Господин учитель II. Французский полтергейст

Глава 42 Мальчишник в Белодолске

— Плещут холодные волны,

Бьются о берег морской…

Носятся чайки над морем,

Крики их полны тоской…

— Ди-и-и-иль! — Со стоном сим я вынырнул из пучины тяжёлого лимонадного сна. — Я таки тебя стукну!

— Извини, — тут же перешла на прозу моя фамильярка. — Но я целую неделю пела тебе «Калинку-малинку», ты говорил, что тебе нравится, но вставал при этом поздно и опаздывал на службу. Я чувствовала, что плохо исполняю свои обязанности. А когда песня тебя злит, ты сразу встаёшь.

— Не всё то, что сразу встаёт, благо есть для нас… А это ещё что за новости?

Приподнявшись и повернув голову, я обнаружил, что вторая половина кровати занята. Существо женского пола, свернувшись калачиком и очевидно испытывая неудобства от утренней прохлады, спало самым наглым образом. Я потыкал существо в спину пальцем. Оно в ответ с ворчанием лягнуло меня в бок пяткой.

— Ау! — повысил я голос. — Уважаемая! Не соблаговолите ли поделиться, какого рожна вы тут делаете?

— Ну что⁈ — плаксивым голосом сказала Даринка, подняв голову и посмотрев на меня через сетку перепутавшихся волос. — Мне тётя Таня спать не даёт!

— Зачем?

— А она всю ночь ворочается, бормочет чего-то, вскрикивает. Я к тебе ушла.

— То есть, дверь открыта была?

— У.

— Н-да. Никогда больше не буду пить лимонад.

— Я люблю лимонад! Он вкусный.

— Я тоже люблю. Но лучше буду любить на расстоянии. Так безопаснее.

Даринка молча шлёпнулась обратно на подушку. Я прикрыл её одеялом, зевнул и встал. Здравствуй, утро!

Утро ответило мне мрачным зырком через окно. Серость, серость, серость… Хоть бы уж снег выпал, что ли. А снег, в сущности, тоже дрянь, да ещё и холодная. И чего это я такой злой и недовольный с утра? А, это из-за вечера. Ну да, всё логично, всё закономерно. Как это там Леонид вчера говорил? Если дама проявляет нерешительность, то мужчина должен быть решителен вдвойне. То же самое и с хорошим настроением. Его нам отмеряется строго определённое количество. Потратил вечером двойную норму — на следующий день будешь расплачиваться.

— Тяжело-то как жить, Диль, ты даже не представляешь…

— Да, я вовсе не представляю, как это — жить. Могу я чем-то облегчить твои страдания?

— Да как ты их облегчишь… Никак ты их не облегчишь. Сейчас, как это говорится в народе, кофейку бахну и норм. А насчёт будильника — давай уже остановимся на какой-нибудь мелодии без слов. В принципе, сгодятся и холодные волны, только ты их исполни так, знаешь, во-первых, нежно и переливчато, а во-вторых, лишь обозначая мотив. Сумеешь?

— На-на, на-на-на, на-на-на…

— Очень, очень хорошо. Вот прямо то, что нужно. Спасибо тебе, Диль, идем зав…

И тут я увидел воочию, что бывает, когда ты не идешь к завтраку. Дверь распахнулась, и завтрак пришёл ко мне. Целый поднос. С нарезанным хлебом, маслёнкой, вазочкой с вареньем, тремя варёными яйцами, солонкой, чашкой, молочником и, разумеется, кофейником.

— Я люблю тебя! — вырвалось у меня по отношению к кофейнику.

Дрогнул поднос. А дрогнув — низринулся к полу, стремительно набирая скорость, сообразно с до тошноты непоколебимым ускорением свободного падения. Гравитация! Все мы — игрушки в твоих руках, мнящие о себе неоправданно много.

Удар, грохот, звон, кофе рекой по полу, молочная река впадает в него, плывет по всему этому буйству айсбергом кусочек масла, мокнут и погибают безвозвратно ломти хлеба…

Но моё воображение не успело дорисовать апокалиптическую картину. Диль оказалась быстрее. Она столь ловко поймала поднос, что не пролилось ни капли. Только вот одно яйцо скатилось и полетело на пол, но его поймал енот.

— Я думала, ты ещё спишь, — пролепетала бледная Танька. — Прости, я не готова тебе ответить прямо сейчас, я никогда вот так… И в таком виде!

Она была в халате, я — в пижаме. Диль поставила поднос на стол. Енот на задних лапах подошёл ко мне и протянул яйцо. Я молча принял подношение, понимая, что ситуация доходит до точки не то что кипения — она уже до точки взрыва дошла.

— Татьяна… что с тобой случилось?

— А я… А что со мной?

— Вот и мне интересно. Вечер я помню смутно, уставший был, но, кажется, ты мне яичницу жарила с колбасками. Теперь вот завтрак аж в комнату доставляешь. Почто? Ты ведь гордая и независимая.

Танька пылко покраснела и захлопнула дверь. Шаги ушуршали вдаль.

— Диль! — повернулся я к фамильярке. — Ты хотя бы понимаешь что-нибудь?

Диль, как выяснилось, понимала многое. Она вчера весь день дома обитала и от нечего делать всё подслушивала и подсматривала.

— Татьяна вчера имела трудный и откровенный разговор с папой. В числе прочего он сказал, что если уж она действительно так твёрдо настроилась выйти за тебя замуж, то именно ей придётся как следует постараться и тебя заинтересовать, потому что на текущий момент — это он слово в слово так сказал, — со стороны прекрасно видно, что тебя брак интересует в последнюю очередь, что ты, похоже, просто не знаешь, как ей отказать, чтобы не обидеть. Сказал также, что это крайне, во-первых, низко, а во-вторых, опрометчиво с её стороны — считать тебя этаким мягким гимнастическим матом, на который, как на уроках физической культуры, можно всегда спокойно упасть. Сказал, что ты, хозяин, ни коим образом не такой мат. И если посмотреть на ситуацию непредвзято, то это именно у тебя есть деньги, положение в обществе, достойная работа и умение устраивать свою жизнь, не говоря о безоблачных перспективах. В то время как у неё, Татьяны, денег как таковых нет, положение в обществе завязано исключительно на тебя одного, сама студентка, учится посредственно, а ко всему прочему ещё и ведёт себя с тобой так, как будто ты ей чем-то по гроб жизни обязан. И что с такой стратегией она уж точно своего не добьётся никогда. Что она ошибочно принимает доброе отношение за слабость и полагает, будто может из тебя верёвки вить безнаказанно, в то время как если уж называть вещи своими именами, то это именно она постоянно делала то, чего ты от неё хотел. И к Хранительнице тебя на спине таскала, и фамильяров добывать ты хотел в первую очередь, и даже когда надо было фальсифицировать пепелище, ты просто сказал ей: «Поехали!» — и она поехала.

— Охохонюшки хо-хо… Вот прям так всё и вывалил?

— Это я ещё где-то на середине остановилась. Общий смысл его монолога сводился к тому, что ты — человек свободный, независимый и невероятно порядочный, кроме того, от природы чрезвычайно добрый. И будь на то твоё желание — к тебе очередь из невест выстроится. В то время как ей, если она откажет господину Серебрякову и с вами продолжит вести себя в подобном ключе, останется, быть может, один только Аляльев, да и тот, будем откровенны, в Татьяне заинтересован не сильно. Девушка она видная и яркая, да только этой яркостью все предпочитают издалека любоваться, вблизи больно уж характер обжигает.

— Н-да, Игнатьич, конечно, умеет вдарить… Редко, но метко. И что, она всё это выслушала и моментально превратилась в плюшевого зайчика?

— Нет, она сначала долго плакала, а потом стала злая. И тут как раз Серебряков пришёл, под тем предлогом, что искал тебя. Ну, она при Фёдоре Игнатьевиче ему всё и выложила. Что выходит замуж за тебя, и что решение её бесповоротно.

— Н-да, ясно, чего он в кабак такой невесёлый пришёл… Блин, ну, это мне как-то совсем не нравится. Испортили Танюху. Такой бенгальский огонёк был, а теперь что? С другой стороны, завтрак… Да, давай с тобой, Диль, позавтракаем, а потом уже будем решать.

— Можно мне яйцо?

— Разумеется, у меня тут ещё два есть. Давай, я тебе почищу, не пачкай руки.

После завтрака, более-менее оживший и переодевшийся, я спустился вниз и напоролся на Дармидонта.

— Вас Фёдор Игнатьевич просят-с…

— Стремлюсь к нему. Татьяна ушла уже?

— Ушла-с…

— Да не провожай ты меня, я дорогу знаю.

Фёдор Игнатьевич в кабинете спешно собирал портфель. Увидев меня, замедлился.

— Александр Николаевич…

— Доброго утра.

— Да-да, утро, разумеется, это всё, как уж заведено… Одним словом, есть у меня до вас просьба.

— У меня к вам встречная. Завязывайте Таньку кошмарить, ну что это такое, в самом деле. Знаете, как говорится: правду надо подавать, как полотенце, а не бить ею по лицу, будто бы ссаной тряпкой.

— По-моему, говорится несколько иначе, но я вас, полагаю, понял. Что ж, каюсь, да, я был жесток, но ведь тут положительно какой-то кошмар. И лучше сделаю ей больно я, чем это вынуждены будете сделать вы. В конце концов, я — отец, от меня никуда не денешься, а вот вам, рассорившись, будет жить под одной крышей невыносимо.

— Я, в общем, и съехать могу. Доход позволяет арендовать что-нибудь приличное неподалёку от работы. А то и купить в рассрочку. Полагаю, с учётом моей репутации, с кредитованием проблем не возникнет.

— Прошу, оставьте эти мысли, умоляю просто! Тут живёт эта девочка, имеющая определённые надежды, и Татьяна с ней занимается. Вас не будет — всё рассыплется, да, тут, я бы сказал, уже многое только на вас одном и держится.

— Я вас тоже люблю, Фёдор Игнатьевич.

— Приятно… слышать…

— А Таньку всё же больше не пугайте. Кому вообще нужна такая жена, которая на задних лапках ходит и только ищет, как бы услужить?

— Что значит, кому? Всем!

— Ну, может, и всем. А мне — неинтересно. Мне страсть нужна. Буйная. Чувственный фонтан искр!

— По-моему, раньше вы свои предпочтения касаемо женщин совершенно по-другому излагали…

— Это другое. Это я про других женщин говорил, в целом, абстрактно. А Татьяна — вещь конкретная. Я, понимаете ли, как скульптор. Да, я привык к определённому типу глины, с которым мне комфортно работать. Но вот мне в руки попадается слиток золота! Что правильнее: работать по золоту, или же вынудить золото обратиться в серую и невзрачную глину?

— Вот теперь, когда вы огорошили меня этим риторическим вопросом, я, в свою очередь, тоже вынужден спросить: какие у вас, наконец, намерения в отношение моей дочери? О том, что помолвку она разорвала, вы, полагаю, уже знаете. В вину вам этого ни коим образом не вменяю, и отвечать за это вы не должны, но просто так, для сведения.

— Намерения я озвучу.

— Когда же?

— Сегодня… Завтра. Не знаю. Я что сказать-то хотел: на службу сегодня не явлюсь. Всё равно занятий моих нет, так я тут один вопрос, тесно связанный, решить хочу.

Хотел я отыскать Серебрякова, поднять его, даже если для этого понадобится помощь некромантов, столь презираемых Борей, и выспросить, что же мы такого решили вчера насчёт всей этой истории. Что решение было принято — я прекрасно помнил, мы даже в честь этого на столе танцевали. Однако когда я со стола спрыгнул, подробности из памяти как-то вылетели.

— Решительно невозможно, и вы предупреждаете мою просьбу.

— Ах да, вы же с просьбы начинали…

— Как вы знаете, господин Старцев…

— Слышал, да.

— Место декана занять некому.

— А замдекана?

— Замдекана — это, собственно говоря, Арина Нафанаиловна и была.

— Надо же, как совпало…

— Я вас уверяю, там просто административная работа, вы, с вашими талантами, освоитесь моментально!

— Федор Игнатьевич, да вы смеётесь⁈ Это же факультет стихийной магии! Я-то к нему каким боком вообще?

— Вы, прошу меня извинить, по документам — маг-стихийник.

— Ну, может, конечно, и маг. Может, и стихийник. Но деканом⁈

— Поверьте, я бы с удовольствием поставил кого-то другого, но — некого! Видит бог, некого! И все коллеги, между прочим, задают мне вопрос один и тот же, а именно: когда я вас на эту должность поставлю. Вы, в некотором роде, знаменитость, и вашего возвышения, скажем так, ждут. Ну что вы на меня так хмуро смотрите? Это прибавка к зарплате и существеннейшая! А кроме того, вашу кафедру мы к стихийному факультету и припишем. Секретарь вам полагается. Заместителя сами назначите. И в случае чего — я вам помогу всенепременно. Соглашайтесь, Александр Николаевич, выручайте!

— Вот — жопа вы, Фёдор Игнатьевич, самая настоящая, уж простите за выражение.

— Спасибо! Спасибо, Сашенька, я вам так благодарен!

— Только я работать не буду всё равно.

— И не надо, конечно, не работайте. Да что там работать? Только портить всё. Там и Старцев не работал.

— А преподавание как же?

— Это я пока на себя беру. При всей моей вере в ваши таланты…

— И замечательно. И даже не претендую.

В свой родной обжитый кабинет я не пошёл. Сразу внедрился в кабинет Старцева. Там было весьма аскетично. Комнатка — чуть больше моей спальни. Диванчик имеется. Пожилая секретарша, узнав, что я пришёл княжить и владеть ею, долго молча меня крестила, глядя с такой благодарностью, что мне захотелось убежать. Я, разумеется, сдержался и всего лишь заперся в кабинете.

— Фух! Диль! Встань передо мной, как лист перед травой.

— Я тут.

— Вижу. А должна быть тут только одна нога, вторая же — там.

— В твоём кабинете? Чайник принести с вкусняшками?

— Вот знаешь, Диль, если бы ты не была фамильяром — я бы на тебе женился. Ты ж буквально мысли мои читаешь!

— Вовсе не читаю, а просто догадалась.

— Ай, ну тебя. Неси, в общем.

Пока Диль бегала, я быстро просмотрел бумаги на столе и нашёл дела в совершеннейшем упадке. Складывалось впечатление, что Старцев начал забивать на свои обязанности с первого сентября. Зрело что-то, кипело в его душе. Вот, например, списки по курсам. Тут подпись и печать ректора нужны. Это зачем тут лежит? Доклад в министерство об академических успехах — одна шапка напечатана на машинке. Заявление на академический отпуск, две недели назад подано, судя по дате. Портрет юной красавицы… Ба, постойте, да это же Арина Нафанаиловна! Вот так-так. Было из-за чего на дуэль-то пойти. Эк ее жизнь без любви истрепала да измочалила. Ну, ничего, глядишь, в медовом месяце ещё реабилитируется, наверстают там всё, что можно и нельзя.

— Вот, прошу: чайник, печенье, чашки твои все, а ещё там Вадим Игоревич стену испортил и спит.

— Сте… Чего⁈

— На диванчике твоём спит, пледом укрывшись.

— Так, стоп. Это уже интересно, я вынужден сам разобраться. Ты, Диль, садись и постарайся во всё это вникнуть, положи срочное отдельно, а что может подождать — ещё более отдельно.

Я вышел из кабинета, посмотрел на секретаршу.

— Я отлучусь ненадолго. За себя оставил помощницу, Дилемму Эдуардовну. Вы ей не докучайте и никого не пускайте в кабинет, пусть ждут в приёмной, если будет нужда.

Секретарша молча перекрестила меня, потом — дверь.

— Бог знает, что такое, — пробормотал я и вышел, бросив напоследок взгляд на дверь с табличкой «Заместитель декана факультета стихийной магии».

В моём кафедральном кабинете и вправду обнаружился изобильно спящий Вадим Игоревич Серебряков, не заметивший, как Диль ограбила занятую им жилплощадь. Памятуя доклад, я сразу же посмотрел на самую свободную стену, и у меня один глаз едва не вылез на лоб. Второй стоял смирно, мне так кажется более выразительным.

— Оч-чень интересно. Любопытно было бы узнать некоторые подробности. Вадим Игоревич! Вадим Игоревич, вставайте! Вы зачем мне в стену гвоздей наколотили, Вадим Игоревич? Откуда у вас вообще такие умения существуют? Вы же аристократ, в конце-то концов, да проснитесь же вы, право, это перестаёт быть остроумным!

Серебряков внезапно открыл глаза и посмотрел на меня таким чистым и ясным взором, каким не стыдно было бы узрить самое Бога. Как будто и не спал вовсе. Стремительно сел, практически тут же встал и, шевельнув усами, поглядел на стену.

— Поразительно, — сказал он. — И вправду вызывает некоторые вопросы…

— Как! И у вас тоже?

— Почему я здесь?

— Послушайте, это нечестно.

— Понимаю, всецело вас понимаю, Александр Николаевич. Себя понять не могу. Гвозди… Вы уверены, что это я?

— Да вот же, на полу и молоток валяется.

— Это ещё ничего не доказывает.

— На рукоятке ваш герб выжжен.

— Вправду… Это мне Дмитриев подарил, когда в реальном училище труд постигал. А что это, мой ящик на столе?

— Этот-то? Верно, ваш, у меня такого не было. И опять же, герб ваш на крышке.

— Беда, Александр Николаевич!

— В чём?

Серебряков подошёл к столу, откинул крышку ящика и замер с видом скорбным и торжественным. Я приблизился. В ящике, в двух специальных пазах лежали два пистолета.

— По всей видимости, мы вчера решили стреляться.

— Вы это наверно помните?

— Я вообще ничего не помню.

— А я вас искал, чтобы прояснить.

— Вот и прояснили. Всё более чем очевидно. Не сумели договориться полюбовно и решились стреляться.

— А гвозди?

— Гвозди?.. — Серебряков снова устремил озадаченный взгляд на стену. — Ну, вот, набил, как видите-с…