Господин учитель II. Французский полтергейст

Глава 35 Эзотерическое отверстие

Яма углублялась медленно, однако неотвратимо. Я уже основательно вспотел и тяжело дышал, но работа была далека от завершения.

Единственным источником света в ночном лесу служил костер из мокрых веток. Я сложил его сам, сам и поджёг при помощи магии. Расту, прогрессирую. Рад за себя, да только всё это форменная ерунда, детский сад. Настоящая магия требует большего. Настоящей магии требуется ритуал. Именно поэтому лопата вонзается в твёрдую землю, которую никто никогда не тревожил железом, которую уже схватывает морозцем по ночам.

— Хозяин, мне неудобно.

— Ну, сядь удобнее. В сумке одеяло есть, постели, да ложись.

— Мне неудобно сидеть, когда ты работаешь!

— Вот оно что. Ну так встань, походи.

— Я бы могла сама выкопать эту яму. Я ведь твой фамильяр.

— Фамильяр служит по магической части.

— Это магическая яма!

— Я предпочитаю называть ее эзотерическим отверстием. «Магическая яма» — как-то пошловато звучит. Отверстие должно быть с меня ростом, пользоваться им я сам буду. Моё мнение: лучше я сам его и выкопаю.

— Разумно говоришь…

— К тому же ты — девушка. Какая тебе лопата? Это ж феминизм получается, а он не отвечает нашим высоким морально-нравственным стандартам. От феминизма, знаешь, один шаг до… Ух ты, сундук!

— Правда?

— Шутка.

— Кгхм!

— В третий раз попадаешься.

— Я доверчивая.

— Оставайся такой, ты прекрасна.

— Спасибо, хозяин.

Сказать по правде, лопату я зажал из шкурных соображений. Ноябрь уже в хвост и в гриву гнал со двора октябрь, ночи стояли холодные, и если бы я просто сидел у костра — непременно помер бы от холода. Лучше уж поработаю. А Диль — ей ничего, холода не чувствует. Дух, лишённый человеческой плоти.

Нет, она, конечно, на ощупь плотная, обладает верной консистенцией, твёрдостями и мягкостями во всех положенных местах. Но не плоть это, хоть ты тресни. Как-то оно называется, в книжке про призывы сущностей было — забыл напрочь. Пусть будет духоплоть.

Тут, наверное, уместно задаться вопросом: как это я из бального зала в доме Серебряковых в мгновение ока переместился в ночной лес и начал копать яму. Ответ прост: никак. Время течёт линейным и непрерывным образом, а хрономагия, как верно заметила возлюбленная моя Анна Савельевна Кунгурцева, была и остаётся мифом. Но в наших историях мы вольны управлять временем сами. Так, как нам угодно и удобно. Время служит нам и не смеет возражать. Поэтому я терзаю землю лопатой, углубляю и расширяю эзотерическое отверстие, а Диль сидит рядом, скрестив ноги, и смотрит на меня с грустью экскаватора, списанного на чермет.

Бал… Что такого, в сущности, произошло на балу? Да ровным счётом ничего интересного. Просто когда Серебряков выпалил своё громогласное предложение, и все обратились в слух, ожидая, что Татьяна произнесет свое окончательное и бесповоротное «может быть», единственный человек в зале как будто вовсе пропустил эту ситуацию мимо глаз, ушей и разума. Нет, этим человеком был не я. Я-то как раз весь обратился в глаза, уши и разум, потому что мне было очень интересно узнать, чем дело кончится. Нечасто увидишь в реальной жизни такую же веселуху, которой напичканы любовные романы. А тут и полнейшее пять-дэ, и глаза буковками портить не надо.

Равнодушным к сцене оказался только что представленный мне Бекетов Лаврентий Михайлович, студент конкурирующей академии. При этом равнодушным в широком смысле его назвать было нельзя. Лаврентий ощутимо нервничал, внутри него буквально кипела некая эмоция. Эта самая эмоция и не давала ему воспринимать окружающую действительность. Весь его мир сжался до одного меня.

«Это я написал работу по мельчайшим частицам!» — выдал он концентрированным шёпотом.

Ну, тут и я потерял интерес к наклёвывающейся новой ячейке нашего великого общества, повернулся к собеседнику и глубокомысленно произнёс:

«Во-о-от оно что».

О том, что Лаврентий — ментальный маг и пытается забраться мне в голову, Диль сообщила сразу же, как мы с ним удалились в некий специальный кабинет для курящих. Курящих тут не существовало в данный момент, да и вообще, привычка эта особого распространения в Белодолске не имела, насколько я успел понять. Даже запаха характерного в комнате не ощущалось. Зато к нашим услугам оказались удобные кресла, чем мы немедленно и воспользовались.

Вот только сели — и сразу же как будто кто-то в затылок подул. Это Диль, так мы с ней условились.

А парень-то неплох! Пришёл на сборище магов, к тому же в дом к менталистам. Разумеется, если его потуги и зафиксируются где-то — поди ещё докажи, что это он колдовал, а не стоял, где колдовали. Прям как Добби подставил Гарри Поттера. Но если Добби действовал из любви и во благо, то для Лаврентия пока что оправданий не находилось.

— Итак, господин Бекетов, я вас внимательно слушаю.

— Что тут слушать! Я всё сказал. Работа моя, а вы ею пользуетесь нахальным образом.

— Хм. Что ж, если это — всё, то я решительно недоумеваю. Вы ведь не подозревали меня в слабоумии?

— Слабоумие? О нет! Устраиваться вы отлично умеете!

— Не будучи слабоумным, я ни коим образом не мог не знать, что пользуюсь чьей-то работой самым нахальным образом. Вы пришли сообщить информацию, которая мне по определению известна?

Лаврентий дёрнулся. Как и всякий молодой человек, он считал ходы ровно до тех пор, пока не прозвучит его пафосное высказывание. А потом по плану должна быть торжественная музыка, взрывы, здание рушится, все бегут, и только он в развевающемся плаще идёт степенно, не оглядываясь, пока из-под нижней кромки экрана выползают первые робкие титры.

В реальности так почти не бывает. Если сказал «А», от тебя потребуется сказать «Б», «В» и так далее вплоть до «Я», после которой победа также отнюдь не гарантирована. А тут даже «Б» не продумано. Результат — растерянность, недоумение, обида, расслабление мышц сфинктера и мочевого пузыря.

Ну, до последнего пока не дошло, до предпоследнего тоже. Но судя по выражению лица Лаврентия, почва под ногами у него пошатнулась изрядно.

— Вам не стыдно? — пискнул он, уничтожив даже призраки шансов взять надо мной верх в диалоге.

— Стыдно? Мне? Право слово, в моём возрасте это даже как-то неприлично. Видите ли, Лаврентий Павлович…

— Михайлович.

— Как вам будет угодно. Так вот, Лаврентий Михайлович, я, видите ли, не могу понять, в чём вы меня, собственно, упрекаете. Вы состоите студентом в академии, где вас обучают разнообразным дисциплинам. Полагаю, вы отдаёте отчет в том, что ни один из ваших преподавателей не является отцом-основателем этих дисциплин. Что не мешает им их изучить и преподавать. Я занимаюсь ровно тем же самым.

— Вы присвоили себе мои разработки!

— Это решительная неправда. Во-первых, никаких разработок у вас не было, не было даже исследований. Вся ваша диссертация так называемая — один сплошной реферат существующих — пусть и труднодоступных — источников. Суть её сводится к тому, что вот-де какая есть дисциплина интересная, о которой все забыли. Где исследование? Где новаторство? Разумеется, вы вложили труд. Искали и, возможно, переводили источники. Труд этот должен быть оплачен. И, насколько мне известно, оплату вы получили. Вы сидите здесь, а не в тюрьме, не машете киркой на каторге. Продолжаете учиться в академии, даже в более статусной, чем та, где написали свою работу.

Лаврентий быстро опустил взгляд.

— Во-вторых, я нигде и ни разу пока ещё ваш труд за свой не выдал. И могу этого не делать даже. Есть основания полагать, что в самом скором времени мне придётся общаться с людьми из правительства, заинтересованными в обсуждаемой нами дисциплине. Если вам угодно, я могу указать на вас, как на автора работы, с которой я начал освоение дисциплины.

Бекетов вскинул голову, посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, в которых плескалось недоумение.

— Да, могу, мне несложно. Я покажу вашу работу, написанную вашей рукой. Назову ваше имя. К вам придут. Спросят, почему вы, написав столь интересный труд, так самоустранились от него. Спросят, как вообще вам пришла в голову идея взяться за эту работу.

Лаврентий втянул голову в плечи. Я не был ментальным магом, но прекрасно знал, о чём он сейчас думает. Гадает, как много я знаю.

— Вы сможете солгать, разумеется. Однако у Фёдора Игнатьевича осталось достаточно компромата на вас. И он его не замедлит предоставить. Тогда выяснится, что человек, претендующий на звание отца дисциплины национального значения, начал свой триумфальный путь с того, что опоил приворотным зельем и изнасиловал трёх однокурсниц, после чего едва не довёл до суицида студента, который попытался в это дело вмешаться.

— Всё было не так! — вскочил Лаврентий.

— Охотно понимаю.

— Я их не насиловал, они сами…

— Разумеется, сами — под приворотным-то зельем. Только вот для закона всё едино…

— Я хотел одну, но так получилось…

— Если получилось — разве можно отказаться.

— Да что бы вы понимали! Вы знаете, что это такое — когда девушка смотрит на вас влюблёнными глазами и снимает одежду⁈

— Очень, очень хорошо знаю. И даже легко могу в воображении умножить на три и эти глаза, и эти снятые одежды.

— А этот… Этот… Он погубить меня хотел! Мою репутацию, мою жизнь, в известном смысле…

— Негодяй, согласен. Вступился за честь дам. Кто же так делает-то. Поэтому вы и решили его наказать, погубить его жизнь в прямом смысле.

— Да вы ни черта не понимаете!

— Довольно, Лаврентий Михайлович. — Я тоже поднялся из кресла. — Мы с вами взрослые люди. По крайней мере, раз уж я говорю с человеком, который имел в одну ночь откровенную связь сразу с тремя дамами, я имею право полагать собеседника взрослым. В некоторых инфантильных кругах ведь половое соитие считается неким показателем взросления, а тут — сразу три. Фактически я беседую с умудрённым годами старцем, которому седины пока ещё не убелили виски. Чего вы хотели? Вызвать у меня чувство вины? Этого я вам не предоставлю. Посмотреть мне в глаза? Посмотрели. Аудиенцию можно заканчивать. Вы сами уничтожили свою жизнь и свою репутацию, но вам дали шанс откупиться. Вы его использовали. Вас не простили, но о вас забыли. О большем, мне кажется, и мечтать-то странно. Последнее слово от вас требуется. Сказать мне, что вы — автор работы или сослаться на анонимный источник?

— Сошлись на анонимном источнике, — закончил я той же ночью отчёт Фёдору Игнатьевичу.

Мы сидели дома в гостиной, перед камином, отдыхая после трудного дня.

— Несчастный глупец, — пробормотал Фёдор Игнатьевич.

— Почему вы тогда его прикрыли? Ну, помимо того, что вас интересовало новое направление.

— Да как вам сказать… Я ведь и сам был молод. Знаю, как это легко — переступить черту, особенно если в твоём распоряжении магия. Как Дариночка играет с огнем и сама не замечает, что начинается пожар. Содеянное кажется мелочью, но за эту мелочь требуют расплаты, которую ты считаешь несоизмеримой. Пытаешься избежать расплаты и делаешь всё ещё хуже… Разница между Лаврентием и сотней его сокурсников лишь в том, что он сделал, а остальные подумали. Сажать всех?.. Он молод и глуп, у него есть шанс вырасти и осознать, а пройдя каторгу — кем он станет?.. Я посчитал его достаточно наказанным. Его семья изрядно раскошелилась, по его гордости был нанесён сильнейший удар. Добавьте сюда ещё такую немаловажную вещь, как разбитое сердце. Он ведь нешуточно любил одну из тех трёх дам. Но после случившегося, разумеется, все шансы были похоронены. Я не сторонник карательных мер.

— И это говорит человек, который науськивал Дармидонта придушить меня подушкой. Просто за то, прошу заметить, что я оказался в вашем мире стараниями вашей же дочери!

Фёдор Игнатьевич помолчал в течение минуты, глядя в огонь. Потом сказал:

— Вы правы. Я — мразь. Оправдываться не стану, не ждите.

— Ну, одно нас с вами роднит. Я тоже не сторонник карательных мер и понимаю то состояние, в котором вы пребывали в начале нашего знакомства. На кону стояло будущее Татьяны, которое и так со всех сторон было под угрозой.

— Это не оправдание. Я поступил ничем не лучше Лаврентия.

— Гораздо лучше! Вы меня не насиловали и даже Дармидонта не заставляли. За одно это я вам по гроб жизни благодарен.

— Иногда — подчеркиваю, лишь иногда! — ваши выходящие за грань шутки действительно уместны и выражают нечто большее, нежели простое желание позубоскалить. Я благодарен, что вы не держите зла. Но поступок этот всё равно на моей совести чёрным пятном.

— К слову о пятнах, у меня тут одно белое. Чем закончилась сцена с Татьяной?

Когда мы с Лаврентием вышли из комнаты, не было уже ни Татьяны, ни Фёдора Игнатьевича. Серебряков тоже исчез. Я разыскал Анну Савельевну, и она немедленно попросила отвезти ее домой, что я и сделал. Уснула она уже в экипаже. Поэтому, уложив ее в постель, я спокойно вернулся к себе, где и застал бодрствующего Фёдора Игнатьевича в гостиной у камина.

— Ничем, как и всё в этой жизни, — философски ответил он. — Татьяна растерялась и убежала. Я последовал за ней. Несчастная девочка в совершенном раздрае.

— А вы как будто не расстроены.

— Я, Александр Николаевич, за последние дни уже столько переживал, что теперь, мне кажется, уже вовсе не могу испытывать ничего. Татьяна жива, и это прекрасно. Она никак не опорочила себя. Остальное… устроится как-нибудь.

— Вы проникаетесь моими взглядами на жизнь.

— Ну, что ж, они, правду сказать, весьма разумны.

— Знаете, когда я только перенёсся сюда, мы с вашей дочерью легко нашли общий язык, а теперь мне как будто бы проще с вами. Вот, пугаюсь немного. Это что же, я взрослею, что ли?

— Все мы взрослеем, Александр Николаевич, и — быстро. Осень располагает… Пойду спать, чего и вам желаю.

Фёдор Игнатьевич ушёл. Вместо него появилась Диль. И сказала с задумчивым видом:

— Приборы не продаются.

— Что? Какие приборы?

— Для измерения магии. Производят их штучно и лишь по специальному заказу. Все строго подотчётны. Придётся красть, либо действовать наобум.

— Красть то, что изготавливается штучно и строго подотчётно — безумие. У нас и так библиотека запрещёнкой набита.

— Согласна. Также нельзя забывать и о морально-нравственной стороне вопроса.

— Как раз хотел о ней напомнить. Ну так что, как там бумагу-то нужную для колдовства сделать?

Делать бумагу не пришлось. Годилась любая, но её нужно было подготовить. А именно — с произнесением соответствующих заклинаний опустить на дно ямы. Яма должна быть глубиной в рост мага Ананке. Через трое суток бумагу полагалось выкопать, и она считалась готовой к употреблению.

Однако был и ещё один нюанс. Если эффект нужен поскорее, то можно «срезать угол». Написать все, что хочешь исполнить, сразу же и закопать уже исписанную бумагу. Тогда она за три дня исчезнет, а написанное — исполнится. Но если хочешь запас бумаги на будущее, то зарывать необходимо чистую.

Я, разумеется, решил прибить двух зайцев одной лопатой.

— Хозяин, ты же изучаешь стихийную магию…

— Да, Диль, — сказал я, опираясь на ту самую лопату, которой пока ещё не подвернулся ни один заяц.

— Зачем копать землю руками?

— Я делаю относительные успехи только в огненной магии.

— Ну а я тебе на что?

— Что предлагаешь?

— Вылезай.

Когда, подчиняясь моей мысли, из ямы лупанул земляной гейзер, даже Диль испугалась и шарахнулась.

— То есть, так можно было? — спросил я, заглядывая в эзотерическое отверстие.

— Вообще-то, это была магия воздуха… — не удержалась Диль от толики критического взгляда на мои достижения.

— Согласен, экзамен я бы не сдал, но результат-то вот!

— Вот, — согласилась Диль.

В следующий миг пошёл дождь из комьев земли. Он быстро закончился.

Яма оказалась даже глубже, чем надо. Я бросил на дно кипу чистых листов, прочитал заклинание шёпотом. Затем достал исписанные листы и прочитал ещё одно, скользя взглядом по строчкам. Диль крепко держала меня за плечо, готовясь отдать столько энергии, сколько потребуется.

Покончив с заклинанием, я начал читать написанный моей рукой текст:

— 'Я запер дверь палаты изнутри и, оглядев присутствующих, сказал:

— Ну что же, господа и дама. Сегодня мы сотворим настоящее чудо, о котором станем рассказывать нашим детям и внукам…'