Господин учитель II. Французский полтергейст

Глава 34 Бал

С Дариной вышло некрасиво. Она хоть особо и не надеялась, но как-то до последнего подумывала, что тоже поедет на бал. Как и всякая уважающая себя девочка, в душе она была принцессой, за которой вся массовка следит, разинув рты, а принц бегает с хрустальной туфелькой.

Увы, настоящие балы не очень-то имели в виду шестилетних девочек. Там преимущественно собирались более-менее взрослые люди, чтобы растопыривать пальцы и задирать носы. Музыка и танцы — пережиток прошлого, необязательная часть.

В общем, Даринка, конечно, расстроилась, но не так, чтобы совсем. Осталась с Дармидонтом, который вызвался почитать ей Библию — свои любимые места про слонов. Мы все посчитали, что духовное развитие девочке не повредит, ей ведь в будущем году в гимназию поступать.

На том я отбыл за Анной Савельевной, а Танюха на правах неоперившейся мелюзги отправилась на бал в сопровождении папеньки. Диль я забрал с собой в невидимом воплощении. Как-никак, еду в цитадель ментальных магов, пусть страхует. Имелся у меня и достопамятный амулет, который Серебряков выдал еще во время нашей экспедиции к источнику. Но на него я полагался меньше, чем на Диль, которая с каждым днём завоевывала всё больше моего доверия.

— Бал — это, в сущности, сплошное расточение, — говорил Серебряков, помахивая бокалом с пузырящимся напитком. — Прихоть матушки.

Он меня разыскал почти сразу же, как мы с Кунгурцевой приехали и станцевали первый танец. Анна Савельевна, вопреки моим опасениям, не жалась ко мне пугливой мышкой, а, напротив, сразу же нашла каких-то знакомых и с моего благословения удалилась к ним хорошо проводить время. А в меня вцепился Серебряков, которому было скучно и грустно и на уши не кому сесть.

— Видимо, балы её развлекают, — предположил я, развивая тему матушки Вадима Игоревича.

— Ничего подобного! — гаркнул мне на ухо Серебряков, пересиливая разошедшуюся тубу. — Но матушка до крайности озабочена тем, чтобы наш род являл собой лицо Белодолска! А в последнее время Аляльевы набирают высоту. Вот, кстати, и Степан Аляльев, впрочем, вы, насколько я понимаю, знакомы.

Стёпа вошёл в залу решительно, с гордо поднятой головой и сдержанной улыбкой превосходства. Так и не скажешь, что на переменах в библиотеке помогает книжки по полкам расставлять.

— Вот, видите? Он пришёл, — вздохнул Серебряков. — Теперь через месяц будет бал у Аляльевых, и мне тоже на него придётся явиться, иначе это — открытое объявление войны.

— Значит, ещё месяц вам тут куковать?

— Увы, всё верно. Я бы и плюнул на всё, какому чёрту разница до всех этих ритуальных плясок. Но не хочется расстраивать матушку. Уверяю, и Степан Аляльев сегодня предпочёл бы находиться где угодно, только не здесь. Все мы — марионетки в руках своих родителей, а что делать. В противном случае нам обеспечены пожизненные раскаяния, угрызения совести, мысли о том, что подвели, не оправдали… Видит бог, я сочувствую вашему сиротству, Александр Николаевич, но согласитесь, что нет худа без добра, вы полностью принадлежите только себе, и ни перед кем не ощущаете себя должником.

— Сказал человек, который объездил весь земной шар.

— Ха! А ведь действительно. Что ж, каждый пользуется той толикой свободы, что ему дана, и так, как полагает нужным. Я использую свои крохи для путешествий, а вы, мне кажется, даже став богатым холостяком, скорее запрётесь в библиотеке с книгами, чем посетите хотя бы даже и столицу! И это вовсе не означает, что вы обладаете меньшей свободой, нежели я. Впрочем, прошу меня извинить, музыка прервалась, я должен поздороваться с Аляльевым.

— Я с удовольствием составлю вам компанию.

— Извольте-с.

Стёпа с Вадимом Игоревичем обменялись взвешенными приветствиями, окатили друг друга холодными взглядами и тепло пожали руки. Мы со Стёпой поздоровались запросто, после чего Аляльев, извинившись перед Серебряковым, отвёл меня в сторонку.

— Послушайте, Александр Николаевич, вы только не подумайте, будто я жалуюсь, но это же форменный кошмар!

— О чём вы говорите?

— О библиотеке, разумеется!

— Не переживайте, завтра-послезавтра вы будете избавлены от этой обременяющей…

— Я же сказал, что не жалуюсь! Я готов помогать Янине Лобзиковной хоть до самого выпуска…

— Кому? — не понял я.

— Янине Лобзиковной.

— Это… помощница библиотекаря?

— Именно так. Вы не знали ее имени?

— Видимо, нет… Лобзиковна?

— Лобзиковна.

— Ее отца звали Лобзиком?

— Получается, что так.

— Феноменально. Так в чем же состоит ваше затруднение?

— Библиотекарь вернулся.

— Вышел из запоя?

— В том-то и дело, что да. Это омерзительное существо с красными глазами и трясущимися руками. Не знаю уж, в силу означенных обстоятельств или же попросту от природы он обладает исключительно склочным и злобным нравом. Янина Лобзиковна вынуждена с ним работать едва ли не больше, чем без него, поскольку он сам только всё путает, роняет и орёт дурным голосом. У меня есть веские основания полагать, что когда ни я, ни Борис не видим, он даже позволяет себе распускать руки.

— В котором из двух омерзительных смыслов?

— Полагаю… в обоих. Сначала в одном, а когда Янина Лобзиковна оказывает противодействие, то переходит ко второму. Я нахожусь в очень сложном моральном положении! Этот человек не дворянского сословия, иначе я бы его уже вызвал на дуэль и замуровал в камне или что-нибудь вроде этого. С другой стороны, меня сдерживает устав академии, который предписывает уважительное отношение не только к преподавателям, но и ко всем служащим сего учреждения. Я мог бы подать жалобу, но решил, что, поскольку именно вы инициировали…

— Вы, господин Аляльев, всё сделали совершенно правильно. И, повторюсь, завтра-послезавтра вся эта ситуация разрешится. И вам, полагаю, не придётся больше помогать в библиотеке.

— Я полагаюсь на вас.

— И не прогадаете. Кстати, пользуясь случаем, благодарю за подарок. — Я показал браслет. — Вещь прекрасная, я высоко ценю.

— Не стоит благодарности. Правду сказать, я сам бы, конечно, не смог позволить себе столь… значительный знак внимания. Мы же с вами друзья, Александр Николаевич?

— Ну что за вопрос…

— К этому приложил руку мой отец. После того, как ваше имя попало в газеты и прочно обосновалось в гостиных Белодолска, он, разумеется, ищет и будет продолжать искать вашего расположения. Со многими… вытекающими обстоятельствами. Так что сегодня я передам ему вашу благодарность. И, вероятно, он пригласит вас к себе. На вечер в ноябре, или даже раньше.

Я хотел вздохнуть мысленно, однако не удержался и вздохнул физически. Стёпа меня, впрочем, понял и покивал сочувственнным образом. Что ж, я предполагал, что светская жизнь меня скоро начнёт касаться влажными щупальцами. И должен признать, что она сдерживалась весьма долго. А уж способ нашла — заглядение. Через Татьяну Соровскую, отказать которой я бы себе не позволил. Бедное дитя…

Тут как раз прибыла означенная Танюха с отцом, о чём было объявлено. Серебряков поспешил приветствовать гостью, Аляльев тоже от меня отстранился. Я продолжил бытовать на мероприятии, скрывая зевки рукавом.

Наблюдал с интересом за гостями, за вырядившимися в пух и прах дамами, среди которых блистали и многие ученицы академии. Учеников я помнил хуже, разве что тех, что имели до меня непосредственное касательство, вроде Стёпы или Бори. Наверное были и ученики. Госпожа Серебрякова старалась изо всех сил завоевать максимум внимания.

Но я уже видел ту торпеду, что потопит корабль её надежд. Почти вся молодежь старательно маскировала смертельную тоску. Танька разобрала свою бунтовскую прическу и соорудила что-то приемлемое. Оркестр заунывно пилил вальсы и прочие базовые танцевальные мелодии. Если Аляльевы держат руку на пульсе, то их вечер будет куда более современным и отвечающим чаяньям молодых. У них, вон, и Стёпа из непосредственной целевой аудитории.

Фёдор Игнатьевич может хоть до посинения жаловаться, что Танька испортила ему в академии правила, но приток учеников говорит сам за себя. То же самое будет и здесь. Как и в любом предприятии здесь выиграет тот, кто сумеет привлечь на свою сторону молодых. Как бы ни бесились взрослые, их эпоха стремительно проходит, а у руля встают вот эти вот, с ярко-красными волосами, сленговыми словечками, слушающие непонятную музыку и придерживающиеся таких взглядов, что во времена нашей молодости за подобное сослали бы на каторгу. Или на виселицу. Или на виселицу на каторге.

Что же остаётся нам, так называемым взрослым? Да всё остальное. Пусть молодые разбивают себе головы и служат топливом для движения мира вперёд. Мы своё уже отгорели и отбитые головы бережём. Имеем полное моральное право работать в тылу и делать хорошо.

Пока я думал, на балу разворачивался сюжет. Первый танец Татьяна исполнила с отцом — оно полагалось по этикету, кто девушку привёл — тот её и танцует. Ну, за исключением тех случаев, когда приведший уже совсем очевидно не в состоянии в силу возраста или физических особенностей. Федор Игнатьевич же был ещё ого-го, да и явились они то ли специально, то ли случайно под какой-то медленный и спокойный танец.

После первого танца Серебряков на кого-то отвлёкся, и Танюхой завладел Стёпа. Смотрелись молодые великолепно, многие ими откровенно любовались. Как и я, они наверняка видели, что сие есть не только и не столько взаимная симпатия. Роду Аляльевых теперь отнюдь не зазорно породниться с родом Соровских, заполучившим сильномогучий магический источник.

И на третий танец Серебряков не успел, хотя пытался. Танька его приближения не заметила и приняла предложение какого-то прилизанного хлыща с сальной улыбочкой. Вынужденное динамо Серебрякова уже начали замечать, и он, тонко чувствующий толпу, напрягся. Вновь прибился ко мне. Я протянул ему только что перехваченный бокал, и Вадим Игоревич машинально его употребил наполовину.

— Могу я задать бестактный вопрос, Александр Николаевич?

— Полагаю, он не будет таким уж бестактным, если вы в принципе рассматриваете возможность его озвучить.

— Что говорит обо мне Татьяна?

— Вопрос и вправду… деликатный. Татьяна никак не комментирует вашу личность, вот что я могу сказать. Она не из тех, кто обсуждает человека за глаза.

— Но что она говорит о своих чувствах в мой адрес?

— Что ж, буду откровенным. Она в смятении и не знает, что чувствует. Речь идёт о том, чтобы уже сейчас, в столь юном возрасте, выбрать раз и навсегда свою судьбу.

— Смятение мне понятно. Как же сделать верный выбор, Александр Николаевич?

— Что есть верный выбор? Я не знаю, и вы не знаете. Не знает и Татьяна. А тот, кто говорит, что знает, безбожно врёт сам себе. Чужого мнения спрашивают, когда не доверяют собственному. Я бы сказал так: если есть сомнения, примите решение и живите с ним. Ровно таким же способом следует поступать, когда сомнений нет.

— Всё в жизни так просто… Почему же она столь сложна?

— Это очень сложный вопрос.

Задумчивый Серебряков удалился, втюхал пробегающему мимо официанту опустевший бокал и попытался вновь продать себя Татьяне. Та, однако, отказала. Внезапно. Мне сделалось интересно, и я подошёл к ней с вопросами.

— Саша, я просто устала! Это кошмар, меня на части разрывают! Я сказала Вадиму Игоревичу, что хочу отдохнуть и пропустить следующий танец.

— Потому что не надо читать ночи напролёт.

— Фр!

— И не фыркай мне тут, на балу. Нашла место.

— Фр, я сказала!

— Александр Николаевич, а вы не пригласите меня?

Я повернулся и увидел девушку-одуванчика с солнечной улыбкой. Стефания Вознесенская, ученица моя, между прочим. Я уж открыл было рот, чтобы сказать, что танцор из меня так себе, что там, где я рос, было много медведей, которые славно отплясались на моих ногах и ушах. В действительности же я не считал это педагогичным — столь неформально общаться с ученицей, которой потом придётся ставить двойки и читать в её блестящих влажным блеском глазах безмолвное обвинение в предательстве. Сказать не успел ни слова, Танька меня опередила.

— Ещё чего! — выдала она чуть ли не басом. — Он уже меня пригласил.

Схватила и поволокла на середину зала. Тут как раз и оркестр что-то грянул.

— Танюха, ты какого фикуса исполняешь? — спросил я, улучив момент.

Что именно мы танцуем, я не знал. Пытался как-то двигаться, сообразно своим представлениям о прекрасном и с учётом орбит вращающихся повсюду пар, одновременно отвечая порывистым движениям Татьяны.

— Я не знаю! — пискнула та. — Я — запутавшаяся в себе глупая девушка! Это ты взрослый рассудительный мужчина, ты и думай!

— Ты своего, можно сказать, единственного друга зачем-то втягиваешь в ваш сомнительный любовный многогранник.

— Мы же родственники!

— Я тебя умоляю! У вас, аристократов, даже на двоюродных жениться не воспрещается, а мы с тобой вообще седьмая вода на киселе. Для пересудов хватит. Серебряков на меня смотрит нехорошим взглядом. А мне это не нравится, я успел его полюбить. К тому же мы с ним вместе участвуем в восхитительной по размаху авантюре. И впереди у нас, может быть, ещё множество приключений. Если он меня теперь бросит, где я найду второго ментального мага для опытов?

— Найду я тебе ментального мага.

— И это всё, что ты можешь сказать по озвученным вопросам?

— Фр!

— Сама такая.

По окончании танца я подошёл к Серебрякову и сказал:

— Варианта у вас два. Либо прямо сейчас делаете предложение и получаете какой-никакой ответ, либо ждёте, пока у Татьяны в голове всё как-то успокоится, и она примет осознанное взвешенное решение. Лет через пять.

— Она сказала мне, что устала.

— Уверяю, мне она сказала то же самое. Полагаю, это была чистейшая правда. Ситуация самым нелепым образом накалилась до предела, я ощущаю возможность взрыва. Вы можете либо возглавить эту реакцию, либо стать её жертвой.

— Это я уже прекрасно понимаю и сам, Александр Николаевич.

— Ну так действуйте же, во имя нашей с вами дружбы!

У Вадима Игоревича сверкнули глаза, и он куда-то исчез. Танька пустилась исполнять какую-то мазурку с Аляльевым. Где-то в стороне в предынфарктном состоянии маялся Фёдор Игнатьевич, одной рукой держась за сердце, а другой — за голову.

— Александр Николаевич, — призвала меня образовавшаяся рядом Кунгурцеваа, — с вами желают познакомиться.

— Да-да? — повернулся я, симулируя интерес.

Парню, желающему знакомства, было года двадцать три, и смотрел он на меня как-то вызывающе.

— Бекетов, Лаврентий Михайлович, — представила Кунгурцева. — Был нашим студентом, но в прошлом году перевёлся в другую академию. Интересуется вашим предметом. Лаврентий Михайлович, это — Александр Николаевич Соровский.

— Очень приятно.

— Взаимно рад знакомству.

— Я вас оставлю, у вас, верно, будет учёный разговор.

Анна Савельевна удалилась. А Бекетов продолжил на меня смотреть, будто пытался решить, стоит ли вообще начинать разговор.

— Интересуетесь магией мельчайших частиц? — предположил я.

— Можно и так сказать.

— Полагаю, можно сказать как-то иначе?

Тут музыка смолкла и послышался голос Серебрякова.

— Татьяна Фёдоровна!

Он стоял перед окаменевшей Танькой на одном колене и протягивал характерную коробочку с кольцом.

— Татьяна Фёдоровна, без лишних слов… Я склонен полагать, что люблю вас и предлагаю руку и сердце. В вашей власти либо принять их, либо отвергнуть, но откладывать дольше это объяснение я уже не считаю возможным. Итак, возлюбленная моя госпожа Соровская, окажете ли вы мне честь стать моей женой?