Застава, к бою! (СИ)

Глава 23

Когда мальчишка-душман что-то прокричал и уже было кинулся на нас, я встал у него на пути. Просто схватил за грудки и оттолкнул.

Душманенок завалился на спину.

— Тихо! Нормально все! — Как только он упал, я обернулся к остальным погранцам, пришедшим со мной.

Пуганьков, испугавший неожиданного порыва мальчишки, приподнял брови. Мартынов и Семипалов вскинули автоматы.

Судя по суровому лицу Вити Мартынова, он был готов нажать на спуск в любой момент.

— Тихо, братцы, — повторил я, — глядя в глаза именно ему.

— Смелый какой душман, — проговорил Мартынов холодно, — видать, мало его уму-разуму поучили. Надо бы добавить.

— Поучат еще, — возразил я.

Потом глянул на сынков Юсуфзы. Наби просто равнодушно взирал на все происходящее. Имран тоже. Вернее сказать, он даже не смотрел на нас. Просто уставился на валявшегося на деревянном полу мальчишку.

Насколько я понял, этот Имран имеет в своих кругах репутацию задиры с тяжелым характером. Да и «помереть» он рвался сильнее других.

Можно было бы ожидать, что Имран воспользуется ситуацией и попытается и сам напасть на нас. Но я практически не допускал такого развития событий.

Как говорят наши западные «коллеги» по земному шару: «в критической ситуации ты не поднимешься до уровня своих ожиданий, а упадешь до уровня своей подготовки». М-да… надо признать, мудро сказано. Умные они, эти западные «коллеги». К сожалению.

С Имраном вышло точно как в этой поговорке.

Когда он поймал на себе мой взгляд, то даже не выдержал его. Его темные, мрачные глаза только на миг блеснули в моем поле зрения, а потом душманенок их тут же спрятал.

Он был сломлен. Сломлен духом, и это хорошо. Не будет безобразничать.

— Ненормальный какой-то, — сказал Семипалов и потер левой рукой нос, — че это с ним? Совсем с катушек съехал.

Мальчишка-дух отполз от меня к лавке. Оперся о нее спиной и уставился на всех нас, словно затравленный зверек. Он глубоко дышал и скалился. Казалось, вот-вот зарычит.

— Ты где это взял? — Кивнул я на Семипалова, когда увидел, что на его запястье сверкнули точно такие часы, как я выкинул буквально двадцать минут назад, во время контрнаступления.

— Что? — Не понял Богдан.

Я подошел к нему, взял за руку и показал ему же часы, что он носил.

— А… Это я на берегу отыскал, когда мы вели на заставу задержанных душманов, — глуповато улыбнулся Семипалов.

Я без разговоров расстегнул браслет часов и стянул их с руки пограничника.

— Э! Ты че делаешь⁈

— Эти часы, — я показ их всем в комнате, — Илья Матузный стянул с мертвеца душманского. Хотел себе забрать. Я ему не дал и выкинул их.

У Богдана, казалось, аж волосы на бровях зашевелились. Он испуганно отступил. Сделал руками такое движение, будто пытался стряхнуть с груди пыль, потом даже поплевал через плечо.

— Эт с мертвеца⁈ — Сказал он, раззявив рот.

— Рядовой Семипалов, — состроил Пуганьков грозное лицо, — мародерство в Советской Армии, вообще-то, по закону преследуется.

— Так я ж нашел! Я ниче такого! — Еще сильнее перепугался Семипалов.

— Будет тебе наука, — мрачно сказал я и кинул часы мальчишке духу.

Тот поймал их, изумленно принялся рассматривать.

— Ты завязывай вообще что-то чужое с земли подбирать, — сказал я Семипалову строго, — сегодня это были просто часы. А завтра заминированная будет пачка сигарет. Понятно?

Семипалов торопливо покивал.

— Заставить бы тебя яму выгребную за это вычерпывать, — бросил Семипалову Мартынов, — да сейчас не с руки.

Богдан жалобно уставился на старшего сержанта, но ничего не сказал. Вместо этого только сглотнул.

— Ладно, товарищи бойцы, — вздохнул Пуганьков и поправил фуражку, — выводите этих наружу. Подкрепление на связь вышло. Подходят.

— Поздновато они, конечно, — кисло заметил Мартынов.

— Ну, — улыбнулся я ему, — лучше поздно, чем никогда.

Бой кончился. Дождь тоже. Серое небо бугрилось над Границей. На востоке оно мало-помалу прояснялось.

Тяжелые тучи, стоявшие у нас над головами почти целый месяц, медленно расползались. Сквозь них проглядывала светло-розовая от восходящего солнца чистота.

По итогам боя Шамабад потерял одного пограничника мертвым, и еще девять человек получили ранения разной степени тяжести. Из них слег только Таран. Остальные держались на ногах.

После того как мы отбросили душманов, на заставе закипела работа. Собирались поисковые группы с собаками, которых уже перевели из окопов в вольер.

Кто-то переносил тела духов, что лежали вокруг заставы и в переделах ее двора.

Черепанов оценивал, насколько застава готова и дальше выполнять свою задачу по охране Государственной Границы после окончания боя.

Комтех Бричкин тут же выдвинулся к Системе, чтобы оценить ущерб, который нанесли ей душманы.

В общем, работы хватало всем.

— Товарищ Селихов! — Позвал меня вдруг Пуганьков, который прибежал от Тарана.

Мы с Нарывом и Ваней Белоусом как раз готовили собак, чтобы те могли пойти в пограничный поиск вместе с парнями.

Я обернулся, глянул на подходившего к ограждению питомника лейтенанта.

— Селихов!

Потом я глянул на ребят. Контуженый Нарыв уже держался на ногах, но работать с разыскной собакой самостоятельно браться не хотел. Потому эту ответственность пришлось бы взять на себя Ване.

Да и сколько Шамабад может выпустить сейчас групп? Одну-две. Не более. Без помощи из отряда расхлебать всю кашу, что тут заварили душманы, мы не сможем.

— Сашка! — Поднялся от Альфы Ваня Белоус, — мы тут сами! Не переживай!

Я направился к лейтенанту.

— Младший сержант Селихов по вашему указанию прибыл, — сказал я, когда вышел из калитки питомника.

Пуганьков странно покряхтел, прочищая горло. Потом опустил глаза.

— Товарищ Селихов, вас товарищ старший лейтенант вызывает.

— Есть. — ответил я, потом добавил: — как он там?

— Пришел в себя, — помрачнел Пуганьков, — Держится. Но кровь остановить не получается. Рана вечно открывается.

— Разрешите идти? — Спросил я.

Пуганьков поджал губы. Засопел.

— Постойте, младший сержант, — нерешительно сказал он, — пожалуйста.

Я приподнял бровь.

Пуганьков, казалось, набирался храбрости для чего-то. Когда решился, заглянул мне в глаза.

— Я хотел объявить вам благодарность, товарищ Селихов, — слишком официально и оттого как-то нелепо, проговорил Пуганьков.

— За что это, товарищ лейтенант?

Пуганьков нахмурился. Лицо его сделалось вдруг каким-то… взрослым, что ли. Больно похожий еще на пацана лейтенант, казалось, вмиг повзрослел. Пусть, стоило ему снова изменить выражение, как вся эта взрослость тут же улетучится невесть куда, но сейчас, в этот самый момент, он все же стал немного больше походить на настоящего офицера, которому место на Афганской границе.

— Разрешите быть с вами откровенным, — начал вдруг Пуганьков, словно бы обращаясь не к солдату, а к старшему по званию офицеру.

Это меня, честно сказать, удивило. Однако я не выдал своего удивления. Понимал, что Пуганьков разнервничался.

— Что вы хотели, товарищ лейтенант? Говорите. Не стесняйтесь.

— Сложно это, когда вот так… — начал он неловко, — вчера в учебке, а сегодня уже в бой… В общем…

— Сложно, — согласился я, когда Пуганьков замолчал, явно подбирая слова.

— Испугался я, если честно. Испугался до смерти, Александр. Правы вы были тогда, когда меня в трусости обвинил. В том, что я хочу оставить заставу.

— Сейчас уже нет особого смысла это вспоминать, товарищ лейтенант.

— Есть, очень даже есть, — поторопился ответить мне Пуганьков, — потому что вы мне, товарищ Селихов, открыли глаза. Я ж как-то все это неосознанно… Будто бы в глубине души боялся. Будто бы… Ну… Как когда ты знаешь, что долг тебе нужно выполнять, но боишься. И потому, кажется тебе, что все, что ты делаешь, это чтобы долг свой исполнить. А на поверку оказывается, что вовсе это и не так… Что ты просто за свою шкуру трясешься. Себя обманываешь.

Пуганьков вздохнул. Добавил:

— Так и у меня было. Но вы мне показали, что можно и по-другому.

Я молчал, только едва заметно улыбался Пуганькову. Лейтенант же, проговаривая свои слова, мимолетом ловил мой взгляд, а все остальное время будто бы пытался его избежать. Будто бы стеснялся на меня смотреть.

— Показали, что я могу этот свой страх переломить через колено.

— Это нужное умение. Для любого солдата нужное.

— Знаю, — снова вздохнул он, — но одно дело знать, а другое — это своею душой почувствовать. И тогда, у дувала, вы, товарищ Селихов, мне это помогли сделать. Я теперь понял, что означает это пресловутая «призирать страх», о котором в учебниках пишут. Мне кажется…

Он осекся и будто бы даже зарделся.

Я видел, как хотелось Пуганькову мне выразить свои мысли, и как он этого сам же смущался. Тяжело ему было признавать свою несостоятельность, которую он, может быть, и понимал, но только в глубине своей души. Но принятие — первый шаг к исправлению. И его Пуганьков уже сделал.

— Кажется, я только сегодня, — решился наконец Пуганьков, — только в бою по-настоящему понял, что такое быть офицером. Что это такое, когда от тебя жизни других зависят. Твоя — от них.

Лицо Пуганькова посерьезнело.

— И только когда вы все вместе, в едином кулаке собраны, работаете, как единый слаженный организм… только тогда можете свой долг выполнять как полагается… — Он хмыкнул, добавил: — только тут, на передовой такое увидеть можно. В штабе, где каждый на себя одеяло тянет, этого не понимают. Я тоже не понимал.

Как только Пуганьков закончил эти свои слова, взгляд его изменился. Из растерянного, из смущенного, превратился он в совсем другой.

Если раньше Пуганьков держался так, будто был не на своем месте, то теперь в глазах его словно бы зажглась надежда в том, что он все же выбрал правильную стезю. Он сам себе поверил, что, приложив усилия… очень много усилий, он все же способен не только сделать карьеру в армии, но и принести настоящую пользу и людям, что его окружают, и Родине.

Самому ему теперь казалось, что он нашел себя.

— И без тебя, — вдруг перешел Миша Пуганьков на «ты», — Саша, этого я бы никогда не понял. Ты меня будто бы взял за шкирку, встряхнул и на ноги поставил. Вот такое у меня сейчас ощущение.

Я снова не ответил лейтенантику. Только беззлобно хмыкнул. Пуганьков вдруг снова смутился.

— Ведь ничего же, что я на «ты»?

— Ничего, — улыбнулся я.

Пуганьков тоже улыбнулся. Сказал:

— А еще я хотел бы попросить прощения. Извиниться за то, как себя вел сегодня ночью. Извиниться, за то, что не понимал, что ты имеешь в виду. За то что так глупо, по-мальчишески обижался на тебя.

Голос Пуганькова едва уловимо вздрогнул и немного изменился. Он стал ниже, будто бы лейтенант пытался заставить горький ком в горле провалиться обратно в грудь.

— Как какое-то дите обижался…

— В таком случае вам стоит извиниться и перед парнями из отделения службы собак, — сказал я, — вы зря стали строить их прямо во время боя.

Не ответив, Пуганьков поджал губы. Мелко покивал, соглашаясь со мной. Вздохнув, наконец сказал:

— Странный ты, Саша, какой-то.

— Это почему же странный?

— Ну… Сколько тебе лет?

— Летом исполнится девятнадцать, — сказал я.

— Ну вот, — кивнул лейтенант, — а мне двадцать четыре. Разве мог я, лейтенант, окончивший высшее Алма-Атинское, подумать, что срочник первого года службы сможет меня чему-то поучить?

— Так всегда бывает, товарищ лейтенант. Офицеры учат нас. Мы чему-то учим офицеров. Так уж в жизни сложилось.

— Да нет, — Пуганьков сделался серьезным, — что-то есть в тебе особенное. Не такое, как в других бойцах-пограничниках. Но только не могу я понять, что именно. Не могу осознать.

Я приподнял бровь.

— Глупость, что ли, ляпнул? — Испугался Пуганьков и попытался оправдаться: — Со мной это бывает, если честно.

Он растерянно почесал шею, глуповато улыбнулся.

— Да нет, товарищ лейтенант. Все хорошо, — сказал я.

Пуганьков разулыбался.

— Ну и хорошо. Знаешь, Саша, пусть было нас тяжко нынче ночью, пусть стояли мы насмерть, но я такой подъем душевных сил чувствую, какого никогда в своей жизни не ощущал. И все это только благодаря тебе. И знаешь, что мне интересно?

Я вопросительно глянул на лейтенанта.

— А сложится ли дело так, что ты еще чему-нибудь сможешь меня научить?

— Время покажет, Миша, — сказал я покровительственно. — Дело покажет.

Пуганьков не оскорбился такому моему тону. Напротив, он с еще большей надежной посмотрел на меня и кивнул.

— Разрешите идти, товарищ лейтенант? — Спросил я.

— Разрешаю, Саша, — Пуганьков тоже кивнул. — Иди. Дел у нас сегодня еще много. Работа, можно сказать, только начинается.

— Ну, — кивнул Черепанов, — удивительный человек. Мне таких никогда не попадалось.

Таран попытался приподняться и обратить свое бледное, обескровленное лицо к Черепанову. Прапорщик сидел на табурете у его койки.

— Уже не первый год на Шамабаде, а до сих пор таких бойцов ни одного не встречал, — Пуганьков устроился на табурете поудобнее, опер локти о колени, свесил руки. — Обычно все приходят охламоны охламонами. Только к концу первого года из них что-то дельное получается. А Селихов какой-то не такой.

— Не такой, — хрипловатым голосом проговорил Таран, оставивший любые попытки встретиться со старшиной взглядом.

Теперь начальник заставы просто лежал на спине, глядя в беленый потолок своей квартиры.

— Сегодня в бою Селихов всегда появлялся там, где ему было самое место, — убежденно сказал Черепанов. — И как у него это выходит? Признаться, если б ни он, у конюшни духи нашу оборону прорвали бы. Сашка выправил ситуацию. Всех организовал. Поставил в оборону.

Таран молчал, слушая Черепанова.

— Но самое главное — продолжал прапорщик, — с Пуганьковым. Я не знаю, что там Селихов ему такое сказал, но лейтенант будто поменялся. То трясся, как цуцик… И тут на тебе… Поднялся, командование взял. В нужный момент отдал нужный приказ.

— Пуганьков всегда был жидковатый, — слабо улыбнулся Таран. — Я почему до последнего был на ногах? Думал, если не сдюжу, если Пуганьков получит командование, то точно не справится. Просто шарики у него за ролики заедут от нервов, и все тут. Тогда бы все вам на плечи упало.

— Селихов его встряхнул, — сказал Черепанов серьезно, — я не знаю как, но просто взял и встряхнул.

Черепанов поднялся вперед, подпер подбородок руками.

— Да что тут говорить? — Продолжил он, — он и меня умудрился встряхнуть. А я уж, как ты, Толя, слег, запереживал капитально: а сможем ли отбиться? А не сдрейфит ли Пуганьков? А как вообще быть-то нам в этом бою? Засомневался, в общем.

Черепанов понизил голос, почувствовал, что стыдновато ему перед Тараном признаваться в своих сомнениях. Да и перед самим собой тоже стыдно. Но прапорщик всегда был очень прямолинейным человеком. По-другому ему себя вести ну никак его характер не позволял.

Помолчав немного, послушав тяжелое дыхание Тарана, Черепанов продолжил:

— Иногда смотрю на Селихова и диву даюсь. Вроде бы и солдат обычный. Самый простой парняга, каких много. А с другой стороны, что-то есть в нем такое… — старшина задумчиво осекся. — Будто бы он наперед все знает. Будто бы он с пеленок служит.

Черепанов выпрямился, заинтересованно глянул на Тарана.

— Толя, а ты чего-нибудь о его семье знаешь?

— Знаю, что с Кубани, — буркнул Таран, — у него брат-близнец есть. Паша звать. В ВДВ служит. Отец — шофер в колхозе. Мать — учительница. Больше ничего.

— Ну про это я тоже знаю, — покивал Черепанов. Потом вздохнул и докончил: — чего ж такое в жизни этого мальчишки было, что он такой получился? А знаешь что, Толя? Если ты решишь кого-то ставить на место командира второго отделения стрелков, то мож Сашку?

Вдруг Черепанов помрачнел. Вздохнул.

— Все ж надо кому-то вместо Тохи Фрундина встать.

Когда раздался стук в дверь, старшина даже вздрогнул, вырванный из собственных мыслей.

— Селихов, видать, пришел, — сказал Таран и покривился от боли. — Сережа, запусти его, пожалуйста.

Дверь мне отворил старшина Черепанов.

— Ну как он? — Спросил я тихонько.

Черепанов поджал губы.

— Да как-как? — Не докончив, он махнул рукой. Прошептал: — рана постоянно открывается. Надо ему быстрее в госпиталь.

— Скоро наши подойдут, — сказал я.

Черепанов покивал. Потом оглянулся на Тарана, поправил китель и фуражку.

— Ну, я пойду, — прочистив горло, бросил он и вышел.

Я шагнул внутрь небольшой квартиры Тарана. Повсюду тут, несмотря на выбитые пулями окна и пыльный от штукатурки пол, виднелась женская рука: аккуратно выглаженная парадная форма висела на ручке антресоли приземистого шкафа; на небольшом складном столике, под немецкой вазой, расстелили салфетку; у стены на столике стояла швейная машинка «Подольск» с ручным приводом. Хозяйка и ее бережно накрыла пыльной от осыпавшейся после боя штукатурки кружевной салфеткой.

На небольшой, скромной стеночке у окна, я заметил красную неваляшку. Видимо, игрушка Тарановой дочурки.

Пусть всех гражданских с заставы и переправили в Дастиджум перед боем, дух их остался в этом месте.

Таран, лежавший в своей постели, уставился на эту неваляшку. Он смотрел на нее буквально не отрываясь.

«Думает о них, — промелькнуло у меня в голове, — о своей жене с дочкой. Находит в них отдушину».

Взгляд Тарана показался мне холодным и… обреченным. Показалось мне, что прямо тут, прямо сейчас, молодой начальник заставы, недожавший еще и до тридцати лет, готовился к смерти.

— Как вы? — Бросил я, наплевав на любую военщину.

— Проходи, Саша, — не ответил на мой вопрос Таран. — Да и чего уж там? Давай на «ты».

Теперь ему не ответил я. Закрыв за собой дверь, я прошел к табурету. Сел.

Таран был бледен и глубоко, прерывисто дышал. Он лежал по пояс голый. Одеяло скомкал под ногами. На груди его краснела от пятен крови ватная подушка ИПП, прилаженная к ране марлей.

— Вот так… — начал вдруг Таран, не сводя взгляд с неваляшки, — целыми днями, ночами служба. Целыми днями Граница. Сработки постоянные. Занятия. Заставские хлопоты. И не заметишь, как жизнь пролетает.

Я молча глянул на игрушку, к которой приковал свой взгляд Таран. Красненькая неваляшка смирно стояла под стеклом стенки. Соседствовала со стеклянными фигурками лебедей и красивым, расписным блюдом явно импортного производства.

— Я никогда раньше об этом и не думал, — продолжил Таран. — Не думал, что что-то упускаю в жизни. А сейчас вижу — упускал. И упустил уже многое.

Он замолчал. Попытался улечься повыше, но не смог. Только поморщился от боли.

— Понимаю я, Саша, что делал важное дело. Я Границу защищал. Защищал благополучия миллионов советских людей… Миллионов семей, — Таран осекся. Прикрыл глаза и с горечью закончил: — о своей совсем позабыл.

— Рано ты с жизнью прощаешься, Толя, — прямо сказал я. — Поживешь еще.

— А я ведь не слышал, как моя Анютка свое первое слово сказала, — проговорил Таран, — не видел, как она в первый раз пошла…

Таран вдруг погрустнел. Взгляд его подернула туманная дымка воспоминаний. И так и не спала, когда он снова начал:

— А иной раз, когда она совсем малютка была… Приду со службы. К Ирочке моей подойду, а она с Аней нянчится… И представь себе, не узнавала меня дочка… Как увидит — ну плакать… Дескать, дядька чужой пришел…

Вспоминая это, Таран широко улыбнулся. Даже рассмеялся.

— А я ей… Ты что, Аннушка?.. Папка я твой. Не узнала? Только тогда дочурка успокаивалась. Голос мой слышала и успокаивалась… Эх… — Таран вздохнул и снова поморщился от боли. Однако сквозь нее все же заговорил: — Увидеть бы их сейчас. Еще хоть один разочек увидеть.

— Увидишь. И еще не раз.

Начальник заставы глянул на меня.

— Хотел бы я, чтобы так и было, — Таран поджал губы. Прикрыл глаза, — знаешь, зачем я тебя позвал, Саша?

— Зачем?

— Хочу тебя поблагодарить. Когда Дима Строев от нас уволился, почему-то так вышло, что ты как бы занял его место. Не в прямом смысле, конечно. В другом. Раньше ж как было? Сомневаюсь я в своем каком-то решении, а он мне и говорит: не дрейфь, Толя, ты все делаешь правильно. И я делал. И правильно получалось. А потом Дима уволился. И остался я с Черепановым, — Таран хмыкнул, — а тому палец в рот не клади. Ты ему одно слово, он тебе десять. И все наперекор твоему. Вот как-то так и вышло, что в минуты сомнений, ты вместо Димы оказывался где надо. И подбирал слова, какие надо.

Он повернул голову ко мне. Лицо Тарана посерьезнело. Стало безэмоциональным, сделанным будто бы из мраморного камня.

— И за Пуганькова спасибо. Не успел я парня подготовить так, чтобы он смог со всей стойкостью выступить, если прижмет. А ты и тут меня подстраховал.

— Не надоело ли тебе мучаться со всеми этими сомнениями? — Спросил я. — Сам знаешь: удача любит смелых.

— Знаю, — вздохнул Таран. — Но и ты ж тоже знаешь, что я и сам не думал, что стану служить в погранвойсках. Все сомневался — а на своем ли я месте. А когда Сергей к духам ушел, сомнения мои только возросли. Мне ж, казалось, брат мой — единственный тут человек, кому можно верить всегда и безоговорочно. А вышло, что нет. Потому после его предательства, я, кажется, и сам себе верить перестал.

— Сейчас, Толя, — вздохнул я, — ты сам себе не веришь, что выкарабкаешься. Себе не веришь, тогда, раз уж на то пошло, мне поверь. Все с тобой будет хорошо.

— Я много крови потерял. Ноги, вон, — кивнул он куда-то вниз, — ледяные. Почти их не чувствую.

— Зря ты так быстро смирился, — сказал я. — Очень зря. А ведь есть тебе, за кого побороться.

Таран вздохнул.

— Знаешь, как говорят про космонавтов? Что они должны быть от и до здоровые, потому как один только полет в космос у них чуть ли не десять лет жизни забирает. Вот и они там, — он указал взглядом к потолку, — ресурс своей жизни растрачивают втрое быстрее, чем мы здесь, на земле. А у меня, Саша, такое ощущение сейчас, что я впятеро быстрее них растратил свой ресурс.

Таран хмыкнул. Продолжил:

— Может, потому, что я послабже Гагарина с Леоновым буду?

— Дело не в этом, — покачал я головой.

Лицо Тарана оживилось. Он глянул на меня с интересом.

— А в чем же? В чем же тогда дело, Саша?

Я подался к Тарану. Легонько щелкнул ему двумя пальцами по лбу.

— Вот в чем дело. Вот тут у тебя главная твоя беда, Толя. Тут главная проблема.

— Вот как? — Он усмехнулся. Тут же скривился от боли. — И в чем, по-твоему, моя проблема? В том, что дурак?

— В том, что ты не о том думаешь. И оттого сам себе проблемы создаешь. Все они, эти проблемы, только у тебя в голове, а не в реальности. На Шамабаде ты командуешь крепкой рукой. Ребят организовываешь как надо. Твоими силами Нарыв смог Ваню подготовить так, что он его замещал, когда Славик в госпитале отлеживался. В отряде ты на хорошем счету. Вот реальность. А то, о чем ты говоришь — только твои же думки.

— Это, — немного помолчав, начал Таран и указал на свою рану, — думки? Или что брат мой — предатель моей Родины. Это тоже думки?

— Это уже случилось, — покачал я головой. — Ты тут ничего уже не сделаешь. Зато переживаешь оттого, что ты, по твоему мнению, мог сделать, а не сделал. Переживаешь о том, что уже от тебя не зависит. Вот корень твоих бед. Уж я знаю. Я такое проходил.

— Тебе девятнадцать лет, Саша, — ухмыльнулся Таран, — а говоришь так, будто семьдесят…

— Уж таким уродился, — я ухмыльнулся ему в ответ.

— Может, ты и прав, — повременив несколько секунд, ответил Таран. — Да какая уже разница?

— Вот. Ты снова за свое, — я встал. — Не помер ты еще. А если живой — значит шанс есть. Есть возможность выкарабкаться. И тут от тебя уже много что зависит. Если будет воля к жизни, значит выживешь.

Таран уставился на меня, и взгляд его стал очень серьезным и, казалось, еще более внимательным.

— Спасибо, — сказал он полушепотом. — Ты снова оказался где нужно.

— Разрешите идти? — Спросил я.

— В чем твой секрет? — Вместо ответа вдруг спросил меня начальник заставы. — Кто ты такой, Саша? Откуда ты такой взялся?