Господин следователь. Книга десятая

Глава 11 Просто грустная

Иной раз и в ноябре выпадает ясный солнечный день. Но вместо того, чтобы радоваться солнцу, на меня что-то накатило.

Редко со мной такое, но бывает. Наверное, от безделья. Я же хотел в парикмахерскую сходить. В ту, где с моей легкой руки появилась вывеска «Мастер Жан, он все умеет, двадцать лет стрижет и бреет», но вместо этого отчего-то потянуло на Покровское кладбище. Раньше, в своей реальности, кладбища не слишком любил, да и теперь нельзя сказать, что они мне нравятся, но стал относиться к ним как-то проще. Наверное, осознал, что со смертью, на самом-то деле еще ничего не заканчивается. Но прав я, нет ли, со стопроцентной гарантией сказать не могу, значит, спорить о том не стану.

Я вообще не люблю ни с кем спорить, допуская, что каждый верит в то, во что хочет верить. Вон, четыре миллиона американцев искренне верят, что их похищали инопланетяне. И что, мне им не верить? Не исключено, что и похищали.

Поискал могилу Екатерины Михайловой, но не нашел. Возможно, что бедную женщину похоронили не здесь, а увезли в деревню, а может, искал плохо. Скорее всего, на кресте нет ни табличек, ни прочих опознавательных знаков. (Ага, еще скажи — фотографии).

Или вообще — не там искал. У нас же еще одно кладбище имеется, только оно в другой части города, за бывшим селом Федосьевым. Интересно, оно уцелеет в вихре времени, или нет[1]?

Да нет, вру я, зачем мне могила Екатерины?

Прошелся между могилами, почитал надписи на памятниках. Опять подивился стихотворению, оставленному друзьями на надгробии мещанина Демидова, прошел подальше, за ограду, где хоронили самоубийц и тех, кто не являлся жителями Череповца.

Здесь должны быть могилы офицеров-самоубийц, к чьей смерти я имею самое прямое отношение. Все три на месте. Без крестов, одни холмики, уже размоченные дождями, проросшие сорняком. Ладно, «иногородние» поручики, но могилу Сомова-младшего отчего никто не укрепит, бурьян не вырвет? Или некому? Ну да, и мать и отец поручика здесь, неподалеку, в семейном погребении, а прочим и дела нет. И я не возьму лопату и не приду облагораживать могилы. Скорее всего, лет через пять, если не раньше, когда кладбище станут расширять, холмики совсем оплывут, сольются с землей, о погребениях позабудут, выроют на этом месте новую могилу. Могильщики откопают истлевший гроб, меланхолично выбросят из ямы черепа и кости, потом перетащат за новую ограду и прикопают не слишком и глубоко. Главное, чтобы собаки не вырыли, а то ведь и так бывает — выроют, а потом черепа попадут на глаза детишкам.

Опять сердце резануло чувство вины. Думал, что все отболело, отмучило, ан, нет. Нахлынуло. А иначе чего бы я на кладбище-то пошел?

Немножечко постоял возле могил, невесть, в который раз подумал, что не стоило бы, наверное, доводить до самоубийства этих парней. Сомов-младший, мерзавец, но вдруг бы он исправился? А эти два дурака, что повелись на жалобы полкового друга о судейском канцеляристе, который гнобит поручика? Жили бы они себе и жили, тянули службу.

Офицерская честь — вещь серьезная, но жизнь-то важнее. Или не так? Не знаю. Помолиться бы за них, да говорят, что нельзя. Ладно, я просто так постою, подумаю, повспоминаю.

Молиться за самоубийц нельзя, но, как-то, само-собой вышло, что снял фуражку, осенил себя крестным знамением и прочитал «Отче наш». Я не о поручиках помолился, а для себя, но на душе сразу же стало легче.

Возвращаясь, увидел на скамеечке знакомую женщину. Ну да, Нина Николаевна Вараксина, вдова покойного Сидора Пантелеймоновича, у своих могилок — мужа, а еще Степы с Ксюшей. Скамеечка новая. Точно, она же мне говорила, что прежнюю-то снесли, когда супруга хоронили.

— Здравствуй Ваня, — поздоровалась она со мной. — Ничего, что я так, попросту?

Я раскланялся, снова снял головной убор, перекрестился на могилки, присел рядом.

— Нина Николаевна, я вам еще в прошлый раз говорил — вам можно.

— В прошлый раз я тебя не Ваней, а Иваном звала, а теперь, как к мальчишке обращаюсь, — улыбнулась Нина Николаевна. — А ты человек солидный, при чине высоком, при орденах.

Для женщины, которой шестьдесят, мой возраст и на самом деле покажется мальчишеским. А чины-регалии, ей уже побоку.

— Главное — Ванькой не называйте, не люблю, — попросил я.

Ванькой меня батюшка называет, терплю, разумеется, понимаю, что он любя, но не нравится. Поэтому, Аню стараюсь Анькой пореже называть, но не всегда получается. Но Анька звучит не в пример приятнее, нежели Ванька.

— А мне не нравилось, если меня Нинухой зовут, — поведала мне вдова. — Аж всю коробит.

— Нинухой я вас точно, что называть не стану, — позволил я себе легкую улыбку.

— А ты, если не трудно, называй меня тетей Ниной.

С чего вдруг? Но мне не жалко. Не так-то просто перейти с официального обращения к простому, но если понадобится, постараюсь.

— Как скажете, — покладисто ответил я. С некоторым затруднением добавил, — тетя Нина.

— Вот так и лучше. А не то соседки — которые старухи, меня Ниной зовут, даже Нинухой — а мне такое не нравится, но терплю. А прочие либо бабкой кличут, либо по отчеству, Николаевной. А тетя Нина, как-то даже по-родственному. Вроде, племянник нашелся, пусть и дальний.

Что ж, для хорошей женщины готов и племянником побыть. Понимаю, что тяжело жить, если рядом нет ни одно родимой души. А мне самому здорово повезло, что обрел и отца, и мать. Наверное, этому поспособствовало тело реципиента.

— Да, тетя Нина, — вспомнил вдруг я, — вы же мне поручение давали — свечки поставить, да панихиды по мужу с детишками заказать, так я все выполнил. Теперь, если в храм захожу — обязательно ваших вспоминаю.

Не врал ни капельки. И свечку ставил перед «Голгофой», и в молитве вспоминал. Даже усилий не прикладывал — все само-собой получалось.

Женщина положила руку мне на запястье, легким пожатием поблагодарила, выдохнула беззвучно: «спасибо», потом заметила:

— Что-то ты часто на кладбище ходишь.

— Разве часто? — удивился я.

Попытался вспомнить, когда был на кладбище в последний раз, получалось, что давненько, но, Нина Николаевна — теперь тетя Нина, заметила:

— Часто. Вон, иные и на родительские могилы приходят только на Троицу, а тебя я уже в который раз вижу? Наверное, раз третий или четвертый. Ты как-то заходил — но я уже уходила, окликать не стала. Мучаешься из-за самоубивцев своих? Считаешь, что ты в их смерти виноват?

Глупо спрашивать — как она догадалась? Случай с тройным самоубийством известен, а уж если женщина не в первый раз заприметила на кладбище человека, у которого здесь нет ни друзей, ни родственников — все очевидно.

— Сложно сказать, — пожал я плечами. — Вроде, не виноват, а все равно что-то гложет. Иной раз отходит, а потом снова накатывает.

— Не знаю, что и сказать-то тебе. Сказать — не мучайся, все в руках божьих, так без толку. Все равно, как мучился, так и станешь дальше переживать. Так ведь?

— Так.

— Значит, крест у тебя такой, — вздохнула женщина. — Тебе его самому и нести, никто не поможет. Смирись, да молись, вот и все.

Спасибо, утешила. Так я и несу, а куда деваться? Я даже в жилетку никому плакаться не стану, не вижу смысла.

Мы посидели, помолчали немножко, потом тетя Нина продолжила:

— Думала — не поставить ли оградку вокруг могил, потом решила — зачем? Меня рядом с Сидорушкой похоронят, родственников нет, за могилками ухаживать некому. Да и к чему эти могилки? Здесь только прах наш земной лежит, а сами-то мы уже ТАМ пребывать станем. Сколько здесь народа лежит, под крестами-то? А тех, о ком позабыли?

Я покивал. Согласен. Вообще, уверен, что на одну обихоженную могилку приходится с десяток заброшенных. Да какой там десяток! Сотни, если не тысячи!

— А я Ваня, завещание составила. Дом свой решила тебе оставить. Думала — даже и говорить не стану, после смерти узнаешь, но вот, не удержалась.

— Дом? Мне? — вытаращился я на женщину с изумлением. — Почему мне?

— Я ж говорю — родственников у меня нет, помру, а дом куда дену? Подумала — надо бы хорошему человеку оставить, поэтому и решила — пусть он тебе достанется. Я уже у нотариуса была, все написала — Ивану Александровичу Чернавскому. Но тебе только стены останутся, да печка. Мебель, одежду — все продать, да в Воскресенский собор, на помин души. И моей, и Сидорушки, и Степочки с Ксюшей.

От удивления, едва не уронил фуражку, которая так и лежала на коленях.

— Теть Нина, а что мне с твои домом-то делать? — перешел я на ты. — У меня свой имеется. А еще, меня могут перевести куда-нибудь. Тогда и свой придется продавать.

— Тебе не нужен, сестренке названной отдашь, — решительно заявила тетушка. — Дом у меня хороший, крепкий, на каменном фундаменте. Тебе все равно свою Анечку замуж выдавать придется. Знаю — ты человек не бедный, да и родители богатые, на приданое не поскупитесь. А дом, он лишним никогда не будет. Сестренка с мужем хоть жить там сможет, а хоть и продать. Двести рублей — это тебе не баран начихал.

И почему все мою Аньку хотят замуж-то выдать? Послушать, талдычат одно и то же — вот, вырастет девка, то есть, уже барышня, нужно ей жениха искать. Сама найдет. Тем более, что у девчонки другие планы на свое будущее. А тут уже и приданое предлагают.

Хмуро сказал:

— Рано девчонке о муже думать. Пусть подрастет, выучится.

— Ой, Ваня, ты оглянуться не успеешь, как Анечка твоя вырастет. Видела я ее — красавица! Небось, уже от женихов отбоя нет?

Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, но женихи пока в очередь не выстраиваются. И не надо нам женихов. Иначе, мы с Манькой их отгонять станем. Коза рогами, а я какую-нибудь оглоблю возьму.

— Иван Александрович, дом я на тебя отписала, — строго сказала тетушка Нина. — Нужен он тебе, нет ли, но мое дело сторона. Сам решай — что с ним делать. Сестренке отдашь, продашь, в карты проиграешь. Главное — ты его не поджигай, пожалей соседей. Зато я расстраиваться не буду — вот, что с домом-то станет, когда помру? Тебе отписала, сразу на душе полегчало.

На душе у нее полегчало. А мне-то зачем новая тяжесть?

— Нина Николаевна… Тетя Нина… Ты помирать-то когда собираешься? — поинтересовался я. — Надеюсь, не завтра?

— Да нет, Ваня, помирать стану, как бог даст, — сообщила женщина. — Чужой век доживать не буду, а сколько самой отмеряно не знаю. Мне же мои родимые каждую ночь снятся, говорят, мы тебя ждем, но ты не спеши. Сидорушка говорит — я тут, на новом-то месте, обустроюсь, а как все готово будет — так дам знать. Но это не скоро будет. Так что, про приданное для сестренки твоей, я глупость сказала. Может так статься, что Анечка успеет детей нарожать, а я еще и жива буду.

Вот, уже лучше. Помирать она все-таки не планирует, дай бог еще годиков десять проживет. А там, авось, на кого-нибудь другого завещание перепишет.

— Пойдем-ка лучше домой, — решил я, поднимаясь с лавки. Собрался протянуть руку, но вспомнил, что женщина это не любит.

— И впрямь, пойдем домой, — согласилась женщина. — Заболталась я с тобой, а мне еще соседок кормить.

Мы пошли по дорожке, а я, между делом спросил:

— А что за соседок-то кормить?

— Есть у меня соседка — тетя Юля, под девяносто ей, — принялась рассказывать тетя Нина. — Плохая совсем, ничего не видит, почти не слышит. Ладно, что до уборной сама добредет, под себя не делает. Дочка у нее, Авдотьей звать, моего возраста, но умом не шибко сильна. Вроде бы — и дочка-то неродная, взяла крестьянскую девчонку, от которой мать отказалась. Но тут я не знаю. У тети Юли не спрашивала, врать не стану. И что, что дурочка? Зато Авдотья добрая очень, работящая. Полы помыть сможет, воды принесет, баню истопит, печку протопит. Вот, что плохо, так это то, что готовить не научилась. Разве что картошку отварит, но одной картошкой питаться, куда годится? Я раньше на четверых готовила, а теперь-то на троих. Наготовлю — там им и понесу. А что делать? Авдотья на огороде справно работает — картошку посадит, окучит, выкопает. Раньше-то у нас два огорода было, теперь один. Но нам, трем старухам, всего хватает — и картошки, и лука. Мне за Сидорушку пока пенсию платят — семь рублей в месяц, невелика, деньга-то, но много ли на троих надо? На курочку да на мясо по праздникам, на сахар с крупой.

Семь рублей — не так, чтобы плохо. Кухарка получает пять рублей в месяц. Но семь рублей на троих — маловато. Она что, пенсией с соседками делится?

— А у соседок какие-нибудь сбережения есть?

— Все сбережения, что были, у них еще до царской реформы вышли. У тети Юли муж столяром был, какие там сбережения? Она, пока на ногах была, что-то делала — белье стирала, венки плела на могилы, картошку с луком на базаре продавала. А что делать? Сама вдова, а дочку господь разумом обделил. Авдотью, когда она помоложе была, даже в няньки брали. Теперь устарела, не берут, боятся, как бы чего не вышло. А чего боятся-то? Вот, иной раз нанимают лужок обкосить, сено убрать. Девка она, хоть и старая, но силенок много. Кое-кто, по доброте своей, нанимает дрова поколоть, в поленницу сложить — за гривенник. Но дрова — это редкость, сам понимаешь. И гривенников лишних ни у кого нет. А так, помогаем, конечно, а что делать?

Вот это да. Я еще раз восхитился мужеством этой женщины. Потеряла детей, а теперь и мужа — ну, мужа, наверное, она давно потеряла, но сохранила и стойкость, и чувство юмора, и жизнелюбие. Другая бы замкнулась в себе, в своем горе, а эта еще и соседкам помогает. Таким женщинам нужно при жизни памятник ставить.

— Тетя Нина, давай я тебе денег дам? — предложил я, вспоминая, сколько меня денег в бумажнике. — Давай я тебе рублей тридцать дам? Ну, хотя бы десятку?

— Нет Ваня, денег не надо, — замахала руками женщина. — Не обижайся — вижу, что ты от чистого сердца, но еще родители покойные завещали — деньги за просто так не брать! С голода помирай, но милостыню не проси.

— Так я не милостыню, — обиделся я. — Сама же меня в племянники произвела, дом отписала. Читай, что помощь от родственника.

— А вот от родственника, тем более — от племянника, еще хуже. Старшие должны младшим помогать, а не младшие старшим. Это уже мой муж так решил, когда головой тронулся. Глупость, это я понимаю, но что поделать? Раз уж Сидорушка так решил, пусть так и будет. Пока он жив был, я соглашалась, а что же теперь-то поперек идти?

Помню-помню. С покойным супругом я и познакомился, когда Сидор Пантелеймонович ко мне с жалобой на соседей приходил. Дескать — хорька в его курятник запускают, а он курочек продает, чтобы детям помогать. и приходил ко мне с жалобой — дескать, у него курятник, он курочек да яйца продает, детям помогает. А то, что деток на свете давным-давно нет, старик позабыл.

— Теть Нина, а ты не себе возьми, — хмыкнул я. — Да, точно, я не тебе деньги предлагаю, а соседкам твоим — тетушке Юле, ну, для меня-то она бабушка, да ее дочери. Возьмешь?

Нина Николаевна остановилась, с некоторым удивлением посмотрела на меня. Подумав, сказала:

— А знаешь, для соседок, возьму. У них как раз чай закончился, и сахар. У Авдотьи-то именины скоро, порадуем девку.

Я радостно вытащил бумажник, выцарапал оттуда три десятки, протянул тете Нине. Но она, осторожно взяла лишь одну бумажку.

— И хватит этого. Но, так я тебе скажу — взяла у тебя первый раз, но и последний. Если бы не именины, так и для них бы не взяла.

— Тогда еще рубль возьми, серебряный, — выудил я из кармана твердый кругляшик. — Вот это, станем считать, не деньги, а подарок. Как же именины, да без подарка?

— Давай, что уж теперь, — усмехнулась Нина Николаевна. — Отдам Авдотье — скажу, лисичка на хвосте принесла, на именины. Она же, как ребенок! Пусть сама в лавку бежит, чего захочет, того и накупит. Зато радости у нее будет!

[1] Уцелеет. Главное кладбище, на котором хоронили первых лиц города исчезнет, а это существует до сих пор.