Индульгенция. Без права на ошибку. Часть 6

Глава 13

Глава 13

— Прошу прощения за задержку, -появился я в трапезной. Шагнул к столу и одновременно с этим активировал артефакт. Грудь обожгло болью, которая стала стремительно нарастать, и я сразу же его выключил. Все, что мне было нужно, я увидел, потому, что знал, на кого смотреть.

— Татьяна Андреевна? — подошел я к ней.

— Видар Григорьевич, — встала она.

— Могу я задать вам один вопрос?

— Конечно. У меня нет секретов.

— Ну тогда… Для начала… Здравствуй, мама.

Ее глаза расширились от удивления, и она ничего не успела сделать, как моя рука, пробив ее тело, четко вошла под нужным углом и цепко схватила липкую тварь, похожую на мелкого осьминожка, что обхватил щупальцами ее источник.

Раздался дикий крик боли, рычание голодного, подыхающего зверя, попытка магии — безуспешная, вопли окружающих…

Для меня все слилось в одну какофонию звуков. Заблокировав ее тело и пережав каналы, я тянул — осторожно, стараясь не порвать щупальца, потому что потом я не смогу их найти в ее теле, а значит, они прорастут, и мне, чтобы не рисковать, придется ее убить.

Пустошь, это было проклятье Пустоши. Не знаю, как оно попало в ее тело — помог ли кто-то или так само получилось, но эту гадость я узнал сразу, стоило только мне ее увидеть. И фиг бы чего получилось, если бы не «Распознаватель сути». Ну, и если бы я не знал, где искать, конечно же.

Я тянул, она визжала. Краем глаза я заметил отца, который окружил девушек щитом. Те были напряжены, но уже успокоились. Прижались к нему, как к родному, не сводя с меня глаз. Интересно, о чем они в этот момент думали? Что наследник крышей поехал и так решил избавиться от не понравившейся ему потенциальной мачехи?

Вот моя окровавленная рука показалась из тела, и тогда все увидели темно-синюю, почти черную хрень, что я вытаскивал из нее. Иногда я пропускал ледяные молнии, чтобы парализовать проклятье, но без фанатизма. Сильно жестить было нельзя — вещь хрупкая, не дай боги, сломается. И вот спустя… Даже не знаю, как мне показалось, целый год прошел, а по факту минут пять… Эта дрянь с громким чпоком окончательно покинула тело женщины. Ее щупальца взметнулись и тут же обвили мою руку, а после попытались полезть наверх.

Но кто ж даст-то? Я сначала шарахнул льдом, а потом серым пламенем. Ну, и спалил к чертям свинячим эту гадость прямо в собственной ладони. Приятно так стало, особенно когда услышал на краю сознания вопль, полный ярости и невыносимой боли.

Мама, потеряв равновесие, рухнула на пол. Ее черты поплыли, и вот передо мной без сознания лежит знакомая с детства женщина. Склонившись над ней, лечу, запуская в ее теле регенерацию. Об удобствах можно подумать потом — сейчас надо удержать ее душу от экспресс-отправки в Навь.

— Оля? — к нам подошел отец.

Видно было, что он в глубоком шоке и не понимает, что происходит. Все эти годы он был уверен, что мама умерла. Да, ее тело не обнаружили, но нашли родовое кольцо, которое можно снять только с трупа. И вот, спустя столько лет она тут, лежит вполне себе живая. То, что она не зомби, было и так понятно — кровь у нее текла вполне себе натуральная, да и он, как опытный темный маг, чувствовал ее жизнь.

— Возвращение блудной матери домой, — поднявшись, я хрустнул затекшей спиной. — Эй, кто-нибудь, отнесите даму в комнату! Пусть отдохнет. Более она не опасна.

— Подожди… — отец с трудом приходил в себя.

— Потом, пап. У тебя же смотрины, как-никак. Девушки проделали долгий путь и имеют право знать, что тут происходит. Ну, хотя бы по минималке. А я, пожалуй, пойду прослежу, чтобы с ней все было хорошо. Ну, и пообщаюсь. Дамы, отец…

Коротко поклонившись, я вышел следом за слугами, которые уже успели унести бесчувственное тело, погрузив его на носилки, которые сами парили в воздухе.

В коридоре я столкнулся со спешащей к нам лекаркой рода, Подорожниковой, но я ее отослал. Тут для нее работы не предвидится, а опасность, пусть и совсем минимальная, есть. Лучше перебдеть.

Я проследил, чтобы мать устроили со всем почтением. Почему-то слуги без сомнений принесли ее в комнату бати. Впрочем, поразмыслив, я понял, что это логично, она же все-таки его жена…

Выгнав всех, я запер дверь, укрепил ее щитом. Ну, и присел рядом с кроватью, терпеливо дожидаясь, когда она очнется. Хотелось понять, осталось ли в ней хоть что-то от того, человека, которого я помнил, или нет. Память старого Видара уже полностью слилась с моей, оставив много дыр. Но того, что было, хватало понять, что мама очень его любила и была ему надежной опорой. А то, что он вырос тварью, так это не ее вина.

Мать. Ольга Раздорова. Не графиня Злобина — тот призрак растворился, оставив лишь бледную, хрупкую оболочку женщины, которую я не видел с детства. Дыхание ее было поверхностным, как шелест сухих листьев. Отец остался в столовой — ему предстояло выдержать бой с одним из самых страшных противников — женским любопытством. Хуже него могут быть только женские слезы и истерика. Тут даже я могу проиграть. А вопросов от Сатаней и Алевтины будет до хрена. Они видели слишком много. Им нужно было объяснение. Но не от меня. Не сейчас. И вообще, его дамы, пусть сам и страдает.

Я сидел на низком табурете у края дивана, на котором лежала мама. Рука, разодранная в клочья при изгнании сущности, уже восстанавливалась, но боль еще отзывалась далеким эхом. Все мое внимание было приковано к лицу на подушке. К слабому трепету век. К капельке пота на виске.

Она открыла глаза. Медленно. Не сразу сфокусировавшись. Потом ее взгляд нашел меня. И в этих глазах, таких знакомых и таких чужих, был страх. Чистый, первобытный ужас. Она вжалась в подушки, пытаясь отодвинуться, слабый стон вырвался из пересохших губ.

— Нет… Нет… Снова… — прошептала она, голос звучал как скрежет камня по камню.

— Мама, — сказал я мягко, но твердо. Не давая ей уйти обратно в пучину страха. — Это я. Видар. Ты дома. Это кончилось. Оно изгнано.

Она замерла, всматриваясь в меня. Ужас не ушел, но смешался с недоверием, с мучительной попыткой вспомнить. Потом слезы. Тихие, бесшумные, стекающие по вискам в подушку.

— Видар… — имя прозвучало как признание вины. — Сын… Прости… Прости меня…

— Не за что прощать, — я взял ее холодную руку в свою и слегка сжал. Она дрожала. — Ты была не в себе. Расскажи. Что с тобой случилось? Где ты была?

Она закрыла глаза, сжав веки, будто пытаясь удержать нахлынувшие кошмары. Когда она заговорила, голос был монотонным, лишенным эмоций, как чтение смертного приговора.

— Считали умершей… Да… Легче было. Я… не умерла тогда. В той вылазке на границе Пустоши… Они взяли меня. Не убили. Забрали… живую. — она сделала паузу, глотая воздух. — Привели к… Нему. К Наместнику. Тому, что в самом сердце… Главной Пустоши.

Имя «Наместник» она произнесла с таким леденящим страхом, что по моей спине пробежали мурашки. То, что я чувствовал в ней — лишь слабый отголосок его мощи.

— Он… не демон в привычном смысле, — продолжала она, открывая глаза. В них отражалась бездна отчаяния. — Он… Порядок. Абсолютный Холод. Отрицание Жизни. Он не злобен. Он… пуст. И он заполняет пустоту… подчинением. Он вошел… в меня. Не в тело. В суть. Сделал… сосудом. Орудием.

Каждое слово давалось ей с невероятным трудом. Как будто она вытаскивала их из глубин ледяного ада.

— Его приказы… — голос ее сорвался. — Я… выполняла. Разведка. Убийства. Порча источников силы. Устранение тех, кто мог ему угрожать… Я была его тенью. Его руками… осквернявшими мир. Помнишь старую Галю-провидицу из соседнего села? Ту, что предсказала тебе силу? Это… я. По его приказу. Помнишь мастера Георгия, что учил тебя первым щитам? Тоже… я… — слезы текли ручьями, но голос ее оставался мертвым. — Он знал, Видар. Знал о тебе. О твоем даре. О твоем… потенциале. Ты был… угрозой. Растущей угрозой. Было мучительно больно возвращаться в этот дом под разными личинами и устранять неугодных. Он знал о внимании богов к тебе, еще задолго твоей инициации. И ждал, когда она произойдет, чтобы забрать твою силу.

Она сжала мою руку с неожиданной силой.

— А после… Он приказал устранить тебя. Лично. И… дал силу. Оболочку. Личину этой графини. Чтобы подойти близко. Чтобы ты не заподозрил… — она содрогнулась всем телом. — Я пришла… убить тебя, сын. Пришла в этот дом, чтобы вырвать твое сердце и отнести Ему. Как трофей. Как доказательство… его власти. Так бы он смог забрать все.

Тишина в комнате стала гробовой. Я слышал, как гулко стучит кровь в висках. Моя мать. Исполнявшая приказы монстра. Убивавшая невинных. Пришедшая убить меня. Холодный гнев смешивался с леденящей жалостью. Она была орудием. Изломанным, истерзанным орудием в руках абсолютного Зла.

— Но ты не смогла, — прошептал я.

Она покачала головой, слабо, безнадежно.

— Смогла бы… Сила Его… Она подавляет волю. Стирает тебя. Но когда я увидела тебя… взрослого… сильного… похожего на него… — она кивнула в сторону двери, за которой был отец, — … что-то… дрогнуло. Глубоко. Под слоями льда и приказов. Что-то… кричало. Это… нельзя. Но я… должна была. Я следила… в трапезной. Готова была… в любой момент. Но ты… ты узнал. Почему? Как?

Я поднял здоровую руку. На ладони все еще виднелись следы золотистого свечения — следы целительной магии, которую я вливал в нее.

— Пустошь… Она пахнет, мама. Для тех, кто был в ней. Как гниль под сладкими духами. А я… Я слишком близко подходил к ее краю. И… — я коснулся пальцем виска, — … "Распознаватель Сути'. Запрещенный артефакт. Он показывает… искажения. Я почувствовал неладное. А он подтвердил. Тень под личиной. Тьма под маской. Я знал, где искать ядро… В сердцевине поддельной жизни.

Она смотрела на меня с каким-то новым чувством — смесью ужаса и… гордости?

— Ты сильнее, чем Он думал, — прошептала она. — Сильнее, чем я надеялась. Ты вырвал меня… обратно. Из самого чрева Тьмы. — ее рука дрожала в моей. — Но… что теперь? Я… Я несу смерть в себе, Видар. Не Пустошь… Она изгнана. Но память… Руки… Они в крови. Твоей крови… которую я почти пролила.

Ее голос превратился в рыдание. Она отвернулась, закрыв лицо руками, как будто пытаясь спрятаться от света, от правды, от самой себя.

Я смотрел на нее. На свою мать. Жертву и орудие. Пленницу и убийцу. В комнате отца, куда мы перенесли ее, где висели портреты воинов и где пахло его одинокой борьбой, лежала другая жертва войны. Войны с Пустошью. Более страшной, чем мы могли представить. Ибо враг умел не только убивать, но и обращать самых дорогих в свое оружие.

Теперь я знал. Наместник знал обо мне. И он боялся. Боялся настолько, что послал мою же мать убить меня. Это меня не пугало. Это давало ярость. Холодную, как сердце Пустоши, и жгучую, как свет моего дара.

Я накрыл ее дрожащие руки своей.

— Теперь ты будешь жить, мама, — сказал я, и в голосе не было места сомнению. — Будешь жить и помнить. Чтобы мы знали врага в лицо. Чтобы мы знали цену победы. А с кровью… — я посмотрел на свои зажившие пальцы, — … мы разберемся. Вместе. Род Раздоровых пачкал руки и не в такой крови. Главное — что ты вернулась домой. Остальное… переживем.

Она не ответила. Просто сжала мою руку с отчаянной силой утопающего, нашедшего соломинку. Ее рыдания стали тише, но глубже. Это были слезы не только боли и стыда. Это были первые слезы освобождения. Долгого, мучительного пути из Бездны обратно к свету. И я знал — этот путь только начался. Для нее. И для меня. Ибо враг показал свое самое страшное оружие. И я должен был быть готов ответить. Не только магией. Но и силой духа, способной выстоять даже против тени собственной матери….

Дверь трапезной распахнулась под моей рукой. Я пропустил мать вперед — и сам замер на пороге, наблюдая.

Она вошла не как гостья. Вошла как княгиня Раздорова, вернувшаяся из небытия. Прямая, с высоко поднятой головой, бледная, но сияющая какой-то внутренней, ледяной решимостью. И в том самом лиловом платье. Там, где я рвал ткань и плоть, чтобы добраться до Пустоты, зияла дыра, окаймленная бурыми, запекшимися пятнами крови. Она не стала его менять. Это был ее стяг. Ее свидетельство битвы и возвращения.

Эффект был… феерическим.

Отец, только что что-то горячо объяснявший бледным и все еще перепуганным Сатаней и Алевтине, вскочил так, что тяжелый дубовый стул грохнул об пол. Он застыл, не дыша, его взгляд прилип к ней, полный немого обожания, неверия и дикой, животной радости. Казалось, он вот-вот рухнет на колени или зарычит от счастья.

Девушки ахнули хором. Сатаней, обычно невозмутимая, широко раскрыла свои угольно-черные глаза, прижав изящную руку к груди. Алевтина просто открыла рот, глядя на окровавленное платье и на лицо, которое уже не было лицом «графини Злобиной». Черты проступили яснее, роднее, жестче — черты Ольги Раздоровой. Они смотрели на призрак, внезапно обретший плоть и кровь. И на кровь эту — реальную, запекшуюся — в частности.

— Мир вашему дому, — голос матери звучал низко, хрипловато от пережитого, но невероятно твердо.

Она обвела взглядом стол, остановившись на отце. Глаза их встретились — и в воздухе почти затрещало от натянутой струны десятилетий разлуки, боли и любви.

— Григорий. Дорогие гостьи. Простите за… беспокойство. Старые раны дали о себе знать слишком не вовремя.

Она позволила себе легкую, едва уловимую усмешку, глядя на свое платье.

— Но, как видите, я жива. Более чем.

Отец нашел в себе силы сделать шаг вперед. Потом еще один. Он не бросился к ней, не обнял — это было бы не в его стиле. Он подошел, остановился в шаге, его могучая грудь тяжело вздымалась.

— Оля… — одно слово, вырванное из самой глубины души. В нем было все. И вопрос, и мольба, и надежда.

— Гриша, — она кивнула, и в ее глазах блеснули слезы. Быстрые, скупые. — Позже. Сначала надо успокоить наших гостей. Они, кажется, пережили сегодня не меньше нашего.

Она повернулась к Сатаней и Алевтине. И тут случилось неожиданное. Гордая кавказская княгиня первой встала из-за стола. Не кланяясь — склонив голову, как равная перед равной. В ее глазах читалось уважение, замешанное на суеверном страхе перед тем, что она видела.

— Княгиня Ольга, — произнесла Сатаней, и ее гортанный голос звучал почтительно. — Дом ваш под счастливой звездой, коль супруга возвращается из царства теней. Честь нам великая — быть свидетелями такого чуда.

Она вынула из складок платья тонкий, расшитый серебром платок и протянула его Ольге.

— Ваша рана… если позволите…

Алевтина тоже поднялась, оправив бархатное платье. Ее румяное лицо было серьезным.

— Правду молвят, княгиня, — сказала она просто, по-сибирски прямо. — Раздоровы крепки корнями. И любовь ваша… — она кивнула на отца, стоявшего как вкопанный, — … видно, и смерть одолела. Рады за вас. Искренне.

Мать взяла платок Сатаней, прижала его на мгновение к окровавленному месту на груди — не столько из нужды, сколько из вежливости. Ее взгляд смягчился.

— Благодарю, милые. Но сейчас мне нужна ваша помощь не с раной, а с… гардеробом. — она сделала шаг к ним. — В моей старой комнате, надеюсь, еще что-то осталось. Поможете выбрать? И… поговорим. Объясню, что смогу. Без чудес и ужасов.

Она протянула руки, сделав приглашающий жест.

И что удивительно, обе женщины, минуту назад еще дрожащие от шока, потянулись к ней. Сатаней с величавым достоинством, Алевтина с искренним сочувственным любопытством. Мать обладала невероятной силой — силой выжившей, прошедшей ад. И это чувствовалось. Она увела их, как хозяйка, уводящая подруг в будуар. Дверь в глубь поместья закрылась.

Трапезная погрузилась в тишину. Только тяжелое дыхание отца нарушало ее. Он все еще стоял, глядя на закрытую дверь, потом медленно, как под грузом невероятной тяжести, повернулся ко мне. Его лицо было бледным под загаром, глаза горели.

— Видар… — он хрипло произнес мое имя.

Не вопрос. Мольбу о подтверждении. Что это не сон. Не морок. Не иллюзия.

Я подошел к столу, налил две полные чарки крымского вина, густого, как кровь. Пододвинул одну отцу.

— Садись, батя. Пить будем. И говорить…