Индульгенция. Без права на ошибку. Часть 6

Глава 10

Глава 10

— Говори, Видар. С чем пожаловал?

Судорожный глоток воздуха показался мне шершавым, ободрал пересохшее горло. Я стоял, вытянувшись по стойке смирно, ощущая всю нелепость скромной академической формы в этом святилище имперской воли. Но это был мой щит. Я пришел не как проситель, а как носитель решения. Надеюсь. Ну, и император ко мне вроде как всегда хорошо относился. Но раз уж он сейчас взял официальный тон, то и я буду его же придерживаться.

— Ваше Императорское Величество, — начал я, усилием воли заставляя голос звучать твердо. — Я пришел говорить о Пустошах. О Главной Пустоши.

Борис не шелохнулся, лишь веки его чуть опустились, прикрывая мгновенный блеск интереса. Он знал. Конечно, он не просто догадывался, а точно знал о причине моего появления. Умный человек, он давно сложил два плюс два.

— Продолжай.

— Одиночный поход — самоубийство, — выпалил я, обнажая свой недавний страх. Нет, уже не страх — беспокойство. — Даже если я найду дорогу, даже если прочту древние карты верно… Один я не выживу. И не закрою ее. Главная Пустошь — ключ ко всем остальным. Она питает их, как червоточина. Закроешь ее — остальные зачахнут, исчезнут сами. Навсегда.

Император слегка наклонил голову. В пальцах он вертел ручку, украшенную золотыми рунами. Я чувствовал тяжесть его внимания как физическое давление.

— Для этого нужны две вещи, Ваше Величество, — продолжал я, смелея, набирая обороты. — Первое — знание о точном местоположении Главной Пустоши. Карты неточны, старые отчеты противоречивы. Нужны все ваши наработки, ваши опытные картографы-следопыты, доступ к архивам Темного Приказа. Только Империя может найти иголку в этом стоге теней.

— А второе? — спросил Борис. Его голос прозвучал чуть тише, но все равно гудел, как басовитый колокол.

— Сила, Государь. Команда. Десять магов. Не меньше. Разных школ. Свет и Тьма должны работать в унисон. Нужны призыватели — чтобы связать вырывающиеся сущности. Элементалисты — чтобы контролировать искаженную реальность. Иллюзионисты — для защиты разума. Некроманты… — я сделал паузу, видя, как брови Императора чуть поползли вверх, — … чтобы лишить Пустошь подпитки от погибших и обратить ее же энергию против нее. Сила каждого — не ниже темника. Лучше — боярин. Только так можно создать ритуальный круг достаточной мощи, чтобы не просто запечатать, а стереть ее. Выжечь саму память о ней из мира. Мне нужна защита, пока я буду уничтожать Сердце Пустоши. Ничто не должно меня отвлекать от этого.

Тишина в кабинете стала густой, как смола. Борис откинулся в кресле, сложив пальцы домиком. Его взгляд потерялся где-то в узоре дубовых панелей. Я видел, как в его голове крутятся шестеренки имперской логики — стоимость экспедиции, риск потери сильных магов, политические последствия… Все это против возможности раз и навсегда избавить Империю от вековой язвы Пустошей. От угрозы, которая в любой момент могла вырваться наружу с новой силой.

— Гарантии? — произнес он наконец, одним словом вскрыв суть сомнений.

— Моя жизнь, Государь, — сразу же ответил я без колебаний. — И имя Раздорова. Не мы начали эту войну. Но я ее закончу. Или умру. Но если вы дадите мне то, о чем прошу… — я встретил его взгляд прямо, — … Пустоши падут. Все. Навсегда. Это будет не просто победа, Государь. Это будет очищение.

Борис Годунов медленно кивнул. Один раз. Твердо.

— Требуемая информация будет найдена, — произнес он, и каждое слово звучало как указ. — Команду соберу. Сильнейших. Темников и бояр. Свет и Тьма… — в его глазах мелькнуло что-то вроде холодной усмешки, — … будут работать вместе. Я лично переговорю с Олегом. Ради Империи. Ты получишь все, о чем просишь, Видар Григорьевич. Распоряжение я подпишу сегодня. Начнут искать. Готовься.

Волна облегчения, горячая и почти дурманящая, хлынула на меня. Получилось! Я сделал шаг назад, готовый склониться в благодарственном поклоне. Дело сделано. Можно уходить. Но… оставалось еще одно. То, о чем я думал с того самого мгновения, как осознал себя в этом мире. То, что сделает этот союз нерушимым. Сердце застучало где-то в горле.

— Ваше Императорское Величество… — голос мой внезапно охрип.

Борис, уже потянувшийся к колокольчику, чтобы вызвать секретаря, замер, удивленно подняв бровь. Я вдохнул полной грудью, чувствуя, как горит лицо.

— Есть еще одна просьба. Личная.

— Говори, — император насторожился, его пальцы снова сплелись.

— Я… я прошу руки Ее Императорского Высочества, Великой Княжны Кристины Борисовны, — выдохнул я, глядя куда-то в район его массивного перстня. Голос звучал чужим. — Я клянусь оберегать ее, чтить и… — слово «любить» застряло в горле, слишком личное для этого кабинета, — … служить ей и Империи верой и правдой всю мою жизнь.

Тишина повисла абсолютная. Даже треск дров в камине казался кощунственно громким. Я рискнул поднять взгляд.

Борис Годунов смотрел на меня. Его каменное лицо было непроницаемо. Секунду. Две. Потом… уголки его губ дрогнули. Медленно, как тяжелые ворота, они поползли вверх. И вдруг Император Всея Руси рассмеялся. Негромко, хрипловато, но искренне. В его глазах, обычно таких жестких, вспыхнуло теплое, почти отеческое одобрение.

— Видар Григорьевич Раздоров! — он покачал головой, все еще усмехаясь. — Ты не перестаешь удивлять. Сперва требуешь моих лучших магов для смертельного похода, а потом… руки моей дочери! Дерзко! Очень дерзко!

Он встал из-за стола, его фигура заполнила пространство кабинета. Он подошел ко мне, положил тяжелую руку мне на плечо. Взгляд его был теперь открытым, оценивающим и… довольным.

— Но зять из рода Раздоровых… — он кивнул, как будто соглашаясь с собственной мыслью, — … это достойно. Очень достойно. Кристина… — его голос смягчился, — … заслуживает сильного мужа. Того, кто не боится Пустошей и Императорского гнева. Того, кто сумеет обуздать ее дикий нрав. А ты, значит, сумел. И она, видимо, не против, раз уж ты об этом заговорил. Да. Ответ — да, Видар. С благословения ее матери, разумеется. Но… Официально будет объявлено о вашей… помолвке… — он выделил голосом это слово, — … на Осеннем Балу. Пусть весь двор ахнет.

Он похлопал меня по плечу, и в его глазах читалось что-то помимо политики — облегчение? Надежда на счастье дочери?

— О свадьбе поговорим после. После того, как ты выполнишь обещанное, Видар. Теперь иди. Готовься к экспедиции. Империи нужен герой. А моей дочери — достойный муж, умеющий держать слово.

Я поклонился, низко, чувствуя, как земля плывет под ногами. Пустоши… Кристина… Головокружительный вихрь. Когда я вышел из кабинета, сквозь гул в ушах я слышал, как за массивной дверью император снова рассмеялся — на этот раз громко и искренне.

Я поправил свою скромную академическую форму. Скоро она сменится на иную одежду. Одежду жениха. И плащ предводителя экспедиции в самое сердце Пустоши. И то, и другое казалось теперь невероятно реальным. И невероятно тяжелым. И бесконечно нужным.

Двери особняка Раздоровых захлопнулись за мной, отсекая суетливый гул столицы и оставшийся где-то позади призрачный холод кабинета императора. В прихожей пахло воском, старым деревом и… покоем. Домашним покоем. Я прислонился к резному косяку, закрыв глаза. В висках еще гудело от накала встречи: Пустоши, маги, Кристина… Помолвка. Боже, помолвка на Осеннем Балу! Улыбка сама собой тронула губы, теплая и чуть безумная.

— Ну, и как прошла аудиенция у Его Величества? — голос отца, сухой и нарочито спокойный, прозвучал из гостиной.

Я вздрогнул, оттолкнувшись от косяка. Григорий Раздоров сидел в своем кресле у камина, который сейчас был пуст. В руках он держал не книгу, а тяжелый кубок. И смотрел на меня не отцовским взглядом, а взглядом главы рода, оценивающего вассала, явившегося без доклада.

— Удачно, отец, — ответил я, входя в комнату. Свет из высоких окон ложился на потертый ковер, подчеркивая строгость его лица. — Более чем удачно.

Я начал рассказывать. О Пустошах, о необходимости команды, об условиях императора. Отец слушал молча, лишь пальцы слегка постукивали по темному дереву кубка. Когда я дошел до части про магов — темников и бояр, светлых и темных, — его бровь едва заметно дрогнула. Но он не перебивал. Не перебил он и когда я упомянул о… гарантиях. О своей жизни и имени Раздорова.

— Дерзко, — произнес он наконец, когда я замолчал, повторив слова императора. Голос его был ровным, но в глубине карих глаз, таких же, как у меня, клокотало что-то. — Очень дерзко, сын. Требовать у Государя лучших его магов для авантюры…

Он задумчиво отхлебнул из кубка.

— Но ты прав. Один — смерть. Расчет верен.

За этими словами последовала долгая пауза. Она повисла тяжелее, чем тишина в кабинете Императора.

— Вот только почему я узнаю об этом после? Почему ты не посоветовался? Не поставил меня в известность, прежде чем лезть на рожон ко двору?

Вопрос висел в воздухе, острый, как лезвие. Я встретил его взгляд. В нем читалось не только недовольство, но и… усталое понимание. Признание того, что его щенок вырос и машет хвостом уже в других лесах.

— Потому что решение пришло внезапно, отец. Потому что нужно было действовать быстро, пока страх не сковал ноги. Потому что… — я сглотнул, — … потому что это мой путь. Моя Пустошь. И моя ответственность.

Григорий Раздоров долго смотрел на меня. Потом медленно кивнул. Один раз. Словно смиряясь с неизбежным.

— Привыкай, старик, — пробормотал он скорее себе, чем мне, снова поднося кубок к губам. — Сам себе голова. Как и положено Раздорову.

Он поставил кубок на стол с глухим стуком.

— Ладно. Император дал добро — что ж, флаг в руки. А теперь… — он вдруг поднялся, его тень на мгновение перекрыла свет от окна. — … теперь ты мне поможешь. На арене. Сейчас же.

Он не стал ждать ответа. Прошел мимо меня, его плечо слегка задело мое — жесткое, несгибаемое. Я последовал за ним. Пришло время разобраться с даром Раздоровых и взять его под полный контроль.

Пыль арены, залитой косыми лучами заходящего солнца, щекотала ноздри знакомым запахом железа, пота и магии. Мы стояли друг напротив друга внутри круга, выложенного темными камнями. Отец сбросил камзол, остался в простой холщовой рубахе. Его руки, покрытые старыми шрамами, были напряжены.

— Дар, — сказал он просто. Голос звучал хрипло, но твердо. — Он клокочет. Как котел перед кипением. С тех пор как ты уехал во дворец… без спроса.

В его глазах мелькнул знакомый желчный огонек Переруга — бога раздора, чью искру наш род носил в крови веками. Искру, обращавшую любое застолье в потасовку, любой спор — в скандал, а семейную жизнь отца — в постоянное противостояние.

— Покажи, как ты его… укрощаешь.

Я сделал небольшой шаг вперед, сосредоточившись. Внутри меня тоже шевелилось что-то острое, колючее — эхо его дара, нашей общей крови. Но я научился вовремя ловить этот зуд под ложечкой, этот гневный жар в груди, прежде чем он вырывался наружу.

— Вдох, отец, — сказал я тихо, поднимая руки ладонями к нему. Мои ладони начали излучать слабое, нездоровое багровое свечение. — Не борись с ним. Признай. Он — неотъемлемая часть тебя. Как рука. Как дыхание. Но ты — хозяин.

Григорий с силой сжал кулаки. По его жилистым предплечьям пробежали судороги. Воздух вокруг него заколебался, как над раскаленной сковородой. Я почувствовал знакомое давление — желание спорить, кричать, обвинять. Энергию раздора.

— Чувствуешь, как он хочет вырваться?

Я сделал еще один шаг, мое свечение стало холоднее, серебристее, обволакивающим.

— Чувствуешь, как он хочет найти в тебе слабину? Не позволяй. Представь… представь тишину после бури. Глубокую, как колодец. Или… — я едва уловил тень тоски в его глазах, — … представь ее. Ту, что могла бы быть рядом. Без криков. Без упреков. Без этого… яда.

Григорий застонал сквозь стиснутые зубы. Капли пота выступили на его лбу. Он зажмурился. Багровые всполохи вокруг его рук загорелись ярче, яростнее, пытаясь прорвать сдерживающую их невидимую оболочку. Арена наполнилась гудящим напряжением.

— Вдох… — настойчивее повторил я. — И выдох. Выпусти пар. Но не гневом. Не скандалом. Выпусти… в землю. Отдай камням. Отдай воздуху. Контроль, а не подавление.

Я протянул руки, и тонкие серебристые нити моего собственного, уже обузданного дара, потянулись к его бушующей ауре. Не чтобы погасить, а чтобы направить. Как плотина для бурной реки. Григорий вздрогнул, как от удара током. Его глаза широко раскрылись. Он ошеломленно смотрел на свои руки, где багрянец вдруг начал меркнуть, уплотняться, превращаясь в ровное, теплое золотое сияние. Не агрессивное. Спокойное. Его.

Он сделал глубокий, дрожащий вдох. Потом — медленный, очень медленный выдох. И вместе с воздухом, казалось, из него вышло что-то тяжелое, темное, копившееся годами. Багровые отсветы исчезли полностью. Золотое сияние вокруг его рук пульсировало ровно и послушно.

Он разжал кулаки. Посмотрел на ладони, потом на меня. В его глазах было изумление, усталость и… невероятное облегчение. Как у человека, с которого сняли кандалы, о которых он и не подозревал.

— Вот… вот черт… — прошептал он, сжимая и разжимая пальцы, наблюдая, как золотистый свет послушно следует за движением. — И это… это все?

— Это начало, отец, — я опустил руки, мое свечение погасло. — Теперь нужна практика. Каждый день. Как с мечом. Но путь ты нашел. Дверь открыта.

Григорий Раздоров поднял голову. Закатное солнце освещало его лицо, с которого вдруг слетели привычные морщины недовольства и горечи. Он улыбнулся. Не усмехнулся, а именно улыбнулся — широко, по-юношески, счастливо.

— Ничего не мешает… — произнес он, словно пробуя на вкус невероятную мысль. — Ничего не мешает теперь жениться. По-человечески. Без того, чтобы… — он махнул рукой, и золотистый шлейф последовал за движением, — … все это. Спасибо, сын.

Он шагнул ко мне и схватил в объятия. Крепко, по-мужски. Его грубая щека прижалась к моей.

— Спасибо.

Я похлопал его по спине, чувствуя странную смесь гордости и легкой грусти. Его путь только начинался. Мой же звал обратно — в академию, к книгам и свиткам, к подготовке к Пустоши… и к мыслям о девчонках.

— Завтра, отец, — сказал я, отстраняясь, когда он отпустил меня. — Завтра на смотрины твоих невест приеду. Обязательно. Посмотрю, кого ты себе выбрал.

Я позволил себе легкую усмешку.

— Дома не останусь — надо мысли привести в порядок. А тут не получится.

Григорий фыркнул, но в его глазах светилось довольство.

— Ладно, ладно, академик. Валяй к своим книжкам. Завтра жду. Не опаздывай.

Я вышел с арены, оставив отца стоять в круге золотого света, разглядывающего свои новые, послушные руки. Тень от высоких стен поместья легла на дорогу. Я шел к машинам, что терпеливо дожидались меня, и чувствовал, как тяжесть дня — и триумфальная, и тревожная — медленно сменялась усталостью. Но хорошей усталостью.

Дело сдвинулось. Империя даст ресурсы. Отец обрел шанс на мир. А я… я ехал в академию, где меня ждали свитки о Пустошах и сладкая, тревожная мысль о том, что на Осеннем Балу объявят не только о начале похода, но и о начале моей новой жизни с Крис. Которая начнется только после того, как я смогу сделать главное. Еще одна причина справиться и выжить.

Обещание отца насчет смотрин его невест вызывало скорее улыбку — этот старый воин явно заслужил свой шанс на тихое счастье. Завтра будет еще один день. А сегодня нужно было просто доехать и упасть в кровать.

Я сел в машину, и кавалькада, сверкая хромом, медленно двинулась вперед, оставляя поместье Раздоровых погружаться в вечерние сумерки.