Господин следователь. Книга десятая

Глава 18 По остывающему следу

Вместе с полицейскими обошли вокруг сараев. Никого и ничего. Для очистки совести порылись в сенной трухе, разворошили, разогнали в разные стороны устроившихся на зимовку жуков — а вдруг там яма, а преступник просто припорошил покойника сверху? Проверили ближайшие кусты. Даже хватило ума подогнать поближе пролетку, чтобы с нее глянуть — а не закинул ли злоумышленник труп на крышу?

— И куда же он подевался? — раздумчиво протянул Смирнов, а Савушкин хмыкнул: — А был ли покойник-то?

Ну да, ну да. А был ли покойник? Может, и покойника-то никакого не было? Нет тела, нет дела.

М-да, сейчас еще Федышинский приедет, спросит — а где покойник-то? Порадую, конечно, Михаила Терентьевича, но все равно — опять изворчится. Оторвали его от важных дел. Понимает, что я тут не при чем, но останусь крайним.

Я переглянулся с помощником пристава. Тут и без слов понятно, что тетка могла попросту наврать. А вдруг у Марьи Спицыной неприязненные отношения со своим соседом? Сплошь и рядом бывает. Решила за что-нибудь отомстить. Например — куры Пряхина в ее огород забредают или коза в избу зашла, слопала фикус, а тетка зло затаила. Правда, слишком замысловатая месть — видела, как сосед окровавленный труп тащил? Хм… Такое и придумать-то трудно, фантазия должна быть хорошая. Если лажа — позову тетку в соавторы, напишем что-нибудь вместе.

— У Спицыной с головой все нормально? — поинтересовался я.

— На вид, баба, как баба, на сумасшедшую не похожа, — отозвался Савушкин. — От соседей на нее жалоб не помню, да и сама никогда ни на кого не жаловалась. Муж у нее мельницу на паях с отцом держал, потом муж помер, так зять зерно мелет. Зять у нее примак, но мужик хороший, с женой не дерется, с Марьей тоже.

Теща и зять не дерутся, уже хорошо.

— Сейчас съездим к Пряхину, посмотрим — имеется ли кровь на одежде, — решил я. — Если крови нет, мужик нормально выглядит, значит — поклеп возвела, проведем с теткой профилактическую беседу.

Елки-палки, а ведь тетку, ежели она и на самом деле поклеп на соседа возвела, не накажешь. Сообщение подавала устно, никаких письменных свидетельств нет. И уж тем более, я ее к присяге не приводил. Отмажется — ошиблась, простите дуру. Но все равно, тетке будет несладко, если насвистала. Своей властью посажу в кутузку денька на два — пусть потом жалобы пишет. Хотя… Я себя знаю. Начнет рыдать, я не выдержку — выругаю, пожалею и отпущу.

К Пряхину и ехать не надо — живет в четырех шагах от сараев, поэтому мы просто пошли пешком. А наша пролетка пусть обозначит ориентир для доктора — куда ехать.

Пока шли, услышал, как Спиридон Савушкин напевает под нос:

— Гоп-стоп, мы подошли из-за угла.

Гоп-стоп, собака следа не взяла.

Куда же делся наш покойник?

Куда он делся?

Куда сбежал[1]?

Пожалуй, не стоит спрашивать — где и от кого городовой из девятнадцатого века подцепил песню, написанную в двадцатом. Правда, в моем варианте было немного не так, но у нас народ творческий, переделает. А когда я успел «заразить» полицейского? Не помню.

Отвлекая Спиридона от пения, спросил:

— А Кузьма Пряхин — кто таков, чем занимается?

Вместо помощника пристава ответил старший городовой Смирнов:

— Столяр он. Полки ему заказывают, столы, даже кровати. Сундуки хорошо делает. У него дом на две половины поделен — в одной живет, в другой мастерская.

— Один живет?

— Нет, зачем один? Жена у него Клавка, двое деток — парень и девка. Вот, сколько годков — не скажу. Детишки отцу помогают, да и Клавка — иной раз то с доской ее вижу, то шкаф какой-нибудь помогает вытаскивать.

— А как он по части выпить?

— Да как все, — хохотнул Смирново. — Неделю работает, день пьет. Бывает, что и в запой уходит, но не часто. Ум не пропьет, добро из дома тоже ни разу не пропивал.

— Убить способен? — зачем-то спросил я.

— Если Кузьма трезвый — то мужик тихий и смирный, а пьяный, так кто знает, что в башку стукнет?

Дом Кузьмы Пряхина по городским меркам, большой — в шесть окон. Пожалуй, побольше, чем мой, который в четыре. Впрочем, если в доме мастерская, так он и должен быть больше.

Как и положено — обнесен забором. Огородик свой, баня, сарай.

Стучать не стали, тем более, что открыто. Первым вошел Спиридон, за ним Смирнов, а я замыкающим.

В сенях две двери. Видимо — одна на жилую половину, вторая в мастерскую. Куда нам?

А чего гадать? Вначале откроем одну дверь, увидим, что там доски, верстак и куча стружки, а еще наличествуют два подростка — мальчишка, лет десяти и девчонка, лет двенадцати, занимающиеся тем, что старательно шкурили какие-то деревянные рамки.

Интересно, почему это они не в школе? Время утреннее, самая пора для занятий. Спросить, что ли?

— Бог в помощь, — сказал Спиридон, потом спросил: — А батька где?

— Дома батька, — отозвался мальчишка со смущением в голосе.

Мне же стало интересно — чем они заняты?

— А это у вас что?

— Так к черепанкам это, заказ дали, — с неким недоумением, словно бы удивившись вопросу, пояснил мальчишка. — Батька вырезал, а мы с Танькой ошкуриваем.

Я покивал с умным видом — дескать, все понял. Черепанками здесь женщин зовут, а девушек — черепаночками. Куда эти рамки вставляют? Потом дошло, что «черепанка» — это еще и название местной гармошки. Значит, столяр еще и корпуса для гармоней делает, при этом, эксплуатируя собственных ребятишек.

Но долго раздумывать некогда. Ежели, здесь мастерская — нам в другую дверь.

Тутошние городские дома не слишком и отличаются от домов деревенских Разве что — есть крошечная прихожая, а потом будет одна большая комната, посередине которой русская печка с закутком.

— Клавдия, мужик твой где? — вместо приветствия поинтересовался Савушкин.

Из закутка выглянула хозяйка — женщина, лет тридцати — тридцати пяти, в «городском платье» и переднике.

— Спит он, — испуганно ответила женщина, кивая на комнату.

В комнате кровать, под образами стол, лавки вдоль стен. Пара сундуков, а еще наличествует шкаф.

На кровати, мордой вниз храпит мужик. Судя по запаху — принял вчера крепко.

А у женщины руки красные, мокрые, передник тоже сырой. Интересно, что это она стирала? Или застирывала?

Городовые прошли прямо в комнату и принялись трясти спавшего.

— Кузьма, вставай, разговор есть.

Пряхин вставать не хотел — да и кто захочет? Спиридон, без лишних церемоний содрал со столяра одеяло, потом хмыкнул:

— Ваше высокоблагородие, гляньте.

Чего там глядеть? А, понял — у Кузьмы, спавшего в исподнем, на спине небольшое пятно. Вроде, как багровое. Крови, стало быть, много было, если прошла сквозь верхнюю одежду.

Эх, Кузьма-Кузьма, такое имя позоришь!

— Поднимайте, — приказал я, а сам, отодвинув женщину, прошел в кухонный закуток.

Как я и думал — на скамеечке, возле устья, корыто с горячей водой, стиральная доска, а еще — мокрая мужская рубаха.

— Рубаха у Кузьмы испачкалась, стирала, — пролепетала женщина.

— Голубушка, ну кто же кровь горячей водой отстирывает? — вздохнул я, вытаскивая рубаху из корыта. — Ее вначале нужно в холодную воду замочить — часика на три, желательно с мылом. Еще солью хорошо кровь сводить.

Рубаха мокрая, но пятно изрядное — не отстиралось.

Рядом со скамеечкой, на которой стоит корыто, валяется донельзя грязный пиджак. Подняв его, хмыкнул — кроме грязи, на пиджаке еще и кровь. А спина настолько промокла, что непонятно — есть ли смысл стирать? Не проще ли сразу выкинуть?

Но я его выбрасывать не стану, а заберу с собой. Рубаху брать? Пожалуй, нет. В качестве улики мне и пиджака хватит, а рубаха мокрая — не потащу. Но где самое главное?

— А где покойник?

— Какой покойник? — заюлила женщина. — Покойника не было.

— Ясно, — не стал я спорить. — Не было покойника, нам его и не надо. И кровь на одежде невесть откуда взялась. Ничего, еще и не то бывает. Что же ты, гражданочка, глупость такую сделала? Мертвеца из сарая утащила, мужнину одежду сразу стирать ринулась? А на замачивание времени не было. Надо было ее либо выкинуть, либо закопать. Что же тебя жадность-то обуяла?

Откуда вылезло слово «гражданочка»? А ведь уже и не в первый раз. Наверняка из какого-нибудь советского фильма. Глеб Жеглов или Володя Шарапов его не произносили?

— Мужик у меня испачкался — в грязь упал, стирала я, — уперлась женщина. — А как не стирать — выбрасывать придется, а рубаха, и пижнак — все выходное. И про покойника ничего не знаю.

Испуг прошел, уже не лепечет — говорит уверенно. В несознанку пошла, словно арестантка со стажем.

Подхватив женщину под руку, вышел вместе с ней в комнату. Кузьма уже сидел на кровати, но соображал плохо.

— Кузьма, а ты на хрена Леху Трубникова пришил? — спросил я, потом поправился: — Убивать-то было зачем?

Что за Трубников? Какой-такой Леха?

Пряхин, спросонок, да еще и с перепоя, тоже не понял — кто такой Трубников?

— Никакого Леху не убивал, — растерянно ответил Кузьма.

— А кого убил? Президента Кеннеди? Сколько покойников за тобой? Двое или больше? Больше двух — пожизненные каторжные работы.

— Какого Кеннедя? Каких-таких двух? — вытаращился Пряхин. — Я только Петьку Воронина зарезал, вот и все.

— Ну ты дурак! — выругала супруга мужа. — Кто же тебя за язык тянул?

Ишь ты, интересная женщина. Но ты, голубушка — не Манька Облигация, и на понт я тебя брать не стану.

— Петька тоже столяр, он на другом конце улицы живет, — сообщил Смирнов.

— Коллега, значит, — кивнул я, потом повернулся к женщине: — Зря ты, голубушка, мужа попрекаешь. И почему он дурак?

Супруга убийцы, а заодно и сообщница, помалкивала, а я, расхаживая по комнате, продолжил:

— Клавдия, судя по всему, ты женщина неглупая. И мужика своего любишь, пытаешься его от каторги спасти. Если бы вы в лесу жили, или в степи — все бы сошло. А теперь давай немножко порассуждаем… Готова?

— М-мм, — выдавила из себя женщина.

— Как я уже понял, супруг твой убил Петьку Воронина — это факт. У нас и свидетель есть, который видел, как Кузьма тело в сарай тащил…

— Сучка старая, все-то увидит, — фыркнула Клавдия. — А я к ней всегда с добром.

— Не она, так кто бы другой увидел, — хмыкнул я. — Я же сказал — не в лесу живете. Свидетели всегда есть и будут. Значит, свидетель — это еще один факт. Третий — одежда, которую ты пытаешься застирать. Стало быть — убийство было, дело за малым — жмурика отыскать.

При слове «жмурик» запереглядывались все присутствующие. Ну, ладно, гражданские, а разве нашим городовым я этот термин не говорил? Зато теперь знают.

— А теперь, умная женщина, слушай дальше. Муж твой покойника в сарай утащил, ты решила, что место не слишком надежное — стоят у всех на виду, ворота настежь. Не ровен час, детишки наткнутся или соседи увидят. Верно? Значит, ты покойника перепрятала. Может, по твоему разумению, спрятала хорошо. Но, сама понимаешь, тело — не иголка. Вопрос — как скоро его отыщут? Далеко ты труп не могла унести — на себе перла, да?

— На себе, — не стала женщина спорить.

— Ишь, сколько в тебе силушки-то! — восхитился я, потом слегка сбавил тон: — Но все равно, ты у нас не богатырша, далеко утащить не смогла. Сколько в Петьке веса? Пуда четыре? Пять? И не мешок это — тащить тяжело, неудобно. Значит, максимум — полверсты. До Ягорбы тут с версту, а коли даже и утопила — всплывет. Так и топить-то тебе когда было? Вон, ты уже и мужа раздела, спать уложила, воду согрела, стирать стала. Так что, саженей сто, не больше. Так что, я сейчас всю полицию подниму, а ее не хватит — так еще сторожей возьму, дворников. Собак возьмем — а те след отыщут. (Каких собак? Снова с этим монстром я связываться не стану!) Думаю, через пару часов отыщем. Так что, лучше сама скажи — куда Петьку засунула? Врать я тебе не буду — мол, правду скажи, тогда ничего не будет. Будет. Но будет меньше, нежели после того, как мы сами тело отыщем. А сколько дадут — я не суд, не знаю.

Женщина стояла, продолжая бычиться.

— А теперь еще послушай. Покажешь, где тело — на суде станешь дуру изображать. Не круглую, а такую… нормальную дурочку, которая мужа любит и не понимает, что сама в преступлении участвовала. Дескать — увидела, как муж Петьку мертвого тащит, испугалась. Скорее всего, так ведь оно и было? Да, Кузьма, ты коллегу своего не при детях убивал?

— Не-а, спали они, — встрепенулся столяр. — А мы с Петькой в мастерской пили. Вроде и ничего поперву, а потом чего-то сцепились — слово за слово, да спор вышел. Вроде — кто из нас лучше стол может сработать? Я говорю — мой стол сам Милютин купил, а он — а мой — предводитель дворянства. Я ему — да супротив нашего Милютина, твой предводитель — тьфу. И стол твой — тьфу. Косой да кривой, заусеницы торчат. Он мне в грудь стукнул, а я его стамеской, да прямо в горло. Сам не знаю — чего это на меня нашло? А кровишшы! Я перепугался, Петьку на себя взвалил, да в сарай понес. Думал — никто не увидит, так пусть лежит. Не знал, что Клавдея видела.

— Так проснулась я, оттого что ты засовами брякаешь, — вздохнула женщина. — А ребятишки спали, из пушки не разбудить.

— Дети не видели — это хорошо, — выдохнул я. — Я на ваших детишек посмотрел — славные оба, работящие. Жаль, что в школу не ходят.

— Так Гаврилка в приходскую ходил, два класса закончил, читать и считать умеет, а что еще надо? — пожала плечами Клавдия. — А Таньке-то зачем грамота? Еще пару годиков — замуж пойдет.

Что ж, матери виднее. Да и не время о пользе образования говорить. И не место. Мне о другом нужно думать.

— Значит, расклад простой, врать не стану. Сейчас я вас обоих арестую, потом отвезу в тюрьму. И станете вы суда ждать. Кузьма — тебе за убийство либо тюрьма, либо каторжные работы назначат. Но, скорее всего, тюрьма. Тебе, Клавдия, если не покажешь покойника — светит пособничество в убийстве. На каторгу не отправят, но точно, что не увидишь, как Танька замуж выходит. Покажешь где Петька, потом на суде, если ты не совсем дура, а ты далеко не дура, — заметил я, — есть шанс отвертеться. Но в Окружной тюрьме, до суда, все равно посидеть придется — когда дело станут рассматривать, не в моей власти. Может, месяца два, может дольше. Но это, сама понимаешь, не четыре года, даже не год. Так что, покажешь?

— Покажу, — мрачно сообщила женщина. — Так можете и сами найти. В сарае он в нашем, там где доски лежат. Я его притащила, стружками присыпала, замок навесила. Думала, Кузьма очухается, ночью на носилки положим, утащим подальше, да закопаем.

Что ж, очень разумно. Если бы соседка не увидела, не проявила бдительность… Но все равно, рано или поздно отыскали бы тайную могилу, а мне бы пришлось опознавать, потом преступника отыскивать. Сейчас не скажу — отыскал бы я его, или нет?

— Ладно, начинай мужика своего собирать, — велел я женщине. — И сама собирайся.

Клавдия принялась метаться по дому, собирая вещи, а старший городовой Смирнов давал советы — что брать, а что в тюрьме не понадобится. Теплые вещи, белье, сухарей, сахар. И, самое главное, табачку побольше.

Женщина достала из сундука юбки, рубахи, ушла в закуток одеваться. Вернулась, принялась собирать непутевого мужа. Прямо при нас вытряхнула его из грязного белья, заставила надеть чистую смену. Вытащила штаны, рубаху.

Тот не слишком-то помогал, но не противился.

— Э-э, господин следователь, — подал голос Кузьма. — Можно мне голову поправить? Болит сильно. Не похмелюсь, так помру, до тюрьмы не доживу.

Я только плечами пожал — не жалко, поправляй свою голову. Я же гуманист. После поездки в Пачу сам пережил похмелье и, понимаю, как это тяжко. Но супруга внесла коррективы в желания мужа.

— Чем же ты голову-то поправишь? — буркнула Клавдия. — Ты же, дурак, как Петьку в сарай отнес, все, что в доме было, все выжрал. И брагу допил, которую я на Танькины именины готовила.

— То-то я думаю, че мне так худо? А сколько ж я выжрал? — горестно вздохнул Кузьма. Посмотрев на супругу, жалобно попросил: — Клашенька, а может, найдешь чё-нить?

— От ведь, дурак. Че я найду-то? — покачала головой Клавдия и рявкнула. — Помирай теперь, с больной-то башкой!

— Клавушка⁈

— Скотина пьяная, скотина и есть…

Одарив мужа нелестными словами, Клавдия, взглядом спросила у меня разрешения, убежала в закуток и принесла болящему с полстаканчика чего-то мутного.

— На, подавись…

У меня и слов нет, кроме, как вслед великому поэту сказать — есть женщины в русских селениях…

Что ж, оба супруга готовы, в том смысле, что собраны. Теперь дождаться доктора, да идти за покойником.

А вот, судя по звукам, доносящимся с улицы, подъехала коляска с нашим эскулапом. Сейчас примется стенать по поводу следователя Чернавского, который опять работой заваливает. А мне Акт осмотра места происшествия делать.

— Господин следователь, можно мне к детишкам сходить, попрощаться? — смахнула слезу женщина. — Они ж у меня такие… Поняли, что батька напился, а заказ выполнять нужно. Вот, сами пошли, никто не гнал.

— С детишками попрощайся, — разрешил я, потом спросил: — Гаврилку с Таней есть с кем оставить? Детишки у тебя славные, но маловаты, чтобы самим по себе жить. Месяца два, а то и четыре. Это долго.

И что, их в приют придется вести? Приют у нас есть. И надзиратели (да-да, именно так) неплохие, и купечество вкладывается — не голодают дети, не мерзнут и одежда добротная и трудом их не слишком донимают, хотя и приходится работать по шесть часов в день (а в семьях, думаете, меньше работают?). Но приют, он и есть приют, что тут говорить?

Про приют я вслух говорить не стал, но Клавдия и сама все прекрасно понимает.

— Сестра у меня есть, поживут пока у нее. Или они здесь, сестра навещать станет.

— Сестра, это хорошо, — обрадовался я. — Где живет? Заедем к ней, сообщим.

— Знаю я Клавкину сестру, — сказал Смирнов. — Таська Соболева. У нее муж недавно фотосалон открыл. Я схожу.

— Клавдия, — остановил я женщину. — Будешь с детьми прощаться, скажешь — ждите, не бедокурьте. Мамка скоро вернется, а отец… Ну, отца придется ждать дольше, но и он, все равно вернется. Сейчас не вы с Кузьмой главные — а ваши дети. Ваш грех — вам и отвечать, детки здесь не при чем. Пусть они вас любят и ждут. Поняла?

Клавдия кивнула и пошла прощаться с детьми. Смирнов с Савушкиным подхватили Кузьму, а заодно и узлы, что собрала жена убийцы, пошли на выход. Отправим Кузьму, потом его супругу, проведем осмотр. Телега понадобится, чтобы покойника в морг везти.

Чуть не забыл — нужно еще и стамеску изъять, которая послужила орудием убийства. Сейчас за Клавдией пойду — сразу и заберу.

Прихватив окровавленный пиджак, опять вспомнил про такую полезную вещь, как пакет под вещественные доказательства.

Не знаю — зачем я все это сказал Клавдии? Не то злость неизвестно на кого, или на что. Ну как же так⁈ И семья-то хорошая, невооруженным глазом вижу. И любят друг друга, и детки славные.

Кузьма — сукин ты сын. Ты-то дурак за дело сядешь, а близким за что страдать? А ведь у убитого Воронина, наверняка, тоже жена есть, может, и дети.

Кузьма — убийца, Клавдия, если рассматривать дело формально — пособница, пусть и неудачная. Пыталась помешать расследованию, да еще и труп унесла.

Так почему же мне ее жалко? Но пожалеть и оставить на свободе женщину не могу. Нет здесь подписки о невыезде или домашнего ареста. И не малолетка она, как сын вороватого приказчика. И дело касается не кражи, а убийства.

Наверное, стоит посоветоваться с начальством. А может, не стоит женщину в тюрьму отправлять?

[1] Кстати, тоже непонятно, откуда ГГ «подцепил» переделку известной песни Александра Розенбаума, сотворенную слушателями факультета повышения квалификации института МВД в далеком 1994 году?