего на спиленный гигантский гриб, сидели три фигуры. И светились. Буквально. Мягким, теплым, но навязчивым светом.

— Три Светлые Змеюки, — шепнула Морана, ее голос внезапно лязгнул сталью. — Макошь, Лада и Жива. Прядильщица Судьбы, Богиня Любви-Красоты-Весны-и-прочего-ми-ми-ми, и Богиня Жизни-Плодородия-и-Невыносимой-Оптимистичности. Приготовься. Они уже нас заметили. Им скучно.

Заметили — это мягко сказано. Три пары глаз, ярких как самоцветы, уставились на нас с того самого момента, как мы переступили порог. Не враждебно. С любопытством. С тем самым сладким, липким любопытством кошки, увидевшей новую игрушку. И игрушкой этой явно был я. Морану они будто не видели. Игнорировали с таким мастерством, что это само по себе было искусством.

— О-о-о! — мелодично воскликнула та, что в венке из вечных цветов и одеждах цвета весеннего неба. Лада. Она поднялась, и ее свет стал чуть ярче, ослепительнее. — А кто это к нам пожаловал? Новый герой? Какой… колоритный!

Они двинулись к нам. Плыли, почти не касаясь пола, оставляя за собой шлейф аромата луговых трав, меда и чего-то такого же приторно-цветочного. Макошь, статная, с лицом, на котором чуть алели румяна, и с тяжелыми косами, смотрела на меня оценивающе, ее свет был глубже, золотисто-янтарным. Жива, самая юная на вид, в простом платье цвета спелой пшеницы, прыгала чуть впереди, ее свет был самым ярким, почти солнечным, и самым раздражающим.

— Видар Раздоров, — представился я коротко, чувствуя, как Морана рядом замерла, превратившись в статую из черного льда. Ее собственный, холодный свет померк перед этим триумвиратом жизнерадостности. — Закрываю Пустоши. Ну, почти закрываю.

— Ви-и-дар! — пропела Жива, подлетая слишком близко. Ее глаза, зеленые как молодая листва, сканировали меня с ног до головы. — Какое сильное имя! И вид… брутальный! Прямо дух захватывает! Расскажи, расскажи о себе! Как ты там, среди смертных? Чем живешь? Любишь? Страдаешь? О, наверное, столько боли и тьмы вокруг! Но ведь и радость есть? Надежда?

— Страдаю в основном от головной боли после ваших видений, — буркнул я, но меня уже не слушали.

Лада плавно обошла Морану, будто огибая невидимое препятствие, и взяла меня под руку. Ее прикосновение было теплым, но каким-то… липким.

— Не слушай Живу, милый, — защебетала она, ее голос был как тягучий мед, капающий в уши. — Она вечно о высоком. Ты лучше расскажи, как с девушками? Наверное, разбиваешь сердца направо и налево своим… мрачным обаянием? У тебя же наверняка кто-то есть? Красивая? А может, даже и не одна? И даже не две⁈

Макошь молчала, но ее янтарный взгляд буравил меня, будто пытаясь разглядеть все шрамы, внешние и внутренние. Ее молчание было тяжелее всех их слов вместе взятых.

Морана стояла, отстраненная. Ее лицо было бесстрастной маской, но я чувствовал — нет, буквально ощущал холодную ярость, исходящую от нее волнами. Ее игнорировали. Совсем. Как пустое место. Как пыль на их сияющих сандалиях. И это было хуже любой открытой вражды.

— Знаешь, Видарчик, — вдруг сладко сказала Лада, поворачиваясь так, чтобы ее плечо оказалось между мной и Мораной, — здесь, во Дворце, важно правильно выбирать… окружение. Некоторые тени могут затянуть, знаешь ли. Охладить пыл. А герою нужен огонь! Страсть! Жизнь!

Она бросила быстрый, едкий взгляд в сторону Мораны.

Терпение Богини Смерти лопнуло. Тишина вокруг нее стала звенящей, иней заплясал на полу у ее ног.

— Твоя «страсть», Лада, — голос Мораны разрезал воздух, как лезвие по шелку, — обычно заканчивается слезами, скандалами и просьбами к Макоше «перерезать эту проклятую нить». Как в прошлый раз с тем пастушком-полубогом? Или с аватаром Перуна?

Лада вспыхнула, ее сияние стало ослепительным и резким.

— Ты! Ты вечно вносишь холод и разложение! Только о смерти и думаешь! Ни капли любви в тебе! Сухая, бездушная…

— Бездушная? — Морана сделала шаг вперед, и Лада инстинктивно отпрянула. — Я хотя бы не притворяюсь вечной весной, пока за моей спиной вянут целые миры от твоей невнимательности! Твоя «любовь» — это эпидемия глупости!

— А ты! — Жива вдруг набросилась на Морану, ее солнечный свет стал обжигать. — Ты только и делаешь, что гасишь жизнь! Сеешь уныние! Где твое сострадание? Твоя радость?

— Радость? — Морана засмеялась, и этот звук заставил Живу съежиться. — Я радуюсь, когда прекращается чья-то бессмысленная агония. Когда твое бездумное плодородие не приводит к голоду и войнам за ресурсы. Истощенная земля и люди могут родить лишь смерть. Это и есть моя радость, птенчик недозрелый.

Макошь наконец открыла рот. Ее голос был низким, как скрип вековых деревьев, и невероятно тяжелым.

— Ты переходишь границы, Морана. Твоя обязанность — уважать Жизнь, а не глумиться над ней.

— Уважать? — Морана повернулась к ней. — Я уважаю Закон. Цикл. А вы… вы играете в куклы. Лада — в куклы «любви», Жива — в куклы «изобилия», а ты, Макошь, плетешь нити, которые они тут же рвут своими капризами! Ваше сияние — это слепота!

Я уже медленно, но верно, пятясь, смещался к стене. Туда, где в глубокой тени, прислонившись к колонне, стояли двое. Один — похожий на старого, но крепкого воина в потрепанной, но добротной кольчуге, с секирой на поясе. Другой — высокий, худой, в темных одеждах, с лицом, скрытым глубоким капюшоном, из которого виднелись только длинные седые усы и борода. Они наблюдали за разгорающимся скандалом с одинаково усталым, стоическим выражением лиц.

— Новичок? — тихо спросил воин, когда я пристроился рядом, стараясь слиться с камнем. Его голос был хрипловатым, как после долгого молчания. Я кивнул. — Мудрое решение. Отойти. Ничем хорошим бабский скандал не кончится. Особенно когда одна из них — сама Смерть.

Бог в капюшоне лишь тяжело вздохнул, его усы шевельнулись.

— Давно не видел от Мораны таких истерик. Видно, достали ее по полной. Три против одной… неспортивно.

На площадке страсти кипели. Лада кричала что-то про «вечную мерзлоту в душе», Жива трясла кулачками, ее свет мигал, как плохая лампочка, Макошь сыпала обвинениями в «нарушении баланса» и «злонамеренности». Морана парировала ледяными, точными ударами, выставляя их лицемерие и глупость напоказ. Сияние трех богинь стало хаотичным, болезненным для глаз. Холод, идущий от Мораны, сковывал пол вокруг них.

— Вечно одно и то же, — пробормотал воин рядом со мной. — Заведут друг друга — и понеслась. Пока Перун не грохнет молнией для тишины или Велес не обольет всех брагой.

Я смотрел на этот светопреставление, на богинь, забывших и о Совете, и обо мне, и обо всем на свете, кроме взаимных претензий. Ирония ситуации была гуще дыма. Они спорили о жизни, любви и судьбах, а вели себя как пьяные торговки на базаре.

— Думаете, долго еще? — спросил я у своих новых товарищей.

Бог в капюшоне хрипло крякнул.

— Пока Морана не напомнит Ладе про тот инцидент с русалкой и тритоном, а Живе — про саранчу в Шестом Мире. Или пока…

Он не договорил. В зал вошел Сварог.

Он не светился. Он горел. Тихой, яростной, кованой яростью. Его взгляд, тяжелый как свинец, скользнул по орущим богиням, потом на миг задержался на мне, стоящем у стены с двумя мудрыми стариками. В его глазах мелькнуло что-то… почти человеческое. Усталое понимание. Потом он обрушил свой голос на скандалисток:

— ЗАТКНИТЕСЬ!!!

Грохот был таким, что задрожали стены. Три Светлые Змейки разом умолкли, их сияние померкло до испуганного мерцания. Даже Морана слегка отступила, ее холодный фронт дрогнул.

Сварог прошел к столу-грибу, не глядя ни на кого. Его кулаки были сжаты.

— Совет начинается. Садитесь. Или валите отсюда, — он бросил тяжелый взгляд на Морану и на меня. — Все.

Я остался у стены. Мои соседи кивнули мне — мол, правильно, герой, стой тут. Скандал заглох, но напряжение висело в воздухе густым, токсичным туманом. Лада, Макошь и Жива, бросая на Морану гневные, но уже осторожные взгляды, поплыли к своим местам. Морана же направилась к столу с ледяным достоинством, будто только что выиграла раунд. Что, в общем-то, было правдой. Она их вывела из себя первой.

Сварог уселся, его взгляд был устремлен куда-то в пространство перед собой, но я чувствовал — часть его внимания все еще прикована ко мне. К тому, кто заставил его дать клятву. Кто стоял сейчас у стены, наблюдая, как рушатся его представления о порядке и божественном величии.

Совет начинался. Но я уже знал главное: самые опасные бури здесь рождались не в Залах Воинской Доблести, а в сплетении женских обид и вечных претензий. И стоять у стены, в компании тех, кто это понимает, было самой безопасной (и самой интересной) стратегией.

Главное — чтобы Лада не решила вдруг, что мне очень нужно ее «утешение» после этой перепалки. От этой мысли по спине пробежал холодок, куда более неприятный, чем мороз Мораны…