Горящий призрак без имени — антология ужасов

Глава 18. Запах её подруги

Небо принимало синий окрас, метель колыхала дорожные знаки, снег слепил нас. Видимость пропадала буквально через два дома. Люди в такую погоду спешили поскорее убраться с улицы или укрыться в ближайшем ларьке с бутербродами. Мы не сговариваясь, перебежали дорогу на красный сигнал светофора. Затем я повёл нас дворами и скоро мы спрятались в тёплом подъезде.

С шумом поднявшись, ввалились в квартиру. Паранойя попыталась опять овладеть мной, но когда рядом другой человек — я становился смелее. Ева растирала покрасневшие от мороза руки, осматривая квартиру.

Разувшись, она прошла в зал, её взмокшие в ботинках ноги оставляли на линолеуме медленно растворявшиеся следы. Она тут же заметила картину, прислонённую к дивану.

— Ёб твою мать, какая огромная.

— Я сперва вообще её с реальным человеком спутал.

— Кто-то явно не пожалела красок на это.

Ева бросила куртку и сумку на пол, переставила картину на диван, встала перед ней на одно колено и стала рассматривать. Опустила глаза в правый нижний угол, — видимо тоже училась в художке. Нахмурилась.

— Уже пробовал искать имя автора внутри самой картины? Возможно оно зашифровано в татуировках.

— Пробовал, внутри картины его нет. Удалось обнаружить лишь бесполезное название сзади, но поиск по нему в интернете ничего не дал.

Она быстрым движением развернула картину в воздухе и поставила обложкой назад.

— Вот здесь в углу, — указал я на мелкую надпись.

— Вот сука! — воскликнула Ева, увидев её.

— Что такое?

— Как он узнал об этом?

Я вопросительно смотрел на Еву.

— «Агат — самый сексуальный камень» — это я так однажды назвала Агату, когда она потеряла веру в себя.

— Может похититель подслушал вас?

— Не мог, в тот день мы были у неё дома, одни. Ни друзей, ни родителей. Я нигде её больше так не называла, даже в интернете. Об этом могли знать только мы с ней.

— Может Агата сама рассказала об этом художнику, когда он спросил, как назвать картину?

— Если бы кто-то писал её портрет, она бы мне сказала. А похититель, если это он, вряд ли стал бы её спрашивать. А Агата не стала бы сотрудничать, я её знаю. Этот вариант отпадает.

— Ну тогда не знаю, может банальное совпадение?

— Да это пиздец. Тут всё совпадает. Дата исчезновения вплоть до месяца. Футболка именно та, в которой я видела её последний раз тем летом. Даже кусочек новой татуировки, которую она сделала за две недели до этого, из-под рукава выглядывает. Она никому её не показывала.

— А может быть так, что это автопортрет, и Агата сама нарисовала себя? Что-то вроде предсмертной записки.

— Поэтично, но она никогда не думала о самоубийстве и, может выглядела мрачной, но всегда была позитивным человеком.

— Так говорят про всех самоубийц.

— Не умничай тут мне. Плюс картина нарисована совершенно не в её стиле. Она всегда рисовала только карандашом или ручкой и никогда не пользовалась красками. Она буквально ненавидела их, говорила, что они портят каждый её рисунок. И даже если она нарисовала картину, почему она валялась где-то в библиотеке?

— Ну этого я не знаю.

— Она бы отдала её мне или оставила где-нибудь на видном месте, дома там. Тут явно какая-то хрень.

— В таком случае разве это не подтверждает мою версию с похищением? Типа похититель сам принёс её в школу?

— Странная теория, но может быть, я уже ничего не знаю.

Ева вздохнула, развернула картину лицом к нам и посмотрела в глаза Агате.

— До чего же хорошо взгляд получился. Глаза Агаты блестели точно также. Загадочная херня.

— Да эта картина вообще странная, — затараторил я, — огромная, нарисована непонятно кем и пахнет странно.

— Правда что ли? — снисходительно улыбнулась Ева. — Ты нюхал картину?

— Ну не то чтобы нюхал, оно само как-то получилось. Вот сама попробуй.

Ева наклонилась к картине и стала обнюхивать её, как вдруг с её лица мгновенно спала снисходительная ухмылка. Она растерялась, испуганно посмотрев на картину, снова стала нюхать её, на этот раз серьёзно. Лицо её вмиг окаменело, тело напряглось, она словно готовилась взорваться. Отпрянув от картины, Ева посмотрела на меня дрожащими глазами и спросила тихим голосом:

— Почему от неё пахнет, как от Агаты?

— Что?

— Так пахло тело Агаты, этот запах я ни с чем не спутаю.

— Как ты это поняла?

— Думаешь я не узнаю запах своей подруги? — разозлилась она. — Тот же самый, как и у неё в комнате, такой же, как от её одежды в шкафу.

Я не знал, что ответить. Больше она не улыбалась. Ушла на кухню, сама поставила кипятиться чайник, достала сигарету и опять закурила. Я сел за стол напротив. Заметил, как зажатая между её пальцев сигарета слегка подрагивает.

— Что за хуйня? — спросила она у самой себя. — Этот запах нельзя просто воссоздать, это невозможно.

Я смотрел, как дым распространяется по кухне и размышлял о том, как мне влетит от родителей, если они учуют его, когда вернутся. Ведь никто из нас не курит. Ева стряхивала пепел в подставку под чайные пакетики. За окном светлело всё сильнее, но метель не кончалась.

— Я не знаю, кто это сделал, — сказала она, — но я его найду.

— Ты согласна, что виноват художник?

— Я пока ни в чём не уверена, но тот, кто смог перенести запах Агаты в картину явно не совсем адекватный. «Парфюмера» насмотрелся или чего-то ещё я не знаю, и извращается как может. Его надо остановить, возможно, кастрировать, если это мужчина. Что если Агата не единственная его жертва? Сколько всего таких картин?

— И с чего ты планируешь начать?

Мне показалось логичным, назначить лидером нашего исследования старшего, хотя я не был до конца уверен в её детективных способностях. В любом случае она как дикая кошка, и вряд ли станет слушаться кого-то младше себя.

— Мы изучим картину вдоль и поперёк, отыщем все возможные улики и постараемся найти того, кто принёс её в школу. А потом я хорошенько надеру ему зад.

— Это круто, только мои родители приезжают в воскресенье ночью.

— Значит мы постараемся успеть всё за два дня.

Мы вернулись обратно в зал. Ева заметила молоток, лежащий в груде одеял и подушек.

— Чем ты здесь занимался, пока меня не было?

— Это для безопасности. Мне показалось, что я слышал чьё-то дыхание.

— Где? — серьёзно спросила она.

— Я спал ночью в своей комнате, — я указал пальцем в сторону комнаты, — и вдруг услышал дыхание, но оно было почти незаметным, поэтому я решил, что это ерунда. Но вчера ночью я уверен, что слышал человека.

— Это не могли быть соседи?

— Да нет, у нас не настолько тонкие стены, а дыхание было ровным, спокойным, как у человека за кропотливой работой. Знаешь, вообще-то это началось как раз в тот момент, когда я притащил домой эту картину. Странно, что я сразу не связал две этих вещи.

— В другой раз я бы назвала тебя чудиком, но боюсь, что в такой ситуации всё возможно. Примем это к сведенью.

Ева внезапно запустила руки под юбку и стала стягивать с ног колготки.

— Ты же не против? А-то они что-то давят мне на ноги и бесят.

Я лишь помахал головой. Смяв чёрные колготки, она бросила их на пол к куртке и рюкзаку. Её бледные ноги покрывали такие же мелкие татуировки, как на руках. Правое колено разбито, на голени левой ноги старый шрам. Ногти покрашены в тёмно-синий.

— Налюбовался? — она заметила, как я пялюсь.

— Нет, не совсем, — продолжил пялиться я, но уже в шутку. — Дай мне ещё пару минут.

— Отвлекись от моих ног и сосредоточься, нам надо работать.

Ева вздохнула, и, посмотрев на Агату, взяла её в руки. Повертела, понюхала, посмотрела на просвет, вгляделась в неё, как вдруг остановилась, будто заметила что-то. Провела над холстом ладонью. Затем потрогала раму и обратную сторону картины. Потом положила руку на холст и мрачно усмехнулась.

— От картины исходит жар. Потрогай ты, может мне кажется.

Я положил на неё руку и немного подождал. Мне стало жутко, она действительно источала лёгкое тепло, словно от поверхности стула, где недавно сидел человек.

— А что если вскрыть её и посмотреть что там? — предложил я.

— Как собаку?

— Да нет. Я имею в виду снять раму, может под картиной есть что-то, от чего исходит тепло? Типа радиационного палладия.

— Палладий не радиоактивен, но я поняла ход твоих мыслей. Хорошо, у тебя есть отвёртка? Здесь нужна крестовая.

Удивившись тому, что такая хулиганка как Ева знает что-то о палладии, я быстренько сгонял в кладовую, перевернул вверх дном коробку с инструментами и выудил из кучи нужную отвёртку. Ева положила картину обложкой вниз на диван и стала откручивать проржавевшие шурупы. Затем убрала скобы. Вместе с ними отпала старая затвердевшая бумага, из-под рамы напахнуло чем-то затхлым, будто из мусорки.

Оказалось рама довольно глубокая, а холст просто вложен внутрь и обложен ватой по контору, видимо, чтобы не болтался туда-сюда. Нам обоим это строение показалось странным, обычно столько сложностей не требуется. Пока Ева пробовала выжечь вонь зажигалкой, я аккуратно поддел пальцами холст и медленно вытащил его из ложа. Сразу почувствовал, как он прибавил в весе, не меньше килограмма. Ева отвлекалась от размахивания огнём и с любопытством посмотрела на холст.

— Какой он толстый, — проговорила она.

Холст и, правда, был толще, чем казалось сначала. Без рамы к полотну прибавилось три или четыре сантиметра толщины. Я повертел его в руках — полотно натянуто поверх твёрдого каркаса. Сзади холст измазан чем-то чёрным, липнущим к пальцам. От этого материала странно пахло, как из погреба, который стоял запертым много лет.

— Фу, что это, — поморщилась Ева. — Хуйня какая-то не трогай это.

Я подкатил журнальный столик к центру комнаты, мы положили Агату на него. Затем мы постарались убрать дурнопахнущую субстанцию тряпками, но похоже она выступала из-под ткани холста. Надавливая пальцем, я чувствовал внутри что-то мягкое и бугристое, а на поверхность проступала тёмная масса. В руках Евы, будто из ниоткуда появился складной нож, она щёлчком раскрыла его и предложила:

— Это не собака, но давай разрежем и поглядим, раз смыть всё равно не получается.

Я кивнул, а про себя подумал: — всё это время она где-то прятала нож? Я привёл домой не просто хулиганку, а целую бандитку.

Она осторожно воткнула нож в заднюю часть холста и стала вести им по краю. Холст разрезался с лопающимся звуком, наружу лезла чёрная дрянь. Закончив, Ева вытерла лезвие о край юбки и спрятала нож в карман. Мы вместе взялись за отрезанный холст и медленно приподняли его. Чёрный материал тянулся вслед за ним, с него падали какие-то сгустки. Запах нахлынул такой, что Еве пришлось открыть форточку. Она осталась у окна, дыша свежим воздухом.

Я пытался понять, что это за чёрная жижа. И когда, наконец, до меня дошло, что в ней находится, я быстро убрал руки, словно от раскалённой плиты. Меня всего передёрнуло. Они были перемешаны в этой вязкой субстанции, словно изюм в тесте. Окрас тёмных тел совпадает с цветом чёрной жидкости, поэтому я не сразу разглядел их. Отступив назад, я стал осматривать себя.

— Что случилось? — спросила Ева. — Что ты там увидел?

Она приблизилась к холсту и выматерилась. В густой чёрной массе лежало множество тел пауков. Большие сразу бросались в глаза, как кусочки шоколадной плитки в торте, а маленькие сливались с текстурой, но когда ты замечал их, делалось ещё хуже. Я смотрел на них как заворожённый, готовый в любой момент бежать. К счастью для нас пауки покоились внутри полотна без движения.

— Они мертвы? — с опаской спросила Ева.

— Давай не будет выяснять, надо их выкинуть.

Мы перетащили картину в ванную и, наклонив над тазиком, стали сбрасывать комки грязи туда. Мы рассудили, что туалет слишком мал для картины, а собирать даже мёртвых пауков с пола никому не хотелось. Помогали подручными средствами, старайтесь не трогать руками. Казалось, жидкость должна кончиться быстро, но её набралось на целый тазик, из-за чего мне пришлось притащить ведро. Количество паучьих трупиков было таким огромным, что страшно подумать, как всё это находилось со мной в одной комнате две ночи.

Вдруг из холста прямо в тазик вывалилось ещё одно полотно, расплескав жидкость по стенам и нашим лицам. От неожиданности мы уронили картину на пол, отскочив назад, и расплескали оставшихся пауков по кафелю. Я провёл рукой по лицу, на пальцах осталось множество тел и лапок. Ева не выдержала и убежала блевать в туалет.

Мне удалось сдержаться. Хотелось как-то проявить мужество перед ней, поэтому собравшись, я подцепил упавшее в тазик полотно и тряпками вытер его от пауков и вонючей жидкости. На нём был чёрно-белый рисунок, но я не успел разглядеть его, как вернулась Ева. Вместе мы собрали оставшихся членистоногих в тазик и неторопливо смыли их в унитаз.

Ничего тёплого мы внутри холста не нашли. Чёрная масса с пауками была холодная, словно грязь после дождя. Выдохнув, мы положили обе картины на стол лицом вверх. На первой перед нами вновь предстала Агата с кожей, будто нетронутый снег, сияющими серо-голубыми глазами и в футболке с «Пивозавром». А на второй, вдвое меньше, мы разглядели женщину, которая закрывала лицо длинными худыми пальцами.

— Это ещё что за сраная рекурсия? — спросила Ева, глядя на женщину. — Портрет внутри портрета, Нолан их побери.

Я не знал, как прокомментировать увиденное, и просто продолжал смотреть. Пальцы у женщины изящные, но старые, морщинистые. Тёмные волосы опускаются ниже пояса, за пределы картины, а голова слегка наклонена в бок, будто она играет с нами в прятки и считает вслух. На стройном теле махровая бесформенная кофта, словно состоящая из пыли и перьев.

Ева поднесла руку к холсту с Агатой, потом к женщине.

— Картина с женщиной холодная, а от изображения Агаты до сих пор исходит тепло, — сказала она, — но под холстом ничего больше нет.

— Какая-то магия.

— Или радиоактивные краски, и мы оба умрём.

— А такое бывает?

— Не знаю, наверно должны быть. Но после такой зловещей херни, меня даже смерть не остановит.

— Может дыхание этой женщины, я слышал по ночам?

Ева наклонила голову и прислушалась.

— Сейчас ничего нет.

— Возможно, она только ночью оживает или типа того.

— Ладно, потом послушаем. А что нам сейчас с этим делать?

— У тебя идей нет? — спросил я.

— Нет, у меня мозг с утра вообще плохо работает.

— И у меня.

— Давай постоим и подумаем оба, может что-то в голову придёт.

— Хорошо.

Мы стояли с задумчивым видом над двумя портретами и рассматривали их. Ева потирала подбородок, я переминался с ноги на ногу. Не похоже, что в этих картинах вообще есть какой-то след, способный привести нас к похитителю Агаты.

Да и кого мы ищем? Маньяка-расчленителя? А способен ли обычный человек, хоть и безумный, сотворить такое? Тёплая картина, нарисованная красками, которые пахнут, как настоящая девушка. А внутри у неё густая масса, перемешенная с пауками, которая прячет внутри себя совершенно другой портрет. Что бы это всё значило?

И чьё дыхание я слышал по ночам? Агаты или этой женщины? И если женщины, то наблюдает ли она за нами? Видит ли нас прямо сейчас?

Чем дольше я глядел в глаза Агаты, тем меньше видел в них смеха. Она вовсе не смеётся, я вообще с трудом могу понять, какую эмоцию она всё это время изображает. И если приглядеться, её лицо цвета слоновой кости больше напоминает глиняную бесформенную маску, — под которой скрыт кто-то другой, — чем улыбающуюся школьницу. Как я раньше этого не замечал? Перед нами вовсе не Агата!

— Ты видишь это? — спросил я. — Агата как-то странно выглядит.

— Да, какая же я была дура, раз спутала этот шарж на человека с подругой. Глаза Агаты всегда были такие добрые и живые, даже когда она злилась. А у этого они гнилые, пустые и инородные. Как если бы я вглядывалась в канализационный люк, в водах которого отражается лунный свет.

— Если честно, то чем дольше я смотрю, тем сложнее увидеть её на картине. Будто она теряет форму.

Я не мог сформулировать это ощущение, но границы холста словно размывало, нечто изображавшее Агату терялось на фоне голубого неба и солнца. Даже её имя казалось бессмысленным, на картине нет человека, на ней вообще ничего нет!

Никто из нас не говорил, и среди всей этой гробовой тишины стоявшей вокруг, я услышал чьё-то дыхание, как тогда ночью. Но на этот раз я ощущал и забродившее зловоние исходившие от него, будто его хозяин стоял около меня. Только в этот момент до меня дошло, что я наклонился над столом и в упор смотрю на лицо Агаты. Я выпрямился и медленно осмотрелся, Ева разглядывала Агату, в квартире темно, а на кухне тихо гудит холодильник.

— Сколько времени прошло? — спросил я. — Разве солнце не должно было уже встать?

Ева посмотрела в окно, где горели оранжевые фонари, и сказала:

— Пора бы уже.

— Погоди…

Я включил свет в комнате, отыскал свой телефон и проверил время.

— Уже полдевятого вечера.

— Не может быть! — оживилась Ева. — Прошло же всего часа два, как мы начали.

Она проверила свой телефон, нервно хихикнула, подбежала к окну и стала рассматривать улицу. Снаружи, как и днём, бушевала метель. Я обратил внимание, что холст с жуткой женщиной куда-то пропал.