Инквизитор Божьим промыслом книга 15 Чернила и перья

Глава 13

Ужин получился совсем не такой, как предыдущий, тут уже генерал не поучал принцессу, как ей быть и что ей делать в своём доме, как обуздать своих своенравных вассалов и вельможных слуг. Виторио Алесандро Гуаско ди Сальвези оказался человеком разговорчивым и весёлым, к тому же, как и все южане, он любил вино и не сидел за столом важно, дожидаясь лакея, а сам иной раз вставал, чтобы с поклоном наполнить бокал и маркграфине, и Волкову. Кроме этого, он отлично знал своего почившего сеньора и вспомнил немало охотничьих и бытовых историй, с ним связанных; истории о покойном муже принцессы Оливии были занимательными и смешными, но генерал дважды замечал, что глаза Её Высочества увлажнялись во время рассказов обер-егермейстера. Ну что ж тут удивительного, с ним она прожила большую часть своей жизни. А то, что она явно не была довольна своим супругом при жизни… Так разве есть жёны, что довольны своим мужьями? В общем, ужин удался, и всем троим он пришёлся. Волков и маркграфиня удовольствовались хорошо проведённым временем, а господин Гуаско тем, что смог обаять важных и нужных людей.

Гюнтер воду из лохани после помывки Волкова не вылил. Знал, что господин придёт с ужина и будет снова мыться: вон жара какая, не смотри, что стемнело уже. А может, ещё и ночью встанет ополоснуться, освежиться, если сон к господину не придёт. И слуга всё сделал правильно. Барон пришёл весел, так как вина выпил за ужином изрядно, и, разоблачившись, стал, рассыпая брызги по паркетам, плескаться в теплой воде перед сном, пока Гюнтер приносил ему полотенце и собирал несвежие вещи господина.

— Фу, хорошо… — говорил генерал, вытираясь, — у нас за перевалом такой жары нет. Ночь уже, а всё равно жарко.

— Бывает стоит иной раз, день или два, — вспоминает слуга, — но чтобы такое пекло неделями стояло — нет, не припомню.

— Не хотел бы ты тут жить, наверное? — вытираясь после омовения, спрашивает господин.

А слуга и говорит ему неожиданно:

— Жара меня не очень страшит, а вот персики и черешни здесь прекрасные. И орехи везде растут.

Волков усмехается, бросает ему полотенце: да, персики здесь удивительные, только что он их ел за ужином, при последней перемене блюд принесли сыры, первый виноград, резаные другие фрукты, среди которых выделялись персики. Их даже резаные нужно было есть аккуратно, так как из этих прекрасных фруктов обильно вытекал сок. Закусывать ими хорошее красное вино генералу понравилось.

Наконец он закончил и с удовольствием улёгся на перину сверху.

«Хорошо бы заснуть сразу, иначе скоро мне опять жарко станет, тогда не усну уже. Главное, не думать о делах, что надобно сделать завтра!».

И к счастию его, видно оттого, что хмель отогнал от него все мысли, а омовение дало ему хоть и краткое, но облегчение, стал он забываться сном, и вскоре заснул бы… Как вдруг в дверь постучали, и тут он, обозлённый, что его драгоценный сон уже, кажется, пришедший, отогнан, рявкнул раздражённо:

— Гюнтер! Ну, что ещё?

И, к его удивлению, в комнату вошёл фон Готт с лампой в одной руке и своим неизменным клевцом в другой; он был в одних панталонах и рубахе, был бос, но при том имел вид спокойный и произнёс без всякого цвета в голосе или даже устало:

— Сеньор, к вам гости.

— Гости? Кто же? — спросил генерал, понимая, что будь это гость неожиданный или неизвестный, оруженосец так спокоен не был бы. «До полуночи час остался, кто же в такое время может в гости прийти?».

А оруженосец ему и говорит всё так же бесцветно:

— Так принцесса к вам просится, пускать?

— Фон Готт, вы болван, конечно пускать! — Волков сел на перине. — Гюнтера зови, пусть одежду несёт.

Но Гюнтер одежду принести не успел; едва оруженосец скрылся за дверью, как она тут же раскрылась, и в комнату, шурша юбками, буквально ворвалась прекрасная женщина. Вошла в простом домашнем и свободном платье, которое не скрывает плеч и груди, чепец на волосах держится каким-то чудом, остановилась и взглянула на Гюнтера и фон Бока, которые стояли в дверях. Сообразительный Гюнтер тут же, подвинув оруженосца, закрыл за нею дверь, оставив господ наедине.

— Ах, как хорошо, как мудро было нанять новую служанку, за то спасибо вам, барон, иначе и не знаю, как через весь тёмный дворец одна бы шла, — говорит маркграфиня и, высоко подобрав юбки, кидается к нему на постель, даже немного неловка была и ударилась о его лицо своим, засмеялась на мгновение от такой неловкости своей и потом стала жадно целовать его в губы, жарко и ненасытно. Волков чувствовал вкус вина на её устах, но волновало его другое, он оторвался от неё и, проводя рукой по её волосам, по её лицу, сказал:

— Так, кажется, ещё три дня ждать?

Но она лишь ответила просто:

— Ну, придумаю что-нибудь ещё, чай, не дева двенадцати лет. Порадую вас.

И снова стала целовать его в губы, а потом в шею и грудь с новой страстью, а рукой без всякого стеснения искать его естество. А он гладил её по плечам и высвобождал грудь из её лёгких одежд, в чём она помогала ему.

А потом он, в который раз помывшись у лоханки, говорил ей с удивлением:

— Уж и не знал, что в вас живёт такая страсть и такие умения таятся.

Она лежит на его постели, не прикрывая одеждами плечей и груди, смеётся, немного стесняясь:

— Когда муж пропадает на охоте или в конюшнях, уже и не знаешь, как его привлечь в спальню… Вот и спрашивала у своих дам, чем они мужчин привлекают, — и потом добавляет: — Налейте мне вина, барон.

Вино в графине на столе, конечно, тёплое, но зато хорошее. Он возвращается к ней в постель, и принцесса спрашивает:

— Вам было со мной хорошо?

Вот таких вопросов Волков не любит, он знает, что это может быть лишь первый в долгой череде. Но маркграфине нужно отвечать.

— Уж и не помню той, с которой мне было лучше, чем с вами, Оливия, — он снова прикасается к её груди. А она, словно и ждала этого его ответа, берёт его руку и целует её, а после и говорит, глядя Волкову в глаза:

— Так вы, барон, оставайтесь при мне навсегда, — и так как генерал не сразу осознаёт сказанного ею и молчит, женщина добавляет: — Не уезжайте, и будет вам всё, что пожелаете.

Она снова целует его руку, а потом прижимает её к своей щеке. И тут его вдруг одолевает растерянность, и он по-прежнему не знает, что ей ответить. Только думает молча. Одно дело интрижка, роман, и другое дело — остаться при ней. При маркграфине Винцлау. Которую подданные зовут инхаберин. То есть владычица, хозяйка, госпожа земли. Но тут же и другие мысли приходят к нему в голову: уж точно местному свету, здешним сеньорам то по душе не придётся. Он с первыми сеньорами одного графства Мален, и с теми до сих пор совладать не может. Графства! А тут что делать, если против сеньоры целая земля восстанет? А они восстанут, не допустят господа выскочку-чужака в своём уделе. У них тут своих кандидатов на постель принцессы десятка два отменных мужей наберётся. Нет, нет, нет… Принцесса, конечно, великолепна и страстна, обладать ею большое удовольствие, да и честь тоже, но быть отравленным или заколотым из-за угла в этом душном замке он точно не желал. А она, всё сжимая его руку в своих, не отводит от него глаз, ожидая ответа. И так как ответа всё нет, принцесса повышает ставки:

— Конюшни мужа вам приглянулись, так они ваши будут; хотите вашим людям достоинства рыцарского, так я дам, хоть дюжину в рыцари посвящу; деньги нужны? Я даже у казначея просить не буду, назначу вам из доменных своих доходов содержание вашего личного двора… Думаю, двадцать тысяч талеров я смогу вам платить ежегодно, можете завести себе выезд из дюжины рыцарей, завести слуг… Как то будет красиво — все люди в бело-голубых одеждах, с чёрными воронами, на прекрасных конях… И всё крыло замка себе заберёте, переустроите под свой вкус, поваров своих, если захотите, — она опять целует его руку. — И я буду при вас, когда пожелаете.

Да, звучали эти речи заманчиво: двадцать тысяч годового содержания, выезд, повара, бело-голубые одежды слуг, маркграфиня с её желанным телом; вот только… Он понимал, что всё это эфемерно. Блажь женщины, что выпила вина лишнего и теперь в объятиях мужчины размечталась о будущем. Нет, даже если всё это и воплотится в жизнь, то ничем иным, как ядом или ударом кинжала, для него это не закончится. И дело не только в местных сеньорах, дело ещё и в курфюрсте Ребенрее: как ему понравится такой оборот событий?

И тогда он говорит ей:

— Ваше Высочество, видно, позабыли, что ещё до Рождества к вам сюда прибудет жених ваш, и пусть он молод будет — всё одно, не потерпит фаворитов возле своей супруги.

Она сжала его руку, держит крепко и смотрит на него, и говорит:

— Так хоть до приезда жениха не покидайте меня, прошу вас, барон. Не уезжайте.

И что тут ей сказать он мог? У него люди здесь; без них, с парой оруженосцев и слугой, оставаться в негостеприимном доме он не хотел — опасался. Недобитые Тельвисы, горожане Туллингена, неприятный тип Спасовский, от которого всякого можно ждать, неприветливая местная знать к тем опасениям его только располагали. Значит, и солдат тут нужно оставлять, а как солдат тут оставить? Им придётся содержание платить. До зимы? На то деньги, конечно, у неё можно взять… Раз она так легко обещает ему содержание в двадцать тысяч, то уж пять тысяч точно найдёт. Но… Нет, нет… Волков всё равно не хотел тут оставаться. Люди, которые не были ему рады, уж больно здесь были влиятельны. А ещё он вспомнил о своей жене. Хоть и нелюбимой, но недавно родившей ему третьего сына. А ещё о недостроенном замке. Об огромных долгах. Нет, он, даже и пожелай того всем сердцем, не мог остаться возле её подола.

И не нашёл ничего лучше, как сказать ей:

— Ваше Высочество, то не мне решать; даже и пожелай я каждый день видеть вас в своей постели, разве смог бы я себе то позволить? — он взял её руку и поцеловал. Ей сейчас нужны были его добрые слова, и он нашёл их: — О сердечный друг мой, как мне ни хотелось, но мгновения моего счастья не могут длиться вечно, меня ждёт суверен для отчёта, и долг вассала я исполню как подобает. Мне надобно дать отчёт Его Высочеству. Но как только я встречусь с ним, я буду просить его, чтобы он направил меня снова сюда. К вам.

И она стала как-то сразу грустна, смотрела теперь отстранённо, села на кровати, потом начала поправлять одежды, волосы прятать под чепец и, приведя себя в относительный порядок, произнесла с тоскою в голосе:

— Я здесь совсем одна. Тельвисы убили тех дам и мужей, что были мне преданы, а те, что остались в моём доме… Они вовсе не мои люди… Чужие и своевольные люди, которых я боюсь.

Волкову и сказать на то нечего было, и тогда она продолжала:

— Ведь никто из них не пришёл спасать меня от колдунов, никто и не подумал меня вызволять, и я думаю, что некоторые довольны были тем, что я у подлых в неволе, — она помолчала немного и закончила: — Они и меня, и дочерей моих убьют, коли мы помехой будем на пути к титулу.

Волков теперь и сам предполагал, что плен маркграфини был некоторым её придворным на руку. Потому и не кинулись они вызволять её.

— Никто не посмеет и пальцем вас тронуть, — уверенно произнёс генерал. И тут же подумал, что Тельвисы-то посмели, осмелились и перебили всех её приближённых, взяли в плен саму принцессу и, кажется, избежали заслуженной кары, разве что замком за свою безудержную подлость поплатились. И, чтобы укрепить её дух, добавил: — Буду просить Его Высочество при встрече, чтобы направил меня к вам снова, моя дорогая, — он приблизил её и поцеловал в лоб. — И вы о том же ему напишите.

— Написать ему? — она от такой идеи ожила.

— Напишите, поблагодарите курфюрста. Он будет рад вашему письму, — продолжал генерал.

— Да, пожалуй, так и сделаю. Утром же напишу курфюрсту, — она пошла уже к двери и там остановилась. — Ах да… Позабыла сказать вам. Обер-прокурор обещал мне быть у меня с утра, — принцесса взглянула на чёрную ночь за окном. — Уже нынче.