Господин следователь. Книга десятая

Глава 12 Никита-Кожемяка

Я сидел в допросной камере полицейского участка и думал — почему бы не поменять стул? В этом помещении провожу немало своего драгоценного времени, а сидеть на качающемся стуле невелико удовольствие. Пусть бы хоть табуретом заменили, что ли. Вспомнил, что еще и в прошлый раз думал об этом, но как закончил допрос, то благополучно забыл. Нет, на этот раз точно скажу Ухтомскому — пора, господин пристав мебель в допросной менять.

Итак, Никита Савельевич Коврижных, 27 лет от роду, православного вероисповедания, холостой, мещанин города Череповца…

— Никита Савельевич, а чем на жизнь зарабатываешь?

— Так это, кожемяка я, кожевенник, то есть…

А мог и сам догадаться. Парнище, сидевший напротив меня, хотя и одет довольно чисто и опрятно, но запах, исходивший от него — убойный. Я даже затрудняюсь сказать, что это за запах такой — не то дохлой кошки, не то каких-то химикалий. В общем, вонючий запах. А мне тут сиди, допрашивай, и терпи. Впрочем, если дышать ртом — то полегче.

Кожевенники в Череповце живут наособицу — на окраине города, у реки Ягорбы. У них там целая слободка — дворов пятнадцать. Если проходить мимо, а ветер дует с востока — хана. Милютин говорил, что некоторые жители требуют, чтобы слободку подальше от города перенесли, на другую сторону реки. Ну да, согласен, пахнет убойно, но как вот взять, да перенести? И без кожи-то как жить? Выделанные шкуры наших кожевенников (понятно, что не мужиков, а живности) дешевле, нежели привозные, а качество, говорят, наилучшее. Не зря же готовые изделия на корню скупают сапожные мастерские «магната» Пятибратова.

— Значит, Никита Савельевич, сегодня вы ударили гирей приказчика Трясунова Семена. Было такое?

— Какой-такой гирей? — возмутился кожевенник. — Кулаком я его вдарил! Если бы гирей — так сразу бы наповал. А он еще живой, в земской больнице. Я ж его сам в больницу-то и отнес.

Сам вдарил, сам же первую помощь и оказал, и в больницу отнес. Значит, умысла на совершение убийства не было, все произошло спонтанно. Что ж, коли помрет приказчик, то на суде зачтется.

— Кулаком? — хмыкнул я, посмотрев на руки парня. Вообще-то, таким кулачищем и без гири можно убить. Но у меня имеются сведения, что она была. — А мещанин Самохин, которому лавка принадлежит, говорит, что гирей.

— Так самого-то купца там не было, — хмыкнул Коврижных. — Откуда он может знать — гирей или кулаком?

Резонно. О гире я со слов городовых знаю, которые с Самохиным разговаривали и самого Никиту задерживали. Сам бы я обязательно эту гирю изъял как орудие преступления. Но мне все равно допрашивать потерпевшего, заодно выясню у медиков, чем ударили. Уж это-то они и без Федышинского определят. Ежели гиря, так схожу, изыму. Даже если ее помыли, для присяжных сойдет.

В принципе, с допроса потерпевшего мне и следовало начинать, но курьер, что прибежал от Ухтомского, доложил, что злоумышленник в участке, потерпевший в больнице, без сознания. Ну, коли без сознания, чего я к нему пойду? Схожу пока в полицейский участок, допрошу злодея. Стоп. Не допрошу, а опрошу, потому что, пока не открыто уголовное дело, следственных действий, вроде допроса, я проводить не имею права. А вот взять объяснение обязан. Потом можно сравнить, сопоставить. Покамест, нужно подобрать ключик к подозреваемому.

— Фамилия у тебя сибирская, — заметил я. — Возможно, предки вместе с Ермаком Сибирь покоряли.

— Точно, ваше благородие, сибирская, — отчего-то обрадовался кожевенник. — Но вы первый это заметили, а то, как услышат в первый раз, спрашивают — не из хохлов ли?

Охотно верю. Меня самого иной раз спрашивают — не из поляков ли я? Замаялся разъяснять, что из русопятых, а фамилию получил из-за предка, служилого дворянина, получившего имение на реке Чернавка.

— Странно, что не знают, — посетовал я вслух. — Ежели фамилия заканчивается на их, или на ых, вроде твоей, так однозначно — из Сибири. Черных, Майорских, Коврижных.

Это для меня просто определить истоки фамилии, но я, все-таки, в прошлой жизни истфак заканчивал и ономастикой увлекался, а здесь все, что не на ин или ев и ов заканчивается, считается нерусским.

— Не, не с Ермаком мы туда пришли, а от патриарха Никона убегали, — сообщил Никита. — Пращуры мои староверами были, а вот прадед от своих откололся, солдатом стал, а потом в России и жить остался, в Череповеси застрял.

Я с уважением посмотрел на кожевенника. Первый раз встречаю человека из простонародья, который бы знал о своих корнях, да еще так глубоко — на двести с лишним лет!

— Так Никита Савельевич, зачем было приказчика бить? — поинтересовался я.

— А что с ним еще-то делать? Сто раз говорено, паразиту — перестань обманывать! В твой гире донышно подпилено, и не фунт в ней, а меньше. Три золотника точно каждый раз уворовываешь!

Фунт у нас 409 грамм, а три золотника, сколько помню — 12 грамм. На первый взгляд — не слишком и много, но с каждого покупателя, так и прилично наберется[1]. Обманывать покупателей продавцы начали с тех пор, как возникли товарно-денежные отношения. При раскопках древних городов мои коллеги находят и подточенные гирьки, и укороченные аршины. Классика.

— Тут ведь что обидно-то, ваше благородие, — горячо заговорил Никита. — Даже не то, что именно с меня за каждую покупку копеечку рвет, а просто обидно, за обман. Да и копеечек жалко, я их сам зарабатываю. Себя кормлю, а еще сестренка вдовая у меня живет, а с нею детишек трое. Я сам иной раз в лавку хожу, а сестренка дома, на хозяйстве. Так вот, соли сегодня брал четыре фунта, да сахару два, а еще муки — пять. И на сколько он меня обвесил?

Да, на сколько он Никиту обвесил? Это же считать надо, а я в уме не умею. Но Кожемяка уже подсчитал без меня.

— Тридцать три золотника получается! 12 золотников с соли — это четыре копейки, с сахара — 6 золотников, еще восемь, да с муки 15 золотников — еще четыре копейки. Он, кровосос поганый, у меня 16 копеек украл. А кто-то за такие копейки полдня работает.

— Никита Савельевич, ты городское училище заканчивал или школу грамоты? — поинтересовался я, поразившись, что человек проводит в уме такие сложные вычисления. Вон, я до сих пор цен толком не помню, а уж высчитать с такой точностью — вообще слабо. Правда, я и по лавкам почти не хожу, откуда мне знать? А он и цены знает, и умудряется все вычислять с точностью до золотника.

— Так я ни школ, ни училищ не заканчивал, — вытаращился на меня Никита. — Батька меня грамоте и счету учил. Если неправильно считал, он мне сразу затрещину давал. А рука у моего батьки — царство ему небесное, тяжелая была, похлеще моей.

Вон как. Действенный метод, однако. Может, если бы и меня так учили, то и я бы математику знал? Но лучше таким негуманным способом детей не учить, иначе, вместо приобретенных знаний, заикой станешь.

— Никита, а по-хорошему нельзя было с приказчиком поговорить?

— Как с такими обманщиками по-хорошему? — воскликнул Никита, размахивая руками. — Я ж ему не раз говорил — не обманывай, а он опять гирьки подточенные берет. Таким только по лбу бить, чтобы поняли.

Правая рука парня едва не вошла в соприкосновении с моим лбом, отбил его ладонь чисто автоматически, и попросил:

— Ты, пусть и Никита Кожемяка, но я-то тебе не змей крылатый, а судебный следователь. Зашибешь невзначай…

Коврижных, с неким недоумением посмотрел на свою ладонь, зачем-то ею потряс и хмыкнул:

— Зашибешь вас, как же. Чую, сами кого хошь зашибить можете. — Посмотрев на меня, с интересом спросил: — А вы, господин следователь, откуда про Никиту Кожемяку знаете и про змея?

— Ну, Никита Савельевич, — слегка обиделся я. — Понимаю, что ты человек умный, но отчего других-то считаешь глупее себя?

— Не, господин следователь, я вас глупым не считаю, — слегка смешался Никита. — Просто подумал — а откуда вы мужицкие сказки знаете?

— Почему мужицкие? — пожал я плечами. — Сказки ни мужицкими, ни господскими не бывают, они у нас общие. А про Никиту Кожемяку ученые считают, что это вовсе не сказка, а легенда.

— Да ну, какая это легенда? Легенда, это про монаха, который Череповецкий монастырь основал — мол, лодка на мель села, затмение солнечное настало, а про Кожемяку — сказка. Где это видано, чтобы огромные змеи по небу летали, да чтобы простой мужик такого змея поймал, запряг, и пахать заставил?

Во мне проснулся историк. Вернее — учитель истории, разъясняющий детям, что же такое легенда.

— Никита Савельевич, любая легенда основана на чем-то реальном, настоящем. Кто знает — может, и драконы — огромные змеи, когда-то по небу летали? Или того проще — под змеем подразумевается вражеский отряд, движется он, вытянулся в длину, словно змея, а Никита — простой кожемяка, поднявший народ на борьбу с врагом. А может, он целым князем был? Вначале рассказывали так, как оно было на самом деле, потом забывать стали, от себя дополнять. Тут слово поменяли, там другое вставили, а потом получилось, что не князь с врагами сражается, а простой кожемяка со змеем дерется.

Самое главное теперь — выключить проснувшегося историка, загнать его обратно в спячку. Сложно, но можно.

— Скажи-ка, Никита Савельевич… — сделал я паузу, посмотрел на кожевенника. — Ты замечание приказчику высказал, а он как на это отреагировал?

— Да как он отреагировал? Отпираться стал — дескать, гири у него самые наиточнейшие, хозяин их каждый год в Городской управе сверяет.

— Может, насмехаться над тобой начал? — предположил я. — Или, предположим — матерно тебя послал, в грудь толкнул?

— Нет, господин следователь, врать не стану, такого не было — не матерился, не толкал. Отпирался, паскуда, крестился, а тут я ему прямо в лоб и дал…

М-да… Хороший же парень Никита-Кожемяка. Честный. Даже и чересчур честный. Ну как мне с таким работать? И я хорош. Следователь, который своему обвиняемому (ладно, потенциальному обвиняемому) пытается помочь — навести на нужные мысли и слова. А ведь не впервые со мной такое. И что поделать, если начал симпатизировать парню? Вроде, уже и запаха неприятного не чую. Принюхался. Да и сам не люблю, когда меня обсчитывают. И я сейчас не про здешнюю реальность, а про ту. Или кто-то скажет, что в 21 веке все продавцы честные? Конечно, в большинстве своей народ честный, но попадаются, знаете ли, не очень щепетильные. И я возмущаюсь, но кулаком, а уж тем паче гирей — в лоб никого не бью. Правда, гири в нашей торговле уже лет тридцать, как не используют. Любопытно, а электронные весы можно перепрограммировать так, чтобы они завышали вес? Но тут специалист-компьютерщик нужен.

Но, по большому-то счету, в лоб следовало бить не приказчика, а его хозяина, которому лавка принадлежит. Не может такого быть, чтобы покупателей обвешивали без его ведома. И, не исключено, что по прямому приказу мещанина Самохина. За состояние мер и весов отвечает хозяин, а не наемный работник. В принципе, если хозяев лупить, так и продавцы честнее станут. (Это не следователь сказал, а покупатель).

— Никита Савельевич, а как ты определил, что донце у гирьки сточено? — поинтересовался я. — Мне, скажем, такое не определить.

— А у меня пальцы чувствительные, — ответил кожемяка. Встретив мой удивленный взгляд, пояснил: — У меня, ваше благородие, лапы здоровые, но кожа чувствительная, оттого что я ее кислотой да настойками коры постоянно сжигаю.

Да? Кожа на руках у Никиты темная, почти черная. Не иначе, от красителей да настоек коры. Но я думал, что такая кожа сама «продубилась» и утратила чувствительность.

— А чем вы шкуры обрабатываете? — спросил я. Это не для протокола, а из любопытства. Знаю, что шкуры, прежде чем пустить на производство сапог или курток, как-то выделывают. Но в моем времени для этого используют разные химические вещества, а здесь?

— Ежели, мех нужно сохранить, то вначале мездру киселем овсяным хорошо смазывать, еще можно тестом мягким, а потом мять, — пустился в объяснения Никита. — А если полностью выдубить — то вначале все отскоблить — и внутри, и снаружи, а потом в чан замачивать. Для коровьих кож хорошо собачье дерьмо идет, с дубовыми листьями, а для конских — свиное, но там уже кору ивы настоять и смешать. А вот ежели кожа тонкая, вроде шевро — сафьян по-нашему, то лучше всего кровь для закваски брать, да с корнями ревеня.

Удивительно, но кожемяка даже ударение в слове поставил правильно. Я и сам, пусть и знаю, что нужно говорить реве́нь, всегда произношу ре́вень.

Словом, везде свои тонкости. Собачье дерьмо, переброженное с листьями дуба, свиные какашки с ивой, кровь с ревенем… Как тут не пахнуть?

— В общем, Никита Савельевич, — подвел я итог нашей беседы. — В тюрьму я тебя пока определять не стану, посидишь в участке. Посоветую — молись, чтобы приказчик остался жив. Если помрет — посажу в тюрьму, а там суд твою судьбу станет решать, а оклемается приказчик, в сознание придет — домой тебя до суда отпущу.

А ведь самое интересное, что присяжные за убийство приказчика… Нет, не оправдают, все-таки, убийство, оно убийство и есть, но точно, что вынесут вердикт, что заслуживает снисхождения. Хм… А ведь могут и оправдать. Будь я защитником Никиты-Кожемяки, упирал бы на то, что приказчик, своими действиями, сам довел до убийства рабочего человека. А у того на иждивении сестрица вдовая, дети маленькие.

Отправив Коврижных в камеру (лично, тем более, что рядом), пошел к Ухтомскому, а тот уже поджидал меня с виноватым видом.

— Ваше высокоблагородие, прощения у вас прошу, — заявил коллежский секретарь.

— А что такое?

— Получается, зря мы вас гоняли. Дела-то и не будет. Яскунов из больницы пришел, сказал, что Трясунов в себя пришел. Разговаривает пока плохо, но уже заявил — мол, претензий он к Коврижных не имеет, сам упал. Доктор говорит — сотрясение мозга у мужика, недели с две пролежит.

Стоило бы отругать пристава — дескать, большое начальство по ерунде вызывает, но не стану. Гора с плеч. Не надо ломать голову, как кожемяку от каторги отмазать. А Ухтомский все сделал правильно. Жив приказчик, так и слава богу. Сам упал — совсем хорошо. Зачем нам лишняя канитель? Но Никите-Кожемяке воспитательную работу нужно провести.

— Антон Евлампиевич, кожевенника до утра в камере подержите, водички дайте, хлебца кусочек, пусть посидит и подумает. Про то, что Трясунов оклемался, пока не говорите. Вороватых приказчиков наказывать надо, но не так, чтобы те с копыт долой, а самому в тюрьму идти, а то и вовсе на каторгу.

— Эх, Иван Александрович, — вздохнул старый пристав, потом изрек: — Если всех купцов, да ихних приказчиков по лбу бить, или в лоб — останемся без купцов. А Никитка пусть посидит. Парень он неплохой, но впредь подумает — как руки-то распускать.

Что верно, то верно. Честных торговцев не бывает. Есть, конечно исключения — тот же Милютин или Пятибратов. Но кто знает, что у них за душой? Не поверю, что Иван Андреевич ни разу законов не нарушал, или не обходил. А Леонтий Васильевич, сподобившийся получать заказ от военного ведомства? Наверняка и взятки приходилось давать, протекцию кому-то оказывать. Впрочем, если до полного маразма дойти, то взяткой можно посчитать и фарфоровую козу, подаренную мне, а еще пирожные, которыми нас с девчонками угощает Мария Ивановна.

— Да, вот еще что нужно сделать, — вспомнил я. — Во-первых, изъять из лавки Самохина все весы и гири, провести проверку на соответствие стандартам. А во-вторых, самого Самохина в камеру определить, денька на два, чтобы он людей не оговаривал. Ишь, гирей его приказчика стукнули.

— Гири с весами нынче же изымем, только придется еще почетного потомственного гражданина Волкова брать, из городской управы. Он в управе за весы отвечает. А Самохина в камеру определить… Не знаю, ваше высокоблагородие. Ежели дела нет, что мне господин исправник скажет?

— Валите все на меня, — предложил я. — Василию Яковлевичу скажете, что Чернавский шибко злой на купца, то есть — на мещанина. Мол — тот следствие пытался ввести в заблуждение, а за это уголовная ответственность полагается. А за подпиленные гири и за обман, что полагается? Штраф? Штраф выплатит, но все на приказчика свалит. А так — пусть посидит. Если что-то не так — меня исправник отругает, не вас.

— Вас отругаешь, — пробурчал под нос пристав, потом заметил: — А с другой стороны — когда же еще вороватого купчишку прижать? У меня жена тоже на его приказчика жаловалась. Обвешивает, да еще и в глаза улыбается. Так что, спасибо.

Уже во дворе вспомнил, что опять забыл сказать приставу, чтобы тот заменил стул в допросной. Ладно, в следующий раз.

[1] И тут автор снова вспомнил армейского хлебореза и кусочек пергамента, который вставлялся внутрь «шприца» для масла. Сколько можно урвать от солдатской пайки в 20 гр.? Какую-то долю грамма, но в месяц хлеборезу «набегало» по несколько килограммов. Возможно, что хлеборез делился добычей либо с завстоловой, а то и с начпродом.