Я уничтожил Америку 3 Назад в СССР

Глава 5

По прибытии в Бёрнау фрау Шнайдер наотрез отказалась принимать два алмаза за помощь.

— У меня свои счёты к Флику, так что помощь вам всего лишь моя месть за отца. Мой отец был честным немцем и отказался воевать за Гитлера. За это он попал на фабрику мерзавца Флика и пропал в его стенах. О герре Шнайдере мы ничего не смогли узнать. То есть был человек и в один день его просто не стало. После этого мама потратила все силы, чтобы поднять меня на ноги, но… сил оказалось не так уж и много. Через два года она ушла следом за отцом.

Она говорила это и одновременно разливала чай по чашкам. Я же поджал губы, глядя на то, как два камня расплёскивают по скатерти разноцветные лучи, впитав гранями отблески уходящего солнца.

До Бёрнау мы добрались без приключений. Никто нас не остановил, никто не проверил. Редкие полицейские провожали взглядами, но не более того. Мужчину и женщину реже останавливают на дороге, чем одиноких водителей. Так было раньше, так было и в моём времени.

Сейчас же мы сидели в гостиной Марты Шнайдер. На столе была выставлена лёгкая нарезка из овощей. Их дополняли ломти вяленого окорока со слезой, колбаски, пышные булочки. Марта предлагала отметить благополучный финал нашей операции шнапсом, но я покачал головой. Не такое уж это было крупное событие, чтобы его отмечать.

Это было возмездие, месть. И вряд ли это чувство удовлетворения от справедливого воздаяния нужно сдабривать алкоголем.

— Это очень печально, фрау Шнайдер. Очень печально и жестоко. Уверяю вас — злодей получил по заслугам, но…

— Что «но», герр Мюллер? Вы удивлены, что я не беру денег? — горько усмехнулась фрау Шнайдер. — Я знаю, что они могут принести много хорошего для нашей семьи, однако, я не беру их потому, что деньги также могут принести и зло!

— Но ведь их можно потратить и на добро!

— Деньги дают власть, а власть зачастую применяется не во благо, а наоборот… И я хочу, чтобы мой сын мог сам себе заработать на жизнь, на пропитание. Если приложит усилия, то на достойную жизнь. Если же захочет просто плыть по течению, то это будет его выбор. Но ранние деньги могут его только испортить.

Гостиная дышала духом прагматичного благополучия. Центром вселенной здесь был диван-кровать, застеленный пёстрым пледом — утренний постамент для Марты и ночной альков. Над ним висела репродукция Дюрера «Заяц» в пластмассовой рамке — не из любви к старому мастеру, а потому, что подарок бывшего мужа, того самого, что исчез в тумане гамбургского порта с более юной и бездетной спутницей. Заяц с картины смотрел на нас умными грустными глазами, словно знал про нас нечто такое, чего мы сами ещё пока ещё не знаем.

Сын Марты в этот день отправился гостить к бабушке и вернётся в родные пенаты только завтра. Так что никто не увидит, что у одинокой разведёнки гостит молодой и довольно-таки симпатичный мужчина. А к завтрашнему дню от меня даже запаха не останется.

Хотя, если Марта грозила приготовить тушёную капусту, то запах может остаться…

— Тогда деньги можно положить под процент и со временем, когда он научится справляться с соблазнами… Да и вам они пригодятся на старости лет. Сможете объехать полмира. И не на электричке, а на хорошем корабле. Увидеть разные страны, разных людей…

— Знаете, герр Мюллер, а ведь мне и в самом деле хотелось бы увидеть людей одной нации… В детстве я видела пленных, но они были по большей части замордованы, а вот сейчас бы увидеть их. Увидеть после войны — что с ними стало? Ведь отчасти из-за этих людей моего отца отправили на фабрику Флика…

Она вздохнула и направила взгляд в окно. Как будто пыталась там увидеть тех самых людей, которые послужили причиной смерти её отца. Замученных, измождённых, теряющих человеческий облик от голода и тяжёлой работы…

— Фрау Шнайдер, Марта, — кашлянул я. — Вы можете об этом рассказать? Так вы немного успокоите душу, может быть, чуточку станет легче.

— А почему бы и нет? — слабо улыбнулась она. — Ах, я помню этот день. Это было в конце сентября, кажется, двадцать седьмого числа, в сорок первом. В наш Амерсфорт, в лагерь, пригнали новую партию. Русских, говорили. Но когда мы их увидели… Господи, это же были азиаты. Из Советского Союза, да. Но азиаты! Их было сто один человек, представляешь?

— Таджики? Узбеки? Монголы? Буряты? — поднял я бровь.

— Все как на подбор — узбеки. Говорили, это всё, что осталось от какой-то огромной части из Самарканда, почти целой тысячи человек. А пригнали их аж из-под Смоленска. Наши говорили, они там дрались как звери, до последнего патрона, пока не попали в окружение. И вот их, понимаешь ли, нашему начальству в голову стукнуло устроить из этого целое представление. Геббельсовские идеи — показать «цивилизованным европейцам» этих «диких азиатов». Чтобы мы прониклись, так сказать, превосходством. Их повели по городу. Страшное зрелище, не пожелаю такого видеть. Грязные, оборванные, еле на ногах стояли от голода. Некоторые вообще не могли идти — их товарищи тащили на себе, держали. А голландцы стояли вдоль улицы и смотрели… кто с любопытством, а кто и с ужасом. Многие тогда впервые таких людей увидели. И знаешь, вся эта пропагандистская затея тогда провалилась. Вместо «дикости» они показали всему миру что-то другое… их стойкость, как они держались друг за друга. Это не забывается. И мой отец был одним из операторов, которые должны были снять пропагандистский ролик.

Я молчал. Кивком предложил продолжить.

— А самое страшное было смотреть, как они на людей смотрели. Глаза такие, умоляющие… Показывали жестами на рот, что есть хотят. Ну, некоторые из голландцев не выдержали — сунули им в толпу куски хлеба. Сердце-то не камень. Так эти… немецкие «защитники», конвоиры, — сразу же в крик, отбирать! Выбивали этот хлеб из рук, и из их рук тоже. А голландцам орали: «Это ж унтерменшен! Недочеловеки! Не смейте с ними как с людьми обращаться!» Сами-то, видите ли, люди, а эти — так, скот. Вели их по главной улице, от самого вокзала и до лагеря. Всё это, конечно, для показухи было. Хотели голландцам доказать, что война их — праведная, и что Голландия должны с ними заодно против этих «дикарей» идти. Мол, смотрите, какие русские союзники, и как с ними надо «порядок наводить».

— Война никого не красит, — покачал я головой.

— Ну да, никого… Так вот, пригнали в лагерь. Поселили как скот в загоне, кормили чуть не одной баландой, а работу заставляли делать самую тяжелую. А потом… потом началась эта цирковая подготовка к ихнему фильму. Говорили, сам фюрер сценарий придумал! Хотели снять, как эти «недочеловеки» из-за еды друг друга готовы разорвать. Чтобы всему миру показать, какие они, мол, низшие, и какие немцы — культурные и благородные. И вот настал этот самый день. В лагерь вся эта богатая публика наехала — съемочная группа, начальство… Говорили, даже сам Геббельс пожаловал! Стоят такие все лощеные, нарядные, перед камерами красуются. По сценарию, должен был грузовик с хлебом подъехать. Немец-актер, красивый такой, парадный мундир, все дела, должен был бросить в толпу этот хлеб, а пленные азиаты, обезумевшие от голода, должны были драться за него, как звери. А благородные солдаты — их разнимать. Ну, чистое кино! Только вот «кина» у них, знаешь, не вышло.

— Что так? — спросил я, уже заранее зная ответ.

— Ах, вот это был момент… Это надо было видеть. Когда эта буханка хлеба упала в середину загона — все замерли. Тишина стояла гробовая. Ни крика, ни давки. Все эти изможденные люди просто молча проследили за ней глазами. И потом… потом из толпы вышел один, самый молодой, почти мальчишка. Подошел к этому хлебу, поднял его… знаешь, не схватил, а бережно, как что-то священное. Он его даже к губам поднес, поцеловал. И отнес — самому старшему из них. Самому седому и немощному. И они все, понимаешь, сели на землю, по-своему, по-восточному, кругом. И старый стал этот хлеб делить. Не разрывать, а отщипывать аккуратно по маленькому кусочку, и передавать дальше. По цепочке. Каждый получил свою крохотную часть. А самый последний, самый маленький кусочек… съел сам старик. Всё. Тишина. Ни одной драки, ни одного кривого взгляда. Представляешь? Весь этот план фюрера… весь пропагандистский фильм — разбился вдребезги об обычное человеческое благородство. О достоинство, которое голод и смерть не могут сломить. Ну, а дальше… Дальше, конечно, последовала расправа. После такого позора их нельзя было оставлять в живых. В апреле сорок второго, это было… всех этих узбеков вывели в лес неподалеку и расстреляли. А эти наши педантичные немцы, которые обычно всё до последней бумажки протоколируют, тут постарались уничтожить все следы. Все документы, все упоминания об этом провале. Словно этого и не было вовсе. Но знаешь, некоторые вещи в документах не запишешь. Это видели многие. И такое… такое не забывается. После такого мой отец наотрез отказался снимать для «великого фюрера», — с горечью в голосе закончила Марта.

На её щеках две слезинки прочертили дорожки. Они прошлись по коже и спрятались под воротничок платья. После этого Марта, словно стесняясь проявления своих чувств, тихо вытерла глаза платком и улыбнулась:

— Вот такое вот было. Вот таких вот людей я бы хотела увидеть и посмотреть, как они живут сейчас.

— А как они живут? Сейчас открываются новые школы, детские сады, строятся больницы, профилактории, а также санатории для рабочих. Внедряются постепенно новые технологии, облегчающие жизнь, — улыбнулся в ответ. — Ведь миллионы советских граждан эвакуировали в Центральную Азию от наступающих фашистов. Их там приняли как родных! И многие остались, чтобы помогать строить коммунизм вместе.

— Да? Всё хорошо у них сейчас?

Я снова улыбнулся. На этот раз несколько через силу.

Ведь именно в семидесятые года началось распространение американской капиталистической гнили на Ближний Восток. Тогда начали засылать людей, которые занимались антисоветской деятельностью и раскачивали существующий строй.

И до того раскачали, что благодушный, дружелюбный Восток неожиданно взбрыкнул и встал на дыбы. А потом на нас, на русских, вся эта «братская» Азия внезапно рыкнула. Те, кого мы за людей держали, кого кормили-поили из своей руки. «Старшие братья»… Хрен вам, а не братья. В девяностых это и показали. Помню, как из тех республик пошли жуткие вести. Резня. Наших там тысячами резали, насиловали, грабили. В один момент русские сравнялись в положении со скотом. А мы тут, в своей же стране, ничего поделать не могли. Москва сдулась, контроль потеряла. И понеслось… Этот бардак на Кавказе, эта вакханалия в Средней Азии — всё оттуда, из этой первой слабости. Когда показали, что на нас, на русских, можно плевать.

А ведь мы их никогда не угнетали! Ни при царе, ни при Советах. В Империи любой инородец мог стать своим — был бы человеком. Немец, татарин, грузин — все могли русскими стать. А при Союзе? Мы им алфавиты выдумывали, школы строили, целые университеты! Заводы им поднимали, инфраструктуру — на свою деревню забив, последние силы отдавали. Развивали их культуру, которую они сами без нас и не знали как. А они… они нам за это нож в спину воткнули, когда своя рубаха к телу оказалась.

Пока что мы кто? Пока что мы все: и русский, и грузин, и узбек — один советский народ. Суперэтнос создали! Не верится? А спроси у любого, кто в Союзе жил. Ты сначала был советский человек, а уж потом разбирались, кто откуда. Нас Победа сплотила, в одном окопе сидели. И потом — стройки, целины, космос… Грандиозные задачи, которые плечом к плечу решали.

А Западу это на фиг не упало! Им и их подпевалам тут, внутри, эта наша дружба как кость в горле стояла. И дождались-таки своего.

Приполз этот Горбач с его «гласностью». И что? А то, что дружбу народов как программу с телевизора, взяли, да и выключили. И сразу же завыли на всех углах, что мы, русские, все им должны, всех угнетали. Это ж западные спецслужбы, по-геббельсовски, уши этим наивным, хотя и гостеприимным азиатам промыли! Русофобию, как заразу, запустили.

Американцы местных князьков деньгами обложили, национализм этот самый, по самое не хочу, раздули. Стали вдалбливать, что Союз — «тюрьма народов»! А то, что мы им заводы, города, науки подняли — это не считается. Все беды, мол, от «москалей». И понеслось: «Хватит кормить Москву!»

И пообещали им эти заокеанские «друзья» каждому своё ханство, лишь бы Кремля не слушались. Раздербанили великую страну на банановые республики.

Запад всё изнутри подточил, сука, чтобы развалить нас. А наши либералы-предатели? Они в ту же дудку дудели! Когда наших, русских, на окраинах начали резать, дома жгли — они слова не сказали! Прикинулись, что не видят. И в моём времени эти продажные прозападные СМИ молчат, тему эту не поднимают. Потому что им заказ дан — Россию добить, а нас, русских, выставить виноватыми во всём. Цинизм беспредельный.

А уж если брать тот же самый Узбекистан, то там тоже не хлебом было намазано.

Эта западная зараза, эта русофобская дрянь, добралась до Узбекистана. Там всё по классической схеме пошло. Сначала начали натравливать на турок-месхетинцев — устроили им такую резню, что те бежали, куда глаза глядят. А когда этих «чужих» не осталось, взгляд волчий, да окровавленный оскал сразу на нас, на русскоязычных, перевели. Мы для них следующей дичью стали.

А ведь это не в один день случилось! Вся эта гадость с семидесятых копилась, как гнойник. А к восьмидесятым его уже прорвало. В городах становилось страшно. Ночью — так и вовсе шобла по улицам одна ходила. Толпы молодых быдланов шлялись, искали, кого бы унизить, оскорбить, просто так избить. Одинокого прохожего могли запросто отмудохать и ограбить на потеху.

Доходило до того, что в метро пытались насиловать! Прямо при всех! И не раз были остановки для высадки «грязи». Это когда автобус вдруг останавливается, и водитель-узбек так, с усмешкой, бросает: «Русские, выходите! Машина не поедет, пока вы тут». И ты должен был встать и выйти под этот ненавидящий взгляд всей сидящей толпы. И это считалось «штатной ситуацией»! Это уже было нормой! Нас вышвыривали из жизни, как мусор, и все делали вид, что так и надо.

А что было потом?

Да что там говорить, если даже обласканный популярностью и любимый миллионами советских граждан «всесоюзный Будулай» стал вещать с трибуны на молдавском: «Русские оккупанты — убирайтесь вон из Молдовы! Чемодан — вокзал — Россия. Угнетателям и поработителям не место в нашей стране. Объединение с Румынией — это наш единственный путь. Оккупантов — гнать и резать!»

Довещался… Ушли русские… А сам Волонтир? Едва не умер, когда стал никому не нужен. Молдавия стала Молдовой, его политическая карьера не сложилась, он обнищал и так бы и скончался в конце девяностых от сахарного диабета с осложнениями, если бы «экранная жена» Клара Лучко не бросила клич по всей стране и не организовала специальный фонд.

Как оказалось, «Цыгана» любили и… простили его глупые слова. Сотни тысяч людей отозвались ради любимого актёра и присылали письма, деньги, слова поддержки. Прооперировали несколько раз в Санкт-Петербурге. Это позволило урвать у безносой полтора десятка лет.

Незадолго до смерти актер признавался в интервью российским журналистам:

«Навряд ли меня простят за то, что я наговорил. Вспылил, а сейчас сожалею об этом. Перед глазами уже совсем иная картина. Жизнь в СССР была прекрасной — о нас заботились, нас лечили и учили, давали работу. А сейчас что? Сейчас никому до нас нет дела. Хорошо, что простые люди не изменились. Я им благодарен. Пусть фильмы, в которых я снимался, послужат знаком моей благодарности…»

И ведь таких обманутых будет не одна сотня миллионов. Людей, которым захотелось яркой обёртки горьких конфет, а также рекламных вспышек казино, вместо стабильной и простой жизни.

Я вздохнул. Всё это может быть будет. Но… Если я постараюсь, то может и не быть! А я очень сильно постараюсь!

— Герр Мюллер, у вас такой вид, как будто вы вспомнили что-то неприятное, — произнесла фрау Шнайдер.

— Да, — отмахнулся я. — Вспомнилось что-то, взгрустнулось.

— О! Вот как? — неожиданно улыбнулась она и неожиданно подсела чуть ближе. Голубые глаза вспыхнули даже ярче блеска алмазов. — А знаете, у меня от сегодняшнего приключения что-то так настроение разыгралось, что…

Я не стал дожидаться окончания предложения, а просто накрыл её влажные приотрытые губы своими.