Господин следователь. Книга десятая

Глава 8 Дом трудолюбия

Мария Ивановна проводила нас в столовую, где суетилась прислуга, переставлявшая тарелки. Иван Андреевич, привычно усаживаясь на правую руку, кивнул на пустое место во главе стола, где полагалось сидеть хозяину дома — моему начальнику и зятю городского головы:

— Приболел?

— Заснул, — сообщила Мария Ивановна и вздохнула: — Ночью почти не спал, но на службу вышел, а как вернулся, то слег. Попросил прощения — мол, начинайте без него, пусть потом горничная разбудит. А я подумала — заснул, так и пусть спит.

Мы с Милютиным покивали с сочувствием. Со здоровьем у Николая Викентьевича было неважно — повышенное давление, как я полагаю, хоть он и пытался казаться совершенно здоровым и о своем самочувствии не распространялся. Но от сослуживцев такого не скроешь, тем более, что иной раз председатель оставался дома на несколько дней.

— Кофий ему надо поменьше пить, особенно на ночь, — проворчал Городской голова, забирая салфетку и аккуратно заправляя ее за воротник. — И еще курит Николай Викентьевич много. Я уже ему не раз говорил, так и ты бы поговорила.

Дочка только досадливо повела рукой — мол, говорено-переговорено любимому мужу и о кофе, и о папиросах, все бесполезно. Что да, то да. Мой отец (в той реальности) обещал матушке бросить курить еще тогда, когда я родился. А воз, как говорится, и ныне там.

А я и не знал, что мой начальник такой кофеман. На службе мы с ним чай пивали, но на службе и условий для приготовления кофе нет, а растворимый, если я не ошибаюсь, еще не изобрели.

— Водочки налить или вино предпочитаете? — поинтересовался Иван Андреевич, указав на графин и бутылки с красным и белым вином.

По мне — отказался бы и от того, и от другого, но недалеко от меня устроилась тарелочка с кусочками селедки, посыпанной колечками лука. И как, спрашивается, соблюсти трезвость, тем более, что сам Михаил Афанасьевич говорил, что селедку без водочки не едят[1]!

— Лучше водочки, — решил я.

— Это правильно, — кивнул Городской голова, наливая в граненый лафитник на серебряной ножке. Взяв открытую бутылку с белым вином, налил дочери, не преминув слегка укорить: — Машенька, пили бы вы с Николаем правильные напитки — водочку там, настойку, то и болезней бы не знали.

Я уже бывал за столом с Лентовскими, знаю, что ни тот, ни другой не перепьют — Мария Ивановна хорошо, если половину фужера выпьет, а супруг — ладно, что до конца допьет. Да и мы с Иваном Андреевичем выпьем не больше, чем по два (ладно, если селедка вкусная, то по три) лафитничка. До господина Федышинского нам еще расти.

Н-ну, вздрогнули, закусили и принялись за ужин.

Кухня у Лентовских выше всяческих похвал, поэтому, первое время мы просто ели и помалкивали. Но к счастью, в этом доме не было принципа, которого придерживалась моя бывшая квартирная хозяйка, а еще Анька, пытавшаяся навязать мне чужие правила. Иван Андреевич, расправляясь с отбивной, поднял на меня взгляд:

— Новая идея у меня появилась. Собираюсь открыть у нас дом для падших женщин.

— Для падших женщин? — захлопал я глазами.

Городской голова собирается открыть в Череповце официальный бордель? Интересная мысль. Брать со жриц любви налоги, назначить управляющим представителя Городской управы. Там и врач будет (приходящий), чтобы девушек обследовать, вахтер, чтобы порядок блюсти. Другое дело, что сие насквозь незаконно.

Мария Ивановна, оценив мое изумление, улыбнулась:

— Батюшка неправильно выразился. Городская управа собирается открыть дом для женщин, оставшихся без мужа, и с маленькими детками на руках. Что-то вроде Дома трудолюбия. Будут все вместе трудиться и помогать друг дружке.

Фух, гора с плеч. А я уже невесть что подумал.

— Хорошая идея, — одобрил я.

Идея у Ивана Андреевича и на самом деле неплохая. У нас же и вдовы есть с младенцами на руках, и девушки, которые родили до замужества — и среди крестьянок такие есть, а в городе — те же горничные, «осчастливленные» своим хозяином, а потом выставленные на улицу. Бывали случаи, когда несчастные матери убивали своих новорожденных детей.

В Череповце, да и во всем уезде, обманутых и брошенных женщин не так и много, но они есть.

— Думаю, дом двухэтажный поставить на Крестовской, — сообщил Милютин. — Местечко свободное есть — домишко ветхий, я как-то у наследников за пятьдесят рублей откупил. Думал — зачем, а теперь сгодится. На первом этаже мастерская будет — пусть девки шитьем занимаются, на жизнь себе зарабатывают, а на втором жилые комнаты.

А на Крестовской — это где? На этой улице, ближе к Торговой площади, наш суд стоит, а напротив — только чуть в глубине, здание Мариинской женской гимназии. Потом вспомнил, что ветхий домишко с завалившейся крышей, на углу Крестовской и Александровского проспекта. Неподалеку у нас реальное училище, так реалисты в домишко курить бегают. Скорее всего — скоро спалят. Если Милютин прикажет его снести и поставит двухэтажный дом — будет красивее.

— И во сколько все это обойдется? — поинтересовался я. — Не меньше, чем в тысячу?

— Ежели дом деревянный ставить, в тысячу — бревна-то у меня свои, а на каменном этаже — так в две, а то и в три. На дрова, да на жизнь девкам еще деньги понадобятся, а там, глядишь, сами себя обеспечивать начнут. Пока железную дорогу не запустили, лишние деньги в городской казне есть. А вот потом их точно не будет. Первое время постоялицы пусть бесплатно живут — с полгода, а может и с год, потом за жилье станут деньги платить. Копеек пятьдесят в месяц, может и рубль. Прибыли городу не будет, нужно, чтобы, через пару лет Дом трудолюбия без убытков был.

Согласен с Иваном Андреевичем. Нужно помочь человеку встать на ноги, а дальше пусть он сам шагает, без нянек. И женщины, оставшиеся с ребенком на руках, на первых порах помощь получат — и моральную, и материальную, а вот дальше пусть сами на себя рассчитывают. Иждивенчество — штука опасная, да и нет у города в расходах такой графы, а рассчитывать на благотворителей не стоит.

— Сколько девушек собираетесь заселить? — спросил я.

— Десять, может двенадцать.

— Вы хотите, чтобы у каждой женщины с ребенком свой угол был?

— Хотел бы, да не получится. Ежели, десять-двенадцать комнат, то сколько печей понадобится? Так что, придется селить по трое, по четверо. Но ежели, комнаты будут большие, так мамки смогут для себя сами уголки выделить — ширмы какие-нибудь поставят, занавесочки. Так, чтобы и отдельно, но, чтобы тепло проходило.

— Иван Андреевич, а женщины работу себе найдут? — поинтересовался я, вспоминая ту самую портниху, что приходила жаловаться на жену и тещу любовника. — Вроде бы, и портних хватает, и швей. Или, — вдруг догадался я, — вы наперед мыслите? Типа — на вырост?

— А как же иначе? — хмыкнул Иван Андреевич. — Я о будущем-то как раз и думаю. Получится — и девкам глупым поможем, и городу польза. На первых порах сам им стану работу подкидывать — пусть мешки шьют, мешки мне всегда нужны. Голицы для кузнецов, передники. Я же все равно их заказываю. А девки же не все шить умеют, пусть учатся. Выучится какая, так бог даст, ее и замуж возьмут. Дитя есть — так все бывает, а если девица хорошая, то муж ошибку молодости простит. А приданного нет, так ремесло за приданное сойдет — не нужно у портнихи заказывать, жена сошьет. Одна уйдет, тогда на ее место можно какую другую взять.

— Иван Андреевич, у меня слов нет… — покрутил я головой, преисполняясь восхищения к планам Милютина. Дополнил: — С учетом того, что в Череповец станут приезжать, в основном, мужчины, так и на девушек с ребенком на руках спрос будет.

Городской голова лишь улыбнулся и хитренько посмотрел на меня. А я подумал, что будь в нашей истории побольше таких Иванов Андреевичей, то мы бы уже жили при развитом капитализме.

— Зингеры бы швеям купить, — предложил я, а увидев недоуменные взгляды отца и дочери, пояснил: — «Зингер» — швейная механическая машинка. То, что пять швей за час сделают, машинка за десять минут управляется.

За точность цифр не ручаюсь, но швейная машинка «Зингер», на которой стоит дата «1886 год» моей матери досталась от бабушки. Не помню — пользовалась ли мама этой машинкой, но «Зингер» сопровождал нашу семью при всех переездах. Ленка (та, из 21 века) великая рукодельница, в отличие от меня, безрукого и безмозглого в житейских делах, о ней вздыхала, а мама со смехом обещала, что как только мы с ней официально поженимся, то отдаст ее мне «в приданое».

— Стоит, небось, такая машинка, как хороший дом, — заметила Мария Ивановна, молчавшая, но внимательно слушавшая наш разговор.

— Не дом, но с полдома. Видел где-то, что в Северо-Американских штатах она по сто долларов — огромные деньги. Если на наши перевести — то рублей двести.

Сумму я брякнул наобум. Не помню — каков курс рубля по отношению к доллару? Какой он к франку — знал, а к остальным деньгам нет.

— Сто долларов, да еще за пересылку платить, — отмахнулся Милютин. — Ежели, свои машинки выпускать станем, тогда и купим. А сейчас пусть вручную шьют. Иголками швейными я девок снабжу, а нитки пусть сами покупают.

Хм… А в России выпускают свои швейные иглы или нет? Не помню.

— Иван Александрович, расскажите батюшке — что за история произошла с господином Вавиловым. — попросила Мария Ивановна. — Мы же только третьего дня вернулись, а к нам сразу же Вавилов приехал. Просит, чтобы Городской голова его от Чернавского защитил.

— От Чернавского защитить? — удивился я. — Так я его пока еще и не обижал. Грешен, имелась такая мысль, но мне Василий Яковлевич Абрютин запретил. Сказал, что сам купца к себе в кабинет вызвал, провел с ним беседу и Вавилов больше дурить не станет. А у господина купца какая версия?

— Вавилов сообщил, что ваша названная сестричка его сына каждый день бьет, а вы ей в этом потакаете.

— Да? Он так и сказал? — переспросил я. Покачав головой, хмыкнул: — Сидел бы себе дурак тихо, как мышь под веником. Всего-то один раз Аня его сыночка побила, так и то, за дело, а вони…

— Иван Александрович, а что за история? — заинтересовался Милютин. — Я вашу Анечку знаю, барышня умная. Неужели она и на самом деле каждый день Вавилова-младшего подстерегает и бьет?

Пришлось наскоро пересказывать, как реалист ухватил Аньку за мягкое место, огреб — абсолютно по заслугам, а потом пожаловался папаше, а тот устроил шум на пустом месте. Причем, такой шум, что если бы не Абрютин, было бы купцу плохо.

И дочь, и отец только диву дались, выслушав про человеческую дурость.

— Дурак он, господин Вавилов, — сказала Мария Ивановна. — А ты, батюшка, радовался — мол, купец первой гильдии в город перебирается. Нечасто такое бывает. Теперь понятно, почему он к нам переехал. Верно, в своем городе уже со всеми поскандалить успел.

— Никогда не вмешивался, если дети с кем-то дрались, — пожал плечами Милютин. — И Васька — старший мой иной раз с синяком приходил, и Машка, бывало, со щекой поцарапанной.

Я с улыбкой посмотрел на мадам Лентовскую. Ишь, с поцарапанной щекой пришла.

— Всего-то один раз и было! — возмутилась Мария Ивановна. Пояснила: — Мы с Зинкой, с Зинаидой Дмитриевной подрались… А из-за чего, уже и не помню. Я ее укусила, она меня поцарапала. Подрались, потом поревели обе, потом мириться пошли.

— Да, а как там Зиночка? — поинтересовался я.

— Еще не виделись. Горничная ходила, сказала, что горюет барышня, два раза в день на почту ходит, а писем из Петербурга уже месяц, как нет. Может, у ее жениха совесть проснулась?

Не стал говорить Лентовской о том, что совесть проснулась не сама по себе, а с помощью полицейского, присланного товарищем министра к брачному аферисту. Но это наши с отцом дела.

— Будем надеяться, что Зинаида за ум возьмется, — высказал общее пожелание Иван Андреевич. Помешкав, сказал: — Еще вот что вспомнилось про Вавилова. Он же мне сказал, что кроме девчонки крестьянской его сыночка еще «александровцы» побили, а реалисты даже заступаться не стали. Обычно-то не позволяют своих трогать, а тут только стояли, да смотрели. Теперь понятно, почему реалисты заступаться не стали. Ябед никто не любит.

Ишь, побили «александровцы». Я даже догадываюсь, кто мог побить. А Городской голова продолжил:

— Вы, Иван Александрович, не трогайте дурака, сами с ним разберемся. Хочет в миру и в согласии жить — пусть живет, а нет, никто не неволит.

После ужина, когда по правилам хорошего тона следовало немного посидеть, Иван Андреевич сказал:

— Слышал от кого-то, что вы не любите подарки…

— Нет, почему же? — слегка возмутился я. — Иные подарки я очень люблю…

Не стал намекать на пирожные, которые Мария Ивановна традиционно вручала мне в конце вечера, но все всё поняли.

— Иван Александрович, — заулыбалась дочь городского головы. — Коробочка для вас уже собрана — и вам, и сестренке вашей, и невесте, на всех хватит.

Как же, хватит. Девчонки у меня пирожные от Лентовской трескают, как не в себя. Ладно, если мне хотя бы одно достается. Но пусть хоть пирожные трескают, потому что обе они у меня худенькие — хоть Леночка, а хоть Анечка.

— Пирожные, тут и слов нет, вещь очень полезная и вкусная, но я про другие. Что-нибудь этакое, серьезное, чтобы на стол поставить и похвастаться перед друзьями или родственниками не стыдно было.

Я слегка загрустил. Наверняка Городской голова припас мне что-то такое, бронзовое и монументальное, вроде коллекционных фигур, стоящих у батюшки в кабинете. Буду я с них пыль вытирать, а еще стану опасаться, что в один не слишком прекрасный день, бронзовое страшилище брякнется, да и отдавит кому-нибудь ногу.

Впрочем, можно украсить свой кабинет. Подарки, которые мне действительно понравились, бывают редко. Ну, чернильница, что затрофеил Петр Прокофьевич под Балаклавой, да шпага с «аннушкой» от Абрютина. Да, подарок государя тоже в тему пришелся —нужная вещь, тем более, что свои собственные часы я утратил.

Смущало всегда и то, что на подарок требовался «отдарок». Вот, вручит мне Иван Андреевич уменьшенную копию Клодтовского коня, что в ответ дарить стану? Я себя бедным человеком не считаю, но с миллионщиком мне не тягаться.

— Иван Андреевич, так вроде бы повода нет, подарки мне делать, — попытался увильнуть я. — Мария Ивановна пирожные обещала — за глаза хватит.

— А мне, понимаете ли, захотелось вам что-нибудь подарить. Без повода, а просто так, от души. Машенька, доставай, — скомандовал Иван Андреевич дочери и та вытащила из-под столика коробку. Лукаво на меня посмотрела и передала мне…

— Сразу и посмотрите, скажете, понравилась или нет…

Коробка не слишком тяжелая, значит, не бронза и не хрусталь. Заинтригован, однако.

Я полез в коробку, снял верхний слой стружек, просунул руки и вытащил на свет божий… козу.

Фарфоровая коза, стоящая на задних ногах, да еще и в каком-то национальном костюме. Так, а кто это может быть? Красная юбка, белая рубаха на лямках, корсаж, передник. Кажется, немецкий национальный костюм называется трахт? Точно, немка.

А для полноты эффекта еще и коса, заплетенная вокруг изящных рожек. Вылитая Анька, только, применительно к национальности данной козы — Анхен.

— Ух ты! — вырвалось у меня. — Красавица! Не то баварка, не то австриячка.

— А я говорила, что Иван Александрович угадает, — повернулась Мария Ивановна к отцу.

— Замечательный подарок, — поблагодарил я отца и дочь. — Я даже догадываюсь, кто выбирал…

А чего тут угадывать? Милютин — человек солидный, вникать в какие-то забавные тонкости, касающиеся домашнего быта судебного следователя Чернавского ему некогда, да и по лавкам антикварным он бегать не станет. А вот супруга моего начальника живо интересуется такими мелочами. А уж коза, ставшая знаменитостью на весь город, не могла пройти мимо ее внимания.

— Надеюсь, фигурка понравилась? — поинтересовался Иван Андреевич.

— Не то слово. Я в нее прямо-таки влюбился.

Пожав руку Городскому голове, поцеловал в щечку его дочь — сама подставила, не отказываться же?

[1] Справедливости ради, это говорил не сам Михаил Афанасьевич, а один из его героев — Виктор Мышлаевский, удивленный, что родственник Турбиных не пьет.