Застава, к бою! (СИ)

Глава 5

И хотя я видел старшего прапорщика Сергея Вавилова только один раз и только на черно-белой фотографии, которую показывал мне Клим после того, как ему в первый раз пришла похоронка, я все равно не смог узнать этого человека.

На фотографии я видел крепкого, крупнотелого и высокого мужчину с веселым округлым лицом и аккуратными усами.

Сейчас же душманы показали нам едва не скелета, на котором, словно на палке, болталась грязная ХБшка.

Лицо прапорщика походило на череп с впалыми щеками. Под глазами, казавшимися выпученными на фоне исхудавшего лица, появились суровые синяки.

Отросшие его волосы повисли на лбу грязными сосульками.

У меня было несколько мгновений, чтобы рассмотреть отца Клима. И все это время, я не мог понять, что с ним не так. Человеческий образ его казался мне каким-то неестественным. Каким-то не таким.

Спустя пару секунд, я понял, в чем было дело. Левая рука прапорщика висела в несколько неестественном положении. Даже в расслабленном состоянии слишком сильно топорщился локоть, а кисть, казалось, излишне вывернута к телу.

— Сукины дети, — протянул тихо Стас, — они его что, не кормили совсем?

— В прошлый раз пленные выглядели лучше, — констатировал Мартынов бесстрастно.

Тем не менее, к моему удивлению, взгляд прапорщика не стал потерянным. Не стал загнанным, каким становится у людей, если с ними обходятся, словно с животными.

Глаза Вавилова оставались живыми и внимательными. А еще были счастливыми. Он был счастлив видеть своих, советских людей. Явно радовался нашим лицам. Мне даже показалось, что он подавил в себе улыбку, стараясь не показывать лишних чувств.

«Пусть, тело его они и истязали, — подумалось мне, — но душу прапорщика ранить не смогли».

В один миг я проникся глубоким уважением к человеку, попавшему в плен в неравной схватке, и выдержавшему его, не дав сломить свою волю. Несмотря ни на что.

— Ваш человек жив, — сказал полноватый мужчина в очках, — вам не о чем беспокоиться. Теперь, может, перейдем к подарку?

Майор Филипенко не ответил. Только наградил переводчика очень холодным взглядом.

Не дожидаясь ответа, Юсуфза бросил пару слов своему сыну Аллах-Даду. Тот отвязал от пояса длинный прямой кинжал в украшенных красивым тиснением кожаных ножнах.

Аллах-Дад передал оружие отцу искусно сделанной рукоятью вперед. Юсуфза принял и тут же протянул его майору Филипенко.

Я слышал о таких кинжалах, которые носили с собой некоторые душманы. К слову, похожим оружием дрался со мной Мухтаар.

Еще из прошлой моей жизни я четко помнил, что духи редко носили с собой такое оружие. Редко, потому что боялись его потерять или утратить в бою. Что ни говори, а советские солдаты любили подобные ножи. По правде сказать, они любили любые афганские ножи, потому что их легко было достать. Но такие в особенности.

У пленных душманов подобное оружие измывалось сразу же. У афганцев тоже, ведь сегодня он простой крестьянин, а завтра может резать этим самым кинжалом какого-нибудь советского бойца.

К тому же некоторые советские офицеры «грешили» традицией выпендриваться такими подарками перед вышестоящим начальством, преподнося трофейные кинжалы подполковникам, полковникам и прочим генералам в качестве сувенира.

Короче, охотились за душманским холодным оружием как надо.

Это сейчас Юсуфза и его люди щеголяют своими диковинными кинжалами и ножами, открыто демонстрируя их шурави. Пройдет еще два-три года, и духи станут просто прятать их по домам, или в тайниках, боясь, что дорогой нож, передававшийся много лет из поколения в поколение, попадет в руки к шурави.

Кроме того, был еще один занятный «обычай», связанный с этими кинжалами.

В своей прошлой жизни мне доводилось сходиться в рукопашной с духами, пытавшимися зарубить меня кинжалом. Именно что «зарубить», а не заколоть. К слову, на берегу Пянджа зарубить меня хотел и Мухтаар.

Как я потом узнал, дело было в том, что колоть кинжалом, очевидно, предназначенным именно для этого, считалось «западло» у некоторых народов Афганистана. Ведь каждый дурак сможет заколоть врага такой злой штукой. А вот зарубить… Зарубить, это уже настоящая доблесть.

Я когда-то немножко размышлял на этот счет. И пришел к выводам, что такой обычай, на самом деле был сугубо практичным. Колотые раны тяжело лечить. Особенно в условиях почти что каменного века, в которых жили большинство афганских племен.

Люди, получившие колотое ранение длинным клинком кинжала просто чаще умирали. А вот рубленые раны давали человеку шанс выкарабкаться. Со временем гуманистические причины «трансформировались» в сознании людей в «воинские». Якобы в том, что бы заколоть врага — нет чести. Вот какие интересные «фортели» проделывает иной раз человеческий ум.

Филипенко холодно уставился на кинжал. Нахмурился.

— Думаю, мы не сможем принять такой подарок. Более того, нам нечего подарить вам взамен, — сказал майор.

— В этом нет ничего страшного, — поклонился полный мужчина в очках, — Захид-Хан предлагает вам его исключительно по доброй воле. Подарок ни к чему вас не обязывает.

Лицо майора сделалось суровым, словно бы высеченным из камня. Он гневно вдохнул воздух, поджав губы. Медленно выдохнул.

— Передайте Захид-Хану, что мы не принимаем его подарок. Если бы он хотел показать свою добрую волю, ему стоило лучше обращаться с пленным, — потом он обратился к Вавилову, — товарищ старший прапорщик, как вы себя чувствуете?

— Кхм… — Прочистил горло Вавилов, стараясь удержать эмоции, потом глянул на майора блестящими глазами, — кушать немного хочется. А так ничего. Жить можно.

— Что у вас с рукой?

— Сломал… — Хрипловато сказал он и поморщился, видимо, от боли. Потом, замявшись, добавил: — сломал в бою, когда попал в плен. Рука начала срастаться, но, кажется, неправильно.

Филипенко поджал губы и покивал.

— Ничего. Подлатаем вас, — затем он обратился к переводчику: — мы желаем поскорее завершить обмен пленными.

Переводчик слегка поклонился. Передал эти слова Юсуфзе.

Взгляд Захид-Хана стал злым и холодным. Он сунул кинжал-подарок себе за кушак, стиснул его рукоять до белых костяшек.

Все бойцы-пограничники напряглись.

Я внимательно следил за каждым действием душманов, стаявших перед нами. Бегал взглядом по их рукам, чутко оценивая, готовы ли они, в следующий момент, схватиться за оружие.

Захид-Хан, наконец, кивнул. Один из духов аккуратно подтолкнул старшего прапорщика Вавилова к нам. Вавилов обернулся. Одарил его в ответ злым взглядом.

В этот самый момент незнакомый мне лейтенант щелкнул наручниками на запястьях Мухтаара и подтолкнул его к душманам.

Тот, словно заблудившийся телок, медленно потопал к своим. Юсуфза очень сурово посмотрел на сына. Что-то бросил ему, и того увели куда-то за спины боевикам.

Старший прапорщик, тем временем, приблизился. Стал напротив майора Филипенко. Пару мгновений они смотрели друг другу в глаза, а потом Вавилов внезапно обнял офицера. Удивленный майор неловко растопырил руки, но все же ответил на объятье и похлопал прапорщика по спине.

— Господи… Неужели я… — Глаза Вавилова заблестели пуще прежнего, и он недоговорил. Вместо этого шмыгнул носом, потом принялся обнимать остальных погранцов, не разбирая звания и чина. Внезапно кинулся ко мне и тоже обнял.

— Молодой, — кривясь от боли в плохо срастающейся руке, отстранился он, держа меня за плечи, — молодой, как мой сынишка. Одного, считай, с ним возраста!

— Я знаю вашего сына, товарищ прапорщик, — улыбнулся я, — мы вместе на заставе служим.

— Знаешь⁈ Ты знаешь его⁈ — Глаза Вавилова расширились. Скупая слеза побежала по грязной щеке, и тот поспешил ее утереть, — как он там? Как ему служится⁈

— Он вас ждет, товарищ прапорщик, — сказал я с улыбкой. — Ждет, когда вы вернетесь домой.

Внутри десятиместной армейской палатки советского производства, было довольно тепло. В ее центре стояла железная труба, разогретая до рубинового цвета горением солярки внутри.

Интересное инженерное решение душманы позаимствовали у русских. И оно, к слову, оказалось крайне удачным.

Кустарная печь, представлявшая из себя трубу с заваренным дном и отверстием для циркуляции воздуха сбоку, могла работать до пяти суток лишь на четырех-пяти литрах солярки. Она освещала и обогревала полевое жилище. Одна была беда — высокая пожароопасность.

Да только и советские солдаты, и душманские моджахеддин, предпочитали простоту и эффективность собственной безопасности.

— Что еще ты им сказал? — Спросил Юсуфза, оторвав взгляд от раскаленного метала трубы.

Мухтаар, вздохнул. Сидя на коврах, подушках и скатах, что разбросали на некотором расстоянии от печи, стоявшей в центре палатки, сын Юсуфзы приосанился. Он не хотел выглядеть недостойным в глазах отца.

— Они будто бы знали все и без меня, отец, — начал Мухтаар, — особенно тот шурави, что победил меня на берегу реки.

— Так, что ты им рассказал?

Мухтаар поджал губы. Решился:

— Почти все. Они знали, что спрашивать. Молчать было бессмысленно.

— Ты рассказал им про девчонку и ее отца?

Мухтаар засопел.

— Нет. Про это они ничего не спрашивали.

Юсуфза выпрямился, стал развязывать кушак на талии. Сказал:

— Очень хорошо. Хотя бы один козырь у нас еще есть.

— Отец, я хочу тебе кое-что сказать, — снова решился Мухтаар.

— Я тебя слушаю.

— Я думаю, мы должны уйти из этих мест. Думаю, нам нельзя нападать на заставу.

Юсуфза глянул на своего сына из-под полуприкрытых век. Взгляд Захид-Хана показался Мухтаару надменным.

— Почему же ты так считаешь? — Спросил Юсуфза, изобразив живой интерес.

— Понимаю, раньше у нас был повод мстить шурави с заставы, — начал Мухтаар, торопливо, — у них были Аллах-Дад и Аббас. Но теперь они снова на своей земле. Тогда зачем нам идти в самоубийственный набег на Шамабад? Мы можем уйти на Пакистанскую границу. Можем набраться новых сил, чтобы продолжить джихад во всеоружии. А что сейчас? Сейчас мы просто пойдем через Пяндж и все там погибнем. Вот что я думаю. И все ради чего? Ради какого-то неверного чужака из Америки?

Юсуфза вздохнул.

— Я понимаю твои опасения, Мухтаар. Но скажи мне, где мы возьмем еду и фураж, чтобы выдержать такой поход? Кто нам их даст?

— Американец, — решительно сказал Мухтаар, — обманем его! Сделаем вид, что готовы напасть, а сами уйдем! Да, мы привыкли к деньгам, оружию и припасам, что он и его Пакистанский друг дают нам! Но теперь мы ему должны за это! И он хочет, чтобы мы все погибли за его подачки!

Захид-Хан молчал. Потом хитровато хмыкнул. Улыбнулся сыну. Только он хотел что-то сказать ему, как снаружи, из дождя и ветра, что трепали брезентовые стены палатки, пришли четверо.

Это были остальные сыновья Юсуфзы. Они собрались сегодня вместе, чтобы поучаствовать в обмене пленными.

Первым заговорил Аллах-Дад:

— Разреши войти, отец.

— И чего же хотят мои славные сыновья? — Кисловато и даже несколько понуро спросил Юсуфза.

— Мы хотим взглянуть в глаза нашему предательскому брату, — дерзко бросил Имран, второй по старшинству, после Аллах-Дада.

Имран был крепким и невысоким мужчиной с широкими торсом и конечностями. Нравом и телом он пошел в свою покойную мать. Был таким же резким на язык и нетерпеливым по характеру.

— Ответь, Мухтаар, — показал щербатый рот Имран, — ты ведь сам отдался в руки шурави, ведь так? Аллах подтвердит, ты мог биться до смерти! Но сдался, как предательский пес!

— Да, — зло прошипел Наби, третий сын Юсуфзы.

Высокий и тонкокостный, он отличался особенной надменностью. Все потому, что хоть род Захид-Хана был очень знатным и восходил к местной аристократии, мать Наби была лишь простолюдинкой. Красивой девушкой, которая когда-то приглянулась Юсуфзе.

Потому с младых ногтей остальные братья относились к Наби с некоторым пренебрежением. Это заставило третьего сына Юсуфзы стать заносчивым и высокомерным, постоянно отстаивая перед ними свое право быть сыном Захид-Хана.

— Любой из нас, окажись на его месте, сражался бы до последней капли крови, — Продолжил Наби.

Мухтаар спрятал взгляд от братьев, застывших у входа палатки. Он почувствовал, что устыдился их слов, и оттого не может смотреть в глаза ни Имрану, ни Наби.

— А часто ли вы сами бывали в бою с советскими пограничниками? — Процедил холодно Аллах-Дад, — а? Скажите-ка мне, дорогие братья.

— Я убивал шурави везде! От Тахара до Фарьяба! — Похвалился Имран.

— Не хвались попусту, — покривился Аллах-Дад, — мы оба знаем, что ты привык держаться подальше от врага, и уж точно ни разу не сходился с шурави на длину ножа.

Имран выпучил глаза на Аллах-Дада, оскалил щербатый рот. Хотел что-то сказать, но старший сын Юсуфзы его перебил:

— А я сходился, — сказал Аллах-Дад, — враг стоял передо мной, прямо как ты сейчас. И Мухтаар сходился. Даже Аббас сходился.

С этими словами Аллах-Дад указал на младшего из всех братьев — шестнадцатилетнего Аббаса.

— Да, сходился и проиграл, — просипел Имран, — в этом немного повода для гордости.

— Тихо! — Громогласно остановил перебранку Юсуфза.

Все четверо братьев разом глянули на своего отца.

— Зачем вы пришли? — Спросил он. — Если только поругать вашего брата, то уходите. У меня самого с ним серьезный разговор.

— Среди людей ходят дурные слухи, — проговорил Наби, — мы бы хотели убедиться, что они… Что эти слухи лживы, отец.

— Или что правдивы, — возразил Аллах-Дад.

Юсуфза вздохнул.

— Присаживайтесь, сыновья мои, — повременив несколько мгновений, сказал Юсуфза, — я отвечу на ваши вопросы.

Братья переглянулись. Прошли вглубь палатки и устроились на коврах и подушках вокруг раскаленной «печи».

— О каких слухах вы говорите? — Начал разговор Юсуфза, видя, что никто не решается заговорить первым.

Взгляд Имрана быстро забегал от Аллах-Дада к Наби, после второй сын Юсуфзы сказал:

— Люди говорят, что ты отец, растерял свою решительность. Растерял свой праведный гнев и больше не можешь вести джихад против неверных.

Юсуфза нахмурился. Видя это, Имран быстро добавил:

— При всем уважении к тебе, отец.

— Кто так говорит? — Медленно спросил Юсуфза.

— Много кто, отец, — подхватил Наби. — Говорят, ты тянешь с нападением. Что у твоей руки больше нет той твердости, что была в ней прежде.

— Вот как… — Мрачно буркнул Юсуфза.

— А я слышал другое, — возразил Аллах-Дад, — слышал, что моджахеддин считают — мы слишком зависим от чужой помощи. Что ты, отец, стал слишком несамостоятельным лидером. Что ты обязан американцу, и потому идешь в бессмысленный набег, в котором не будет ни доблести, ни добычи. Только смерть.

— Добычи не будет, если глупец-неверный перестанет давать нам свои деньги! — Взорвался Имран, — мы должны выдоить из него столько, сколько сможем! И если для этого нужно убить десяток другой шурави, мы обязаны это сделать!

— Мы не выйдем живыми из этого боя, — мрачно покачал головой Аллах-Дад, — вы знаете, братья, что я никогда не приветствовал бессмысленных жертв.

— Ты всегда был трусом, — приподнял подбородок Наби.

— Попридержи язык, — мрачно сказал ему Аллах-Дад. — Иначе я укорочу его тебе прямо здесь.

Наби ограничился надменной ухмылкой, но за нож хвататься не стал.

— Разве ты не видишь? — Продолжал Аллах-Дад, — Моджахеддин считают, что мы стали пешками чужеземцев. Этому нужно положить конец. Показать всем, что гордость и вера нам важнее, чем грязные деньги неверных!

— Ты всегда был глуп, Аллах-Дад, — гневно засопел Имран, — отказаться от денег? Сохранить гордость? Нужно взять все, что мы можем взять! Что не можем — отобрать силой! Чужеземцы слишком самонадеянны! Они считают, что держат нас на коротком поводке! Но придет день, и мы обратим оружие уже против самих американцев! Причем их же оружие!

— Да только ты до этого дня можешь не дожить, — стиснул зубы Аллах-Дад.

— Молчать! — Громогласно приказал Юсуфза, терпеливо слушавший споры своих сыновей.

Потом он вздохнул, успокаивая нервы. Поудобнее уселся на ковре.

— Сегодня идет одиннадцатое мая, — начал он, — до момента, когда мы должны напасть на русских, остается всего два дня. Однако они разоблачили мои планы.

С этими словами Аллах-Дад посмотрел на притихшего Мухтаара. Продолжил:

— Завтра утром мы уходим дальше в горы. Хватит с нас бессмысленных смертей. Хватит лить кровь наших братьев попусту.

— Что? Но отец! — Изумился Имран.

— Ты не понимаешь, что ты делаешь, — прошипел Наби. — Ты обещал Стоуну и Абади, что…

— Молчать… Мое слово тут — закон, — сказал Юсуфза угрожающие, — если кто-то считает иначе…

Захид-Хан потянулся за своим оружием и взял кривой нож в черных лаковых ножнах, что носил обычно за кушаком.

— … Может его оспорить прямо сейчас. Но знайте, мои возлюбленные сыновья, что я не стану щадить того, кто дерзнет усомниться в моей правоте.

Имран глубоко дышал, стараясь удержать свои чувства в руках. Наби колко сузил глаза, не сводя взгляда с отца.

— Это мудрый поступок, отец, — сказал Аллах-Дад. — Пусть чужаки подавятся своими деньгами. Пусть американец сам идет убивать пограничников шурави.

Захид-Хан обратил к Аллах-Даду бесстрастное лицо. Наградил сына холодным взглядом.

— Выйти всем, — сказал он. — Я должен отдохнуть перед завтрашним переходом.

Снаружи бушевало. Пряча лица от непогоды, сыновья Захид-Хана покинули большую отцовскую палатку. Отправились к своим.

— Он выжил из ума, — перекрикивая ветер и дождь, сказал Наби, догнав Имрана, — он сам не понимает, отчего отказывается!

— Без достаточного числа припасов мы все умрем в горах, — угрюмо сказал Имран. — Люди уйдут от нас, а старые враги станут искать. Ты был прав. Отец стал слишком стар и нерешителен. Он боится. И его страх будет стоить нам и денег, и жизней.

— Шамабад должен гореть? — Спросил Наби, украдкой оборачиваясь и провожая взглядом остальных своих братьев.

— Должен, — согласился Имран, замерев у входа в свою палатку, — Но чтобы это случилось, нам нужно показать им всем — время Захид-Хана Юсуфзы прошло.