Инквизитор Божьим промыслом книга 15 Чернила и перья

Глава 25

Когда Ламме увёл заскучавшую было красотку жену, а слуги уже убрали со стола, оставив господину лишь графин вина и блюдо с местными фруктами, он наконец принялся за письма. И первым распечатал письмо от своего кредитора…

Остен, мерзавец.

Негодяй сначала написал пару слов сочувствия, дескать, да разве же можно так нападать на ребёнка и жену. А повозмущавшись немного, напомнил генералу, что его следующая выплата уже скоро, сразу после урожая; также писал, что он очень рассчитывает на эти деньги, и ещё надеялся, что случай с юным графом не повлияет на погашение задолженности. А также Остен просил барона подтвердить письмом, что он готов будет погасить часть долга этой осенью, как было уговорено. Боялся жулик, что барон будет просить отсрочки платежа из-за «прискорбного происшествия». В общем, ничего особенного, обычная сволочь, обычный банкир. Ну, может, и не совсем обычный, а самый из всех нахальный. Генерал небрежно бросил письмо на стол: в печь. Отвечать на него он не собирался. Дальше… Ну, конечно же, письмо от неё. От «сестрицы».

Письмо было писано не её рукой, почерк ровный, буквы красивы, ошибок нет… Этот приживалец-секретарь писал… как его там… Нет, барон не мог вспомнить имя секретаря Брунхильды.

«Брат мой и господин. Уж знаю, что дошли до вас вести о том ужасном случае, в котором был ваш племянник и я. Так хочу вам сообщить, что с нами всё в порядке. Мы живы и здоровы, благодаря Богу и благодаря нашим друзьям Фейлингам, которые оба не струсили и отбивали железо голыми руками, что закрывали животами своими нас с сыном от пороховой стрельбы, что понесли раны тяжкие за нас с графом, и которые оба, и Хуго, и его родственник Курт Фейлинг, которого прозывают в семье «Тихоней», оба были все в крови, когда я их последний раз видела. И ещё благодаря нашему родственнику, славному и доброму господину Кёршнеру, дом которого стал для нас истинным убежищем в ту страшную ночь, когда убийцы шлялись вокруг, помышляя убить вашего племянника. И лишь фамилия Кёршнеров и их люди тогда отбивались от негодяев, а из городских людей никто на помощь не пришёл. Но, слава Господу, рассвет пришёл, и убийцы отступили, а затем приехал к нам господин Роха, и мы тут же отбыли с ним в ваш, господин мой, благословенный край, — генерал думал, что дальше Брунхильда начнёт жаловаться на баронессу, но ничего подобного не было. И графиня писала: — Но здесь я всё ещё не чувствую себя в безопасности, так как вас нет рядом, и посему я посылала нарочного к нашей Агнес в Ланн с просьбой приютить там меня и графа. А наша славная племянница, — тут генерал невольно усмехнулся: «Славная племянница?», — имела в тот же день разговор с Его Высокопреосвященством насчёт меня и графа, он её принимает, как только она просит о том, и ему она сказала, что вы, братец, уехали на очередную войну, а более заступников у меня и графа в герцогстве нет, и пастырь, да хранит его Господь, сразу бедой моей проникся, — «да это уж несомненно, старый лис сразу почувствовал, как лишний раз уязвить герцога», — и настоял, что если нам грозит опасность в Ребенрее, чтобы мы были к нему без промедления, обещал защиту для нас и покровительство, обещал о том подлом вероломстве писать самому Папе и ещё обещал мне пансион на срок проживания. И о том всём нарочный мне привёз от архиепископа письмо ласковое. Посему обременять вашу супругу в вашем малом доме я не захотела и решила отъехать в Ланн, где и буду ждать от вас вестей.

Мы с графом вспоминаем о вас ежечасно и любим вас всем сердцем, братец дорогой, для графа вы истинный пример рыцаря, он всё время спрашивает о ваших подвигах, просит рассказывать про вас, хоть сто раз уже те рассказы слышал. Ему так понравилось, что одно имя ваше устрашает недругов, а ещё он говорит, что ваш герб много красивее, чем его, и что сам он хотел бы на гербе ворона, и говорит: не будь вы на войне, негодяи не посмели бы напасть на нас, — тут у генерала что-то опять кольнуло в груди. Он перестал читать и опустил бумагу. Стало нехорошо, нехорошо от собственного бессилия, он вдруг понял, что ежели и с ним приключится что-то дурное, если он умрёт, даже станет слаб или просто состарится, то этого чудного мальчика, его «племянника», непременно убьют. Непременно. И сейчас, когда он вдруг почувствовал своё бессилие, ему становилось больно от этого ощущения. Что ему было делать? Малены — их десяток родов, в родах, может быть, сто человек наберётся, и из тех ста семьдесят человек безземельных, то младшие сыновья, всякий из которых стоит в очереди, словно на лестнице. А первые, что имеют земли и доходы, так мечтают о большем и мечтают ещё и о титуле. Всякий из этих людей жаждет смерти юного графа, чтобы взойти на ступень выше. Перерезать их всех, да хоть половину… тяжко, но возможно: собрать отряд с пушками, брать замок за замком и резать всех, кто попадётся. Хлопотно, дорого. Сеньоры, те, что не Малены, и те за них горою будут; они, впрочем, и так за них, и бюргерам такой войны в графстве не нужно. Бюргеры и без того ноют, что эта вражда мешает городу. Ноют, да, но тут же от разбойника речного просят их освободить.

Нет, пару семеек перерезать всё-таки придётся. Самых ярых выбрать, зачинщиков и причастных. И истребить безжалостно и показательно. Хотелось бы побольше… Да разве герцог дозволит, чтобы его родню как косой косили? Нет, решить вопрос со злобными Маленами ему до самого возмужания графа, до его женитьбы, до первого его сына не удастся. Графа из Ланна нужно к себе забирать. Забрать у графини. Чтобы при нём был, при Рохе и Брюнхвальде. Нужно воспитать сильным человеком, пусть вместе с бароном растут, при ратных людях, надо их с детства рядом держать, чтобы одной семьёй были, одной силой. Чтобы с коней не слезали, чтобы учителя были из бывших сержантов… А как чуть подрастут — на войну обоих брать, прививать ремесло с самых юных лет. Вот только где ему жить? Волков трёт грудь под левой ключицей. И тут же понимает: замок. Замок нужно достраивать. Деньги на то где-то сыскать. Сволочи бюргеры туллингенские отобрали такую хорошую казну, её точно хватило бы дело завершить. Он опять вздыхает, поднимает бумагу и дочитывает письмо. А там уже совсем немного слов осталось. — А я за вас, любимый брат мой, господин мой, молюсь каждый день, вы единственный муж фамилии нашей, единственный муж в жизни моей, коего я чту и люблю и буду любить всегда и всем сердцем. На том прощаюсь, жду вашего письма, а лучше вас самого. Ваша сестрица графиня фон Мален».

Ни единого дурного слова про баронессу сказано не было, Брунхильда, конечно, умнела с годами, но всё равно ума её было мало, чтобы научиться избегать дурных решений. Волков посидел немного, подумал над письмом… Ну, во всяком случае, если герцог вздумает что-то высказать ему на сей счёт, проявить своё недовольство по поводу того, что графиня сбежала к архиепископу, он просто покажет Оттону ему это письмо. На, мол, погляди, любезный сеньор, как твои родственники на баб и детей нападают. Чего же им не искать укрытия? И выбирать его не приходится, если речь идёт о жизни и смерти: Ланн так Ланн. В общем, его ждал не очень приятный разговор с его сеньором, но у него был хороший козырь — его славное дело в Винцлау. Уж за это герцог должен быть ему благодарен.

Генерал откладывает письмо «сестрицы» и берёт из пачки следующее, какое попадётся. Это от Хуго Фейлинга, оно было недлинным, Фейлинг писал, что пострадал при нападении, но жив, хотя сам писать и не может, писал, что ещё сильнее него пострадал Курт Фейлинг, но молодой человек тоже ещё жив, хотя доктор и волнуется о нём, и раны, что получил Курт, тяжелы, особенно та рана плоха, что от пули. «Обязательно к ним заеду. Нужно подержать этих храбрых и преданных людей». А потом Фейлинг стал сокрушаться, что графиня уехала от него и что она не ответила на два его письма. И вот тут генерал стал усмехаться про себя. «Глупец, думал, графиня будет сидеть при его постели, бинты ему менять. Нет, Брунхильда не из того теста замешана. Нет, братец, нет, попользовался красоткой, пора и честь знать, для неё ты — уже прошлое, — и тут даже какая-то неприязнь к Хуго появилась у него, видно, всё дело было в ревности. И он с удовольствием подумал: — Дурак дураком. Интересно, он знает, что она уже в Ланне? Не удивлюсь, если она уже завела себе какого-нибудь богатого купчишку из местных. Ну должен же кто-то оплачивать её бесконечные расходы».

Барон бросает письмо Фейлинга к письму банкира, в ту стопку, которая пойдёт в печь. Отвечать на него он не хочет, увидит раненого героя, возможно, уже завтра и поговорит обо всём без бумаги.

Потом он взял письмо, что прислала ему очаровательная дворцовая потаскушка Амалия Цельвиг. И это было естественное письмецо, что его не огорчало и не раздражало. Писала она с ошибками и кляксами, но во всём письме было столько забавного, столько сплетен из дворца герцога, что читал он его с удовольствием. Начиналось оно с нейтральной фразы «Господин барон, желаю вам здравия на многия лета, как и обещала, пишу вам новости, что происходят у нас во дворце Его Высочества…».

Писала Амалия, что с новым канцлером наступают в Вильбурге новые порядки. Что мажордом лакеев меняет, ибо прежние стали нерасторопны и новому канцлеру не по вкусу. Во многих комнатах меняют обивки, а большой бальной зале — паркет. Ещё писала, что герцог недавно в первый раз поссорился «сами знаете с кем» — Волков понимал, что речь идёт о юной и очаровательной фаворитке Его Высочества, — и первый раз за последнее время завтракал в одиночестве. Все о той размолвке только и говорят. Думают, не будет ли курфюрст искать нового друга сердца. А ещё взяли нового повара, так как предыдущий половину дворца отравил порченой рыбой, «говорят, что и сама герцогиня животом маялась», — тут он даже посмеялся, хоть и совсем немного. В общем, весёлая дева позабавила его дворцовыми новостями, и он был рад её письму. А ещё Амалия ни разу не упомянула про их славные ночи, и тут генерал опять был ей благодарен. Иначе супруга, и без этого очень бдительная, стала бы ещё и в этих письмах искать повод для ревности. Хотя она и без поводов ревновала. В общем, из письма, из мелких всяких подробностей, он сделал вывод, что пока у курфюрста всё хорошо. При плохих делах или близких войнах ремонт в доме не затевают. А ещё он понял, что распутница напомнила ему про себя: дескать, вы, дорогой барон, обещали мне за известия платить один золотой в месяц. Письмо я вам написала, теперь дело за вами…

Волков тогда звал горничную и просил нести ему бумагу и прибор для письма. И сразу ответил ей письмом коротким: мне всё понравилось, так и пишите дальше. И в то письмо вложил на половинке листа свой вексель, расписку, гласящую, что всякому Иероним Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, возместит по этому векселю двадцать восемь талеров, если он предоставит Амалии Цельвиг один гульден. Лишний талер немного, кажется, но и немало для любого банкира. И он был уверен, что под его имя всякий меняла тут же выдаст Амалии заработанные ею деньги.

Дальше шло письмо от его старого знакомца, ещё недавно влиятельнейшего человека в герцогстве, бывшего канцлера Его Высочества Валентина фон Цуннига фон Фезенклевера. Младшего брата соседа Волкова, барона Фезенклевера.

«Канцлеры хоть и бывшие, всё равно канцлеры», — решил для себя генерал и стал читать письмо.

В письме Фезенклевер писал, что узнал об ужасном случае, что произошел с графом и графиней, и негодовал вместе со всеми честными людьми над этой подлостью. А ещё писал, что находится сейчас в своём поместье Цунниг, наводит порядок и обустраивает дом. Но ещё до сбора урожая поедет в Фезенклевер гостить к брату и будет рад встретиться с Волковым, а также оказать ему посильную помощь, если в том будет нужда.

Фезенклеверы среди сеньоров графства Мален безусловно имели вес и уважение, но, скорее всего, то был вес, что давал им пост канцлера при дворе его величества. Впрочем, Фезенклеверы были большой и сильной семьёй, пусть даже и утратившей своё положение.

Волков тут же взялся писать ему ответ. Писал, что рад письму и участию, что проявляет «канцлер», он так и именовал Фезенклевера в письме, также писал, что уже ждёт встречи, которой будет рад. А ещё он написал, что участие канцлера в урегулировании распри с Маленами пока не надобно, так как генерал с этим делом хочет разобраться сам.

И последнее письмо было от его маленского родственника Кёршнера. То были новые и незначительные подобности случившегося, радость, что оба Фейлинга живы, и негодование по поводу того, что городской магистрат тем вопиющим делом не озаботился и выяснить, отчего стража не приходила ему на помощь всю ночь, не желает.

После хороших писем, что принесли ему хоть чуть отдохновения, письмо Кёршнера снова опустило его в тёмную пучину злобы и раздражения. И злился он на родственника, хотя тот был вовсе ни при чём и все его сетования и упрёки были абсолютно законны, хоть и направлялись не по адресу. Кёршнер жаловался на несправедливость, и генерал понимал, что с этой несправедливостью придётся разбираться ему. Видно, оттого и злился.