Господин следователь. Книга десятая

Глава 9 Ночное происшествие

Иной раз жалею, что живу в простом — практически, в деревенском доме. И нет у меня высокого каменного забора, где на воротах нес нелегкую службу Аргус неусыпный — днем дворник, а по ночам — сторож, чтобы не пускали ко мне случайных прохожих. А уж неслучайных — тем более. Чтобы в шею. В-крайнем случае, сгодится злая собака. А у меня что? Деревянный забор, калитка, которая открывается по принципу «дерни за веревочку, она и откроется», а Манька, козлушка толковая, и голосистая, но все равно, напугать никого не сможет.

Правда, не так и часто меня будят. Но иной раз бывает. Вон, как в прошлый раз приперся пьяный господин Литтенбрант и пришлось мне ехать в село Нелазское, Сашку крестить.

По ночам я совершаю путешествия во времени, отправляясь туда, где ездит такси, где можно помыться не раз в неделю, в банный день, а тогда, когда в башку стукнет. И с невестой можно в любой момент связаться по телефону.

Вот, сегодня приснилось, что Надька Зуенко — моя однокурсница, пригласила всю группу на день рождения, а когда гости собрались в какой-то комнате, похожей на лифт, она встала на входе и принялась собирать подарки в сумочку, вроде той, с которыми ходят кондукторы в автобусе, только зеленого цвета и с логотипом Луи Виттона. Не понял, как туда поместились и телевизор, и ноутбук? У меня подарка при себе не было, решил дать деньгами, тем более, что Надюха сказала, что может взять серебряными рублями — мол, из них блесны «уловистые» получаются, хорошо на щуку ходить. Не знал, что Надюха рыбачка. Серебра с собой оказался целый горшок. Только-только начал выгружать, как однокурсница уехала вверх, а передо мной оказалась коза.

Коза с сумкой от Луи Виттона даже для сна перебор, но тут услышал блеяние Маньки, а еще — гулкие удары в дверь и отборный мат. Если бы только стучали, решил бы, что кого-то убили и полиция прибежала за мной, но городовые у нас люди воспитанные, нецензурную лексику себе не позволяют.

Открывать не хотелось. Полежал, прислушиваясь к стукам и матам. Вначале надеялся, что грубияну надоест ломиться в закрытую дверь и он сам уйдет, но нет — отошел от двери, а теперь стучал кулаком по оконной раме, время от времени попадая кулаком по стеклу. Рамы двойные, но стекла — штука хрупкая. Этак он мне окно высадит! Придется вставать и сходить набить морду хулигану.

А ведь ночью встать с постели и выйти к дверям на нежданный стук — тот еще квест. На горшок (прошу прощения), я дорогу нахожу не просыпаясь, каждый вершок на ощупь знаю, а выходить во двор посложнее. Надо предварительно спички найти, свечку зажечь. Есть у меня керосиновая лампа, но она под потолком висит — это ж снимать! А где я оставил спички? Должны быть на табурете, рядом с кроватью, но их тут нет. Точно, у Татьяны «хозяйственные» спички вчера закончились, и я ей отдал свои. Собирался ведь достать коробок из буфета — но забыл, а теперь придется искать его на опечке. Во времена Настасьи Никифоровны и присутствия Аньки, хотя бы зажжённая лампадка висела перед образами — какое-никакое освещение, а сам-то все время забываю ее зажигать. Да и запах горелого масла, по правде-то говоря, не очень нравится.

До печки дошел, едва не наступив на Кузьку — но обошел и хвост остался в порядке, спички на ощупь отыскал.

Ну ё-моё, как же люди хорошо живут, если имеется электричество! Шиш вам, а не план ГОЭЛРО в эпоху императора Александра под номером три.

А теперь еще свечку с подсвечником снять со стола — а воск, как выяснилось, слегка перелился через край, припечатав осветительный прибор к столешнице. Это я сам виноват — подсвечник поставил криво. Посмотрел на часы — половина второго, еще бы спать да спать.

А мерзавец продолжает стучать так, что оконные рамы вот-вот готовы вылететь. Нет, убью гада.

Сунул ноги в калоши, накинул прямо на нижнее белье шинель и пошел к дверям. Подумав, вытащил из стола револьвер и сунул в карман. Кто знает, что там за тип?

— И кого там несет? — почти вежливо поинтересовался я.

— Следователь, открывай! — завопили со двора. — Мне п…й дали, сапоги сняли.

Ничего себе, он ко мне еще и на ты? Застрелить его, что ли, а потом сообщить в полицию, что напали? А ведь и сойдет мне это с рук. Я даже похороны дурака из собственного кармана оплачу, хрен с ним. Но не уверен, что с первого раза убью, а добивать, вроде, и неудобно. Подстрелю, Федышинскому работа, опять будет месяц на меня рычать. Вздохнув, открыл-таки дверь.

Осенней ночью во дворе мало что рассмотришь, свеча тут мало поможет, но разглядел, что передо мной не то мастеровой, не то приказчик — мужик, лет тридцати пяти, пьянехонький, в приличном пальто, в картузе, но босой. Босым в эту пору ходить по улицам не слишком весело.

— Чего орешь?

— Я ж говорю — мне п…й дали, да еще и сапоги сняли.

— Ступай в участок, жалобу приставу напиши, — посоветовал я, собираясь закрыть дверь.

— Тык побили меня — п…й дали, ограбили — сапоги сняли. В участке мне еще раз п…й дадут, да еще и запрут. А ты следователь — злодеев поймать должен, которые меня пи.ли и сапоги снимали..

Вот ведь заладил — люлей да люлей. Нет бы какое-то иное слово употребил. Заело у мужика, словно старую патефонную пластинку. А в полицейском участке, там точно, церемониться с пьяным не станут — поддадут, а наутро добавят.

Объяснять пьяному человеку, что задача следователя — не ловить грабителей, а расследовать преступление, бесполезно. И разъяснять, что обращаться к представителю власти на ты — тем более. В морду бы ему дать, так рука не поднимется пьяного человека бить. К тому же — будь передо мной какой-нибудь купчик или чиновник, врезал бы без зазрения совести, а рабочего человека иной раз пожалеть нужно. Разумеется, мыслю неправильно, но все равно — воспитан так. Так что, бить я его не стану, но в полицейский участок определю.

В кармане шинели у меня револьвер, а еще свисток. Можно стрельнуть, или свистнуть, но лучше этого ночью не делать. Выстрелю — всю улицу всполошу, а на свист городовые могут и не прибежать — дежурный в полицейском участке наверняка спит, не услышит.

Затушив свечу, закрыл поплотнее дверь (на ключ запирать не стану, авось никто не зайдет), кивнул:

— Пошли.

— Куда? — не понял мужик.

— Сапоги искать, — ответил я, ухватывая потерпевшего за руку и поворачивая его лицом к Воскресенскому проспекту.

— Так мне п…й-то дали на Александровском, а мы куда?

— А мы туда.

Мужик не сразу и понял, куда мы идем, но когда понял, попытался вырваться, но уже поздно. Ежели, я кого ухватил, не отпущу. А то, что руку ему немножко вывернул и сделал больно, так он сам виноват — не нужно дергаться. А я злой спросонок.

Не сильно-то я его и обманул — все равно, без полицейского участка не обойтись.

А в участке, конечно же, свет в оконце, но дверь заперта изнутри. На мой стук голос Федора Смирнова посоветовал идти… В общем, далеко бы пришлось идти.

— Федор, у тебя что, борзометр зашкалил? — поинтересовался я. — Своих спросонок не признаешь? Сейчас пешком пойдешь до китайской границы.

Дверь тотчас же открылась и на пороге показался старший городовой Смирнов. Пусть и босой, в расстегнутом мундире, но уже проснувшийся.

— Виноват, ваше высокоблагородие! — покаялся полицейский, а увидев, что я придерживаю трепещущую «добычу», опознал пьянчугу и хмыкнул: — О, Мишка Сазонов нажрался. Сколько ему было говорено дураку — пить не умеешь, не пей.

Воспитательную работу в два часа ночи мне проводить не хотелось, и я просто толкнул пьяного в руки Смирнова.

— Федор, забери этого сукина сына, запри его в камеру, пусть до утра посидит. Утром решим, что с ним делать.

А что тут делать? Пьяный или не пьяный — неважно, а грабеж, он и есть грабеж. Придется жалобу принимать, злодеев искать. Но пущай пока потерпевший в чувство придет.

Сазонов еще покочевряжился, пытаясь что-то доказать, но Смирнов уже тащил его в сторону ближайшей камеры. Открыл дверь, придал ему небольшое ускорение (коленкой, но я этого не видел) и вернулся обратно.

— Готово, ваше высокоблагородие, — радостно доложил Смирнов, а потом рассмотрел — как выглядит господин следователь. Думаю, что в шинели, из-под которой торчат ноги в подштанниках, да еще и в калошах на босу ногу, у меня вид был впечатляющий.

Пришлось объяснить — отчего это у коллежского асессора неподобающий вид.

— Вишь, вломился ко мне во двор этот засранец, козу напугал, чуть стекла не выбил. В чем был, так и выскочил, только шинель накинул, — сообщил я. Но слишком сильно оправдываться, или, тем паче извиняться перед нижним чином не стану.

— Завтра, как пристав придет, пусть показания у него запишет. Мне сказал, что побили (я чуть было сам не употребил нецензурное слово, но сдержался), сапоги сняли. Скорее всего — с кем пил, те и сняли. Завтра расспросите — станет жалобу подавать, нет ли, но внушение за снятые сапоги сделать нужно. Без лишнего членовредительства, но так, чтобы доходчиво.

— Так ваше высокоблагородие, я и так знаю, кто с Мишки сапоги снял. Ванька Курицын да Петька Белов. И сапоги, небось, у Мишки уже дома стоят. Не в первый раз, чай.

— А что, бывало такое? — удивился я.

— Уже раза два бывало. Мишка — мужик неплохой, мастеровой отменный, токарем на заводе Ивана Андреевича Милютина работает. И пьет-то редко. Может, два раза в месяц, может — и всего один раз. Но как напьется — ищет на свою жопу приключений. Прохожих задирать начинает, стекла бьет. И морду ему уже били, и в участке раза четыре ночевал. Как проспится — сам бежит стекла вставлять, прощения просит у того, кого обидел. На него даже мировому судье жалобы не подают — прощают. А в последнее время Курицын с Беловым — дружки Мишкины, с кем он пьет, приноровились так делать — как увидят, что Мишку на подвиги начинает тянуть, наземь его роняют, сапоги снимают, а потом их домой относят, да Вальке — жене Мишкиной отдают. А куда Сазонову без сапог? Босой он сразу домой идет, спать ложится. Валька у Сазонова баба тихая, до поры до времени, но суровая. Пока Мишка трезвый — она пылинки с него сдувает, а как напьется, то может и скалкой огреть. Но тут, значит, к вам пошел, правду искать.

Стало быть, грабежа нет, так мне его и не надо. А если Сазонов жалобу станет писать на друзей, который ему люлей навешали — это уже дело частного обвинения. Тем более, что не заметил я у пьянчужки каких-то повреждений — ни синяков, ни крови на физиономии.

Вроде, мне уже и Мишку Сазонова стало жалко, но я человек злопамятный. Куда годится, чтобы по ночам следователя будили, да еще с матюгами? И я, как не знаю кто, брожу в калошах на босу ногу. Тьфу.

— Рапорт с утра напиши, — приказал я Смирнову. — Дескать, Михаил Сазонов, мастеровой, в нетрезвом виде нарушал общественный порядок — ну, сам знаешь, что написать, потом Антону Евлампиевичу его отдай. Пусть отправит Сазонова к мировому судье, надеюсь, тот ему небольшую отсидку определит.

— Так может вы сами и напишете? — робко поинтересовался Смирнов.

Ленятся господа полицейские бумаги писать. Или сами не хотят хорошему мастеровому жизнь портить. А я, понимаете ли, работу городового делаю, пьяных хулиганов с улиц утаскиваю. А еще, возможно, жизнь дураку спас. К утру заморозок ожидается, замерз бы по пьяни.

— Если я сам напишу, так сколько мировой судья Сазонову забабахает? — поинтересовался я. — Дней десять или двенадцать тюрьмы, да еще и штраф. А если полицейский?

— Дней пять, не больше, — уверенно сказал Федор. Подумав, добавил: — Но, если господин Соколов рассматривать дело станет — так тот не больше трех дней дает.

— Вот и я про то. Без наказания Сазонова оставлять нельзя — все-таки, козу мою напугал, меня разбудил, но десять или двенадцать суток — жестоко. А вот трое суток — самое оно.

Кивнув на прощание старшему городовому, пошел домой, надеясь, что никто не увидит возвращения следователя в подштанниках и калошах. Как же! Только свернул с Воскресенского на свою улицу, увидел, что около калитки стоит женщина — в простеньком шушуне, в платке и с сапогами в руках.

— Сазонова Валентина? — поинтересовался я, хотя и так ясно, что это жена, ищущая непутевого мужа. А кто еще станет бродить по осеннему городу в три часа ночи?

— Она, батюшка, она, — часто закланялась женщина, потом спросила: — А мой-то дурак где?

— В участке он, — хмуро отозвался я.

— Ой, батюшка, да пошто в участке-то? — запричитала женщина, а услышав ее рыдания, из сарайки подала голос Манька. Не иначе, выражала женскую солидарность. Не знаю, кто жалостливее выл — тетка или коза? Но Манька моя голосистее, это точно.

— А что с ним делать? Он, муженек-то твой, мне чуть стекла не выбил, дверь выломать хотел. Козлушку напугал. А Манька — скотина нервная, натура у нее тонкая. От шума да криков понос прохватить может. Ежели заболеет — точно, в тюрьму твоего супруга упеку за непочтительное отношение к животным.

Малость преувеличил, да и с формальной точки зрения есть к чему придраться. Стекол у меня нет, они в окнах, но тетка все поняла правильно.

— Ой, батюшка, так ты бы ему в ухо дал, а стекла он бы завтра вставил. И козлушку твою завтра бы капусткой накормил. Он же, дурак этакий, к тебе правду искать пошел.

— В участке посидит — думать станет, когда и к кому в гости ходить. А правду — пусть на трезвую голову ищет, — сурово ответил я, мечтая об одном — поскорее оказаться в теплой избе. В подштанниках, пусть сверху у тебя и шинель, да в калошах — невелико удовольствие. Но потом спохватился:

— А что за правду Михаил собирался искать? Он ко мне заявился — мол, избили, ограбили — сапоги сняли. Я и велел его до утра в камере подержать, а завтра обидчиков искать станем.

— Так вот, сапоги-то его, — потрясла Валентина парой не новых, но еще крепких сапог. — А правду — так это то, что мастер его на заводе штрафует ни за что, ни про что.

— Мастер штрафует? — заинтересовался я.

Конечно, не мое это дело в производственные дела встревать, но если имеется несправедливость — нужно принимать меры. А как фамилия мастера? За что штрафует? Но замерзшие пятки помешали нести справедливость в жизнь, и я торопливо сказал:

— Пусть твой супруг ко мне в суд придет, только трезвый. Мы с ним обо всем поговорим. Дома я о делах разговоры не веду. Он же с собой токарный станок не приносит, верно?

Не стал говорить, что у меня неплохие отношения с Милютиным, попрошу того разобраться. И фамилию мастера хозяин завода должен и так знать. Мастеров у него и всего-то человек пять.

— Поняла батюшка, благодарствую, — принялась кланяться женщина. — Токмо, батюшка, завтра ему котел на «Громком» чинить, клапан у него полетел, а это недели на две, не взыщи. Пока не сделает, не придет. Ему кольца точить нужно, а кроме моего Мишки некому. А у моего дурака работа сдельная, дорогая.

Котел ему, видите ли, на «Громком» чинить. Как же, ему в каталажке сидеть. А «Громкий», это же из флота Ивана Андреевича. М-да, дела. Что, неужели кроме Сазонова кольца никто точить не умеет? А ведь вполне возможно. Фрезеровщики с токарями у нас в дефиците, а хорошие мастера — те вообще, на вес золота. Получается, накажу я не только Мишку Сазонова, но и всех, кто работает вместе с ним? А хорошему мастеру можно много простить.

И опять вспомнился кузнец, укравший лошадь[1].

Эх, грехи наши тяжкие. Ведь не хотел же я пьянчужку жалеть, полагал, что посидеть несколько суток ему не вредно. А вот, опять проявляю слабохарактерность. Или подождет «Громкий» дней пять? Рабочие, оставшиеся без работы и денег, вздрючку своему коллеге устроят. Авось, хоть это проймет.

— Значит, сделаешь так, Валентина, — сказал я. — Сейчас иди домой, поспи немного, время еще есть. А утром, часам к семи, пойдешь в полицейский участок, скажешь там, что Чернавский его простил — пусть трудится. И не вздумай ему похмеляться давать.

— Ужотка я ему так похмелюсь, так он… смешается, — потрясла тетка сапогами. — Позабудет, в какое горло воду пить.

Судя по воинственному виду женщины — сапогами она точно муженька, отметелит. Так что, одного наказания достаточно.

— В общем, ступай домой, — еще раз велел я Валентине, а сам почесал к родному порогу.

О чем-то там Манька орала — наверное, требовала, чтобы я с тетки штраф взял в виде кочана капусты, но перебьется. Не до нее, замерз я. Если лечь спать, так еще к приходу кухарки и выспаться сумею.

[1] Это опять вспомнился Роберт Рождественский и его «Сказка о кузнеце, укравшем лошадь». У автора, в его биографии, было нечто подобное, когда он служил в армии. Должны были отправить на гауптвахту (признаюсь, заслужил!), но был единственным специалистом-кислородчиком, поэтому не отправили. Посадили бы, пришлось бы полеты отменять.