Ведьмы.Ру. 3

Глава 24 Снова о тайнах прошлого и жизни работников культуры

Моя мать продавала котелки самых разнообразных размеров, от маленького котелка до огромного котла, а мой папа, собственно, их изготовлял. Я была у них подмастерьем. На первый взгляд все хорошо. Но у нас была традиция, как только ребенок становится достаточно самостоятельным, его отправляют на поиски истины. Истина заключается в том, что каждый человек должен найти свою дорогу в жизни.

О мудрости и некоторых традициях потомственных делателей котелков.

— Пётр Савельич, — Лёшка щёлкал тыквенные семечки, принесённые тёткой Марфой, и глядел на закат. Точнее до заката оставалось ещё прилично, но солнце уже коснулось лесных макушек, небо набрало цвет, а от воды потянуло ветерком. — А откуда у вас гаубица?

— Так… с работы осталась, — Пётр Савельич тоже сидел на лавочке. И семечки щёлкал с не меньшим энтузиазмом. Шелуху, как и Лёшка, ссыпал в пакет.

— Эм… и… табельное, я слышал, сдавать надо, — Лёшка пытался представить, кем надо работать, чтобы от этой работы осталась гаубица, но воображение постыдно сбоило.

— Так то табельное. Его, конечно, надо. И удостоверение.

— А гаубицу, выходит, нет?

— Вот что ты привязался… списали её. Я и прибрал за ненадобностью. Что я, хуже других? Вон, кто скрепки тащил, кто макулатуру… внукам, не смотри ты так. Всё одно на уничтожение, а так вот с пользою, глядишь. В школе оно ж вечно, то металлолому надо, то макулатуру, то ещё какую глупость придумают. Хотя, конечно, один раз неудобно вышло, когда секретные чертежи по случайности ушли, но это так, случается.

— Ага. Значит, другие металлолом и макулатуру, а вы, стало быть, гаубицу?

Пётр Савельич поглядел с укоризной.

— Понятно. А зачем? Ну, на кой гаубица в деревне?

— Так-то она вроде и незачем, — признался пенсионер. — Да и не сказать, чтоб прямо гаубица. Гаубица, если так-то, мне и не нужна. Пусковая установка надобна. И снаряд управляемый.

Понятнее не стало. Но Пётр Савельич пояснил.

— Была у меня мыслишка одна. Как систему наведения усовершенствовать. Я её сперва пытался там изложить.

Он мотнул башкой.

— Да слушать не стали. Мол, твоё дело связь… так ведь в связи как раз и дело. В кодировании сигнала и скорости его прохождения. А ещё в сохранении чистоты. И вот как-то вроде и ничего, а оно сидит в башке, крутит. И заело. Решил, что раз так, то на пенсии и опробую. Поковыряюсь, так сказать, своими силами. Вот и прихватил того-сего… схем там, плат. Запчастей пару тележек. Каждые полгода чего-то списывают. Там оно не нужно, устаревшее, а мне вон самый раз.

Лёха кивнул.

И задумался.

— И как? Вышло?

— Вроде вышло. Получилось не так просто, конечно. То одно, то другое… изрядно намаялся. Но сообразил. Вон, знатны усилитель сигнала вышел. Нынешние глушилки и не заметил. А ещё и защита, чтоб в ответку нельзя было систему обрушить. Связь стабильная. Каналы… там фишку одну придумал, с шифрованием. Теперь могу подключиться к любому каналу, считай, и так, что ни одна собака не засечёт. А в обратку уже не получится. Эх, ещё б опробовать бы всё это…

И произнёс он это премечтательно.

А Лёшка мысленно перекрестился. Одно дело в сети трепаться, и совсем другое — систему наведения гаубицы испытывать. Или не гаубицы, а просто пусковой экспериментальной установки.

— Но они ж без боеголовок? — мелькнула спасительная мысль.

— Соображаешь! — кивнул заслуженный пенсионер. — К сожалению, спереть боеголовку не вышло.

Хоть где-то порядок.

Относительный.

— Зато вышка какая знатная получилась! Махонькая! Компактная! А куполок ихний, считай, и не заметила! И связь есть.

Петр Савельич вытащил телефон, проверяя наличие оной, затем вздохнул:

— Эх… скоро позвонят.

— Кто?

— Кому надо, тот и позвонит.

— А…

— С работы.

— Гаубицу заберут?

— Хуже. Обратно зазывать станут. Хотя… у них-то как раз возможности поширше. Глядишь, и получится испытать. Небось, с боеголовками проблем нет.

— А… где вы работали?

— Я? — Пётр Савельич прищурился, но всё же ответил. — В Институте культуры.

Лёшка подзавис слегка.

— А… на кой Институту Культуры гаубицы? — уточнил он осторожно, ибо наличие боеголовок как-то с вопросами культуры не увязывалось.

— Так… культура — дело такое. Всеобъемлющее. Так что у них там чего только нету. Я и сам, честно говоря, не знаю, чего у них только есть.

— Интересное должно быть место… хотя! Погодите. У меня ж бабушка там работала! Она мне дом и завещала!

— Бабушка? А… стой… так ты… ну точно! Я смотрю, в роже твоей уж больно черты знакомые. А ты Паучихин внучок, стало быть…

— Чей-чей? Звучит не очень.

— Эт мы любя… знатным она была специалистом. И мужа её я знал. Отличный боец. А вот с девкой они намучились, это да…

И снова на Лёшку покосился.

— Вы про матушку мою? — уточнил тот.

— А то. Про кого ж ещё, — Пётр Савельич зачерпнул горсть семечек. — История, говоря по правде, мутная. И не уверен, что правду скажу. И что вообще говорить о таком надо.

— Надо. — тётка Марфа пришла с корзиной и биноклем. — Что? Я, может, для бёрдвотчинга приобрела!

— Чего-чего?

— За птицами наблюдаю. Между прочим, почётный член общества любителей птиц! Вон, пирожки берите.

— С крысиной отравой? — хохотнул Пётр Савельич.

— Тьфу на тебя, оглоеда… буду я хорошую отраву на всяких там тратить. С капустой жуйте. Капусты в том году уродило, так что не жалко. Скоро вон свежую снимать, а эта ещё не вся ушла. С бабкой же твоей, я была знакома.

— Скажешь тоже…

— Молчи, Связист, — тётка Марфа брови насупила. — И подвинься, а то развалился вон на всю лавку. Женщине уступать надо. Так вот, не Паучиха, а Пелагея. Пелечка. И знала я её с малых лет. Вот только не надо глаза таращить. Мой дед был генералом. Что? В этом месте лишь бы кому дачи не давали. На особом списке оно. Да и то часто, когда давали, то как служебную. Со службы ушёл? Будь добр вернуть. Может, оно и правильно… но мои-то родители постарались, выкупили. И дедовы связи помогли. Да и отец при службе состоял…

— В Институте культуры? — не выдержал Лёшка.

— Да нет. Туда попасть нелегко. Раньше во всяком случае. Особое заведение. И требования у них особые. Да… так вот, с Пелагеей мы, можно сказать, росли вместе. Эта вот дача, которая тебе досталась, её родителями ещё получена. Их-то я не помню. Они редко появлялись. Пелагея то с няньками всё, то с бабкой старой. Впрочем, как и я. Ну да тогда никто в этом беды не видел. Все работали. Все были заняты. Норма.

А пирожки оказались, пусть слегка подгорелыми, но в целом неплохими.

— Потом дар у неё открылся. А у меня вот нет. Не случилось. Зато брат порадовал. Он и пошёл по отцовским стопам. Я же обыкновенно. Выросла. Вышла замуж. Съехала к мужу. Он с низов начинал, так-то. И помотаться пришлось. Дед мой тогда ещё заявил, что связями своими помогать не станет. А он у меня принципиальный был, да… вот пока тут, пока там… служил и дослужился. В Москву вернули. Дед к этому времени давно ушёл, потом — отец с матушкой. Никого время не щадит.

— Твоя правда, — вздохнул Пётр Савельич.

— Мы с братом наследство поделили. Мне вот дача отошла, благо, дом родители успели построить изрядный. И когда с мужем развелась, то было, куда уйти.

— Что так?

— А что у вас так? Что машину со временем меняют, что жену… большому начальству старая не к лицу.

— Дурень, — Пётор Савельич пирожок разломил. — Ишь… и с лучком? И с яйцом?

— А то.

— Точно дурень. Кто ж бабу, которая в пирожках понимает, по своей воле-то отпустит. Ну да вернулась, стало быть, на родину?

— Вернулась. И с Пелагеей встретилась. Она вот тоже осталась одна. Только в отличие от меня овдовела. Как-то раз посидели, другой… по-девичьи, — и щёки у тётки Марфы зарделись. — Слово за слово… у неё вон что-то там с проводкой. А ко мне сын приехал. Ко мне дети частенько наведываются.

Сказано это было с гордостью.

И Пётр Савельич кивнул:

— Хорошие, стало быть.

— Хорошие. Он и Пелагее помог. Она ж с того в расстройство пришла. Хотя, казалось бы, чего? Но нет. Прям вся потемнела. Я спрашивать, а она… она попросила оставить её. И уехала. Недели на две или на три. Вернулась прям вся постаревшая и сама меня в гости зазвала. Чай поставила. Беседу завела, что, мол, повезло мне с детьми. А у ней от дочки одно расстройство. Я ещё удивилась-то, с чего это она вдруг. Так-то мы друг другу в душу-то не лезли. Понимали, что у каждого свои беды, свои скелеты и нечего их тревожить. А вот тогда… к концу разговора ей совсем худо стало. Я врача предлагала вызвать. А она отмахнулась. И как-то так, что у меня сама мысль о враче из головы и вылетела. Теперь вот корю себя. Ей ведь плохо было. Врач помог бы.

— Тю, если мысль вылетела, то не сама собою. Паучиха, небось, и вынесла. Менталистом она была и знатным. А эти, говорят, чуют, когда конец близок.

— Может и так.

А Лёшке оставалось только слушать. Ну и пирожок жевать, семками загрызая. Странноватое сочетание, если так, но не сказать, чтобы плохое.

— И чего сказала? — поинтересовался Пётр Савельич.

— Вот а тебе дело! Мужики хуже баб! Только дай сплетню послушать!

— Сама ж начала!

— Начала, — согласилась тётка Марфа. — Но не тебе же! Мальчику! Мальчик имеет право знать правду!

— И что, уходить?

— Сидите, — махнул Лёшка. — Чего уж тут. Я и сам много чего понял. Мама тоже менталист, но почему-то на учёт не поставлена. Вряд ли бабушка скрывала специально. Или всё-таки? Но почему тогда? Не хотела, чтобы мама тоже на службу пошла?

— Силёнок у Милки было маловато, — сказала тётка Марфа. — Дар-то открылся, но слабенький совсем. И развивать его смысла не было. Нет, Пелагея сказала, что можно было бы, но всё одно потолок низенько. А стало быть, на кой в него башкою биться? Дар — это ж только способность. Ну, она так думала. Вроде как слух музыкальный. Одним дано, другим — нет. Но вторые не хуже ведь. Меня вон в пример приводила. Мол, компанию основала… директорствую…

— А ты…

— Основала, — тётка Марфа тоже пирожка взяла. — Теперь средненький там за директора. Я так, консультирую… что? Строительные сметы, калькуляция, контроль и корректировка чертежей. Приведение в соответствие с нормативами и прочее всё. Не первой величины звёзды, конечно, но в целом не жалуемся. Раньше и сама сметы составляла, это ещё там, когда на Северах муж служил, научилась, но теперь только на особые объекты выезжаю. Ну или если уж запрос специальный. Я-то беру дороже…

— Ишь ты! Говорю ж, дурак твой муж. Т пирожки, и сметы. Золото — а не баба!

— Скажешь тоже… — тётка Марфа порозовела, было видно, что ей это слышать приятно. — Но мы ж не обо мне. Милочка способною была. И Пелагея ей втирала, что, мол, надо талант отыскать и тогда-то не важно, какой дар у неё. Одни репетиторы, потом другие… дар нарочно не стала развивать, чтоб на учёт и службу не призвали. Особых высот Милка там не достигла бы, а вот остальные пути могли и закрыться.

Небо стало темнее, и звёзды высыпали.

Откуда-то со стороны дач донёсся тоскливый волчий вой.

— Ишь… а говоришь, гаубица не нужна, — произнёс Пётр Савельич, оглядываясь. — Тут то строители эти, то волки, и как мирному человеку жить без гаубицы?

Ответа на этот вопрос у Лёхи не было.

— Это Никитка, — сказал он, правда, не очень уверенно, потому как вой был очень уж громким. Душераздирающим.

— Да? Ну тогда ладно. Бросили мелкого, небось…

— С ним Игорёк остался. Так почему она стала такой? Моя мама?

— А кто ж правду знает-то? Почему люди становятся, как ты выразился «такими». Одни говорят, что изнутри идёт, другие — что обстоятельства меняют. Но одних они в узел завязывают, а другие до последнего за принципы держатся. Третьи и вовсе стоят прямо, но ломаются на ерунде сущей, чтоб потом в такое превратиться, что Господи упаси, — тётка Марфа перекрестилась. — Что до твоей матушки, то знаю я всё только со слов Пелагеи. А сколько в них правды — не мне судить. Думаю, обделённою она себя чувствовала. А может, ещё чего… но дар свой стала развивать. Когда подле менталиста живёшь и видишь, чем да как он работает, то поневоле чего-то и ухватишь. Пелагея сперва не замечала. Девчонка учиться стала лучше? Но она и прежде старалась. Учителя хвалят? Так ведь и Милка умненькая и милая, чего ж не похвалить? Одноклассники рядом? И это хорошо. Нашла общий язык. Да и то… я не больно в этих делах разбираюсь, но у менталистов есть такое, что они не внушают, но могут сделать так, что человеку ты нравишься.

— Эмпатическое воздействие? — предположил Пётр Савельевич.

— Умный больно? Оно вроде бы. Вот Милочка эту способность и развила. Пелагея сперва даже помогала. Оно не дар вроде, не нужно его учитывать, а в жизни умение нравиться крепко помогает. Потом Милка психологией увлеклась. Тоже вроде как это… эмпатическое восприятие оттачивать. И Пелагея только радовалась. Как же. Психолог не обязан быть менталистом, но зачатки дара тут очень даже в тему. Самое оно, выходит. Снова начала учить. Одному-другому, потом третьему… а там история в классе случилась.

И тетка Марфа замолчала вдруг.

Закусила губу.

— Она просила, чтоб я рассказала, если кто вопросы станет задавать. Прямо так и… мол, слушай и запоминай. Я и запомнила. Каждое вот слово. А потом забыла. Теперь же спросили и вспомнила.

— За это менталистов и не люблю, — проворчал Пётр Савельич. — Без мыла в мозги заберутся и там гнездо совьют. Ну их…

— В десятом классе Милка была, когда та история приключилась. Девчонка с крыши шагнула. Не одноклассница, нет… в параллельном училась. Происшествие шуму наделало. Вот Пелагея и решила глянуть. Разобраться, что там и как. Вдруг да в этой школе чего-то не того происходит? Вдруг да нагрузки чрезмерные? Гимназия же, из коронных. Туда устроиться непросто, но и учиться там тяжко. Вот и договорилась с руководством да родителями, что протестирует выпускные классы на наличие суицидальных мыслей. Ну и в целом общую эту… эмоциональную… как там её?

— Атмосферу?

— Именно. Проверит, как с нагрузками справляются, не гнетёт ли страх перед экзаменами и всякое такое.

Лёшка вытащил другой пирожок.

— Да и так, подростки же ж… у них в головах какой только дури нет, — сказала тётка Марфа, поглядев отчего-то на Лёшку.

— От твоя правда! — согласился Пётр Савельич и тоже на Лёшку поглядел.

— Я уже не подросток, между прочим!

— А дури всё одно хватает.

Почему-то прозвучало комплиментом. Нет, Лёшка не собирался гордиться избытком дури в своей голове, но как-то оно само собою получилось, что плечи расправились.

— И чего там? Нашла?

— Нашла. Теперь я понимаю, что она и вправду смерть чуяла. И потому рассказала. Больше ж тут никого-то и не было… только ты в лесах пропадаешь.

Пётр Савельич от такого обвинения лишь крякнул.

— И Ульянка мышою шастает, что захочешь — не заметишь. Пелагея сказала, что вроде бы как сперва даже и не поняла, что не так. Всё тихо и спокойно. Благостно, — это слово тётка Марфа произнесла с особым выражением. — На том и поймала, что оно так благостно быть и не должно. Как благостно, когда девчонка погибла вон. Да и то, у подростков страсти кипят. То дружат они, то враждуют, влюбляются, делят… тебе ли говорить. Сам, небось, молодым был.

— Давно уж, — вздохнул Пётр Савельич. — Но да… я тогда крепко родителям жару дал.

— Вот. А тут прям не дети — куколки. И все одно твердят, что она грустная ходила, ни с кем не дружила, то да сё… тогда у Пелагеи и зародилось подозрение. Не хотела верить, конечно. Кто ж в такое поверит-то? Но она специалист. И умела работать…

— Мама, да? Она что-то сделала?

— Твоя мама, если верить Пелагее, оказалась очень талантливой засранкой. Дара ей не перепало, а вот мозгов — от души. И старания. И возможностей развиваться, которыми та сполна пользовалась. Она потихонечку подмяла под себя весь класс. Не в том смысле, что лишила воли там… хотя и лишила по сути. Ну не ментально. Не даром. А вот исподволь так. Словами. Лаской. Помощью. Или тыкая в слабые места. Там Пелагея пыталась объяснить…

— Я понимаю, — прервал Лёшка. — Но… зачем ей это?

— Сперва вроде как игра. Или тренировка. Может, и вправду собиралась стать психологом. С этой вот эмпатией её легко было влезть в душу. Люди сами пускали хорошую девочку.

Милочку.

Мама терпеть не могла, когда её называли Людмилой и уж тем паче, по отчеству. Она была Милочкой. Всегда и для всех. Такой доброй и понимающей, готовой всегда принять, выслушать, утешить…

— Одних она привязала больше… там даже какое-то всё-таки было воздействие, хотя и не особо сильное. Если специально не искать, то и не заметишь. Других уже после. И чем дальше, тем сильнее она уверялась в своей избранности. Особенности. И в праве управлять другими.

— А та девочка… её мама… подтолкнула?

— Не знаю. Та девочка выбивалась. Пришла недавно. Дружить не стала. Наоборот, оказалось, что она ходила к школьному психологу, жаловалась, что класс странный. Только объяснить не смогла, в чём дело. Тот и списал всё на сложности адаптации. Тем более, что так-то никто никого не обижал. Вещи не забирали, гадости не шипели, не били, упаси Боже. Наоборот, то на кулинарный кружок зазывали, то в хор… окружили заботой и вниманием. Не уверена, что сама Пелагея знала ответ. Точнее… она любила дочь. Но не настолько, чтобы прикрыть убийство.

Лёшке хотелось верить.

Очень.

— Пелагея сказала, что граница тонкая. Дара Милочки не хватило бы, чтобы заставить девчонку умереть. Что человек, который хочет жить, и сильному менталисту воспротивится. Но вот отбить это желание вполне реально. Заглушить в душе радость. Вытянуть на поверхность тоску. Проблемы преумножить во много раз. И вот уже ссора с любимым становится катастрофой, а плохая отметка — ещё одной. И там уже кажется, что выхода нет.

— Дочь она не сдала, — произнёс Пётр Савельич.

— А ты бы сам сдал?

— Не знаю. У меня так-то детей нет, но… когда не доказать… и вовсе…

— Именно. Доказать что-то было бы нереально. Но Пелагея забрала Милочку из школы. Мол, пережитый стресс и всё такое. Сама осталась. Вроде как работать с подростками. У неё имелась лицензия, и высочайшего уровня. Родителям нашла, что сказать. Те были рады. Говорит, что два месяца потратила на то, чтоб разорвать связи. Что у некоторых Милочка даже не в голову — в душу влезла. Сама она сперва отрицала, мол, ничего не было. А как поняла, что отрицать смысла нет, виниться стала. Плакать. Говорить, что ничего плохого не хотела. Что сперва просто помогала. Гимназия. Нагрузки огромные. И у многих ещё репетиторы. Олимпиады. Проекты. Плюс экзамены близко. Учителя давят, родители тоже… что одноклассники не справлялись. А она успокаивала.

А небо темнее и темнее.

Знак?

Или просто вечер?

— Делала так, чтоб снизить эту… эмоциональную напряжённость. Когда она высокая, то и конфликты возникают, то друг с другом, то с учителями. А она и учителей взяла, чтоб не придирались, и одноклассников, чтоб не чудили… и вовсе сделала так, что всем хорошо. Она ж будущий психолог. А школьный — глупый и ничего-то не понимает. И вообще ему никто ничего не рассказывают.

— И Паучиха поверила?

— Да. Подростки порой всякое творят. И отнюдь не со злости. А границу, как она сказала, переступить легко. Даже опытные менталисты порой перестают её видеть. И разницу понимать между своим разумом и чужим. До конца учёбы Милочка оказалась под домашним арестом. Не наказание, но чтобы не восстановились разорванные Пелагеей связи. И поступать ей пришлось в другое место. Не знаю, может, сама Пелагея позаботилась, а может, внутреннее расследование какое было. Всё же организация должна была обратить внимание.

— И обратила бы, — буркнул Пётр Савельич.

— В деле поставили отметку. Милочке никогда не разрешили бы работать психологом.

И мама наверняка обиделась бы.

— Она вроде бы поняла. Не огорчилась. Переключилась на финансы… поступила. Но жить отдельно ей Пелагея не разрешала. Да и так приглядывала. На всякий случай. Навещала и университет, и преподавателей. И с однокурсниками беседовала. Милочку это злило. Она пыталась вытребовать свободу, говорила, что осознала, что больше в жизни не повторит, но… — тётка Марфа развела руками. — Пелагея была уверена, что повторит. Слишком рано она поняла возможности, которые открывает дар. И слишком ясно их осознала. И слишком многое могла даже без дара. Поэтому вот и не верила.

Лёшка бы тоже не поверил.

Наверное.

— И закончилось всё… нехорошо?

— Очень нехорошо. Пелагею отправили в командировку. Что-то там с военным сектором связано, с разработками и потенциальной утечкой информации.

— Шпиона ловила, — Пётр Савельич кивнул, видом своим показывая, что дело это в целом ясное.

— Командировка предполагалась недолгой, но что-то пошло не так. И Пелагея вынуждена была задержаться сперва на один месяц, потом на второй…

А мама, надо думать, этой задержкой воспользовалась.

— А на третьем произошло несчастье. Погиб муж Пелагеи. Официально смерть его была признана несчастным случаем. Автомобильная авария. Вот только в тот день, как Пелагея выяснила, он перевозил некий артефакт, который сам вынес из хранилища. И этот артефакт исчез.

— И думаете, мама была к этому причастна?

— Пелагея полагала, что да, — это произнёс незнакомый голос. Лёшка обернулся и увидел незнакомого же головастого типа в очках. — Доброго вечера. Прошу прощения, что помешал…

— Говорил же, — Пётр Савельич вытянул ещё один пирожок. — Явятся.

— Ну что ж вы так, Пётр Савельич, — тип поглядел с укоризной. — Грубо… может, я не по вашу душу.

— Ага…

— Точнее не только по вашу… кстати, закаты тут и вправду чудесные. Место найдётся?

— И пирожки ещё есть, — Лёшка протянул типу пакет. — А вы кто будете? Министр культуры?

— Упаси боже, — отмахнулся тип. — Всего-навсего заведующий кафедрой. Куда мне в министры… но кое-что знаю. И если позволите…

— Кто ж вам запретит-то? — Пётр Савельич подвинулся.

— Действительно, — заметил тип и, протянув руку Лёшке, соизволил представиться. — Фёдор Фёдорович… кстати, молодой человек. Слышал, вы остались без работы?

— Ну… так… временно.

— Отлично. Не в том смысле, что я рад, точнее… простите, устал, отсюда некоторая косноязычность. Но скажите, как вы к культуре относитесь?