Земский докторъ. Том 6. Тени зимы

Глава 19

Иван Павлович влетел в госпиталь, как ураган, сметая с пути перепуганных санитаров. Воздух был густым от едкой пыли, гари и сладковатого, тошнотворного запаха крови. По коридору, хватаясь за стены, брели в шоковом оцепенении пациенты в окровавленных бинтах.

Где именно произошел взрыв не было сомнений. Туда доктор и побежал.

Рванул к палате Варвары Платоновны, но на месте двери зиял черный, обугленный пролом. Двое часовых, что еще недавно лениво резались в карты, лежали в неестественных, сломанных позах. Их тела были изрешечены осколками кирпича и стекла. Оба мертвы.

— Варвара! — крикнул он, переступая через груду обломков.

Палата была уничтожена. На полу, прислонившись к единственной уцелевшей стене, сидела она. Ее роскошное платье превратилось в окровавленные лохмотья. Все левая сторона тела изуродована ожогами и глубокими рваными ранами, из которых сочилась алая пена. Осколок оконной рамы, как кинжал, торчал у нее в груди. И глаза… Широко раскрытые, полные не столько боли, сколько леденящего, абсолютного ужаса и… понимания.

Увидев доктора, Варвара попыталась что-то сказать, но из рта вырвался лишь хриплый, клокочущий звук. Из уголка губ потекла струйка крови.

Иван Павлович рухнул перед ней на колени, его пальцы инстинктивно нашли запястье. Пульс слабый, нитевидный, бешено скачущий — предсмертная агония. Поздно. Слишком поздно…

— Держись, — прошептал он, бессмысленно пытаясь зажать ладонью самую страшную рану на ее груди. Горячая кровь тут же залила его руку. — Держись…

Она снова попыталась заговорить. Иван Павлович наклонился ниже, к самым ее губам, стараясь разобрать хриплый шепот, пробивавшийся сквозь клокотание крови в легких.

— Он… он… — ее тело содрогнулось в судороге. — Кни… га…

— Книга? — переспросил Иван Павлович, не понимая.

Она слабо, едва заметно кивнула, потом захрипела. Глаза девушки закатились, веки задрожали. Иван Павлович понял — это конец.

Ее тело обмякло в его окровавленных руках, последний выдох вырвался из груди тихим, сдавленным стоном. Голова безвольно упала на плечо.

Все было закончено.

Срочное совещание назначили прямо в больнице. Выставили охрану, примчались Гробовский, Субботин, Красников. Ивана Павловича тоже включили в комиссию — как важного свидетеля.

На столе лежали обрывки бумаги и корешок — все, что осталось от того самого толстенного немецкого справочника по машиностроению. Рядом крутился Аристотель Субботин в белых перчатках, рассматривал улику через лупу.

— Полая, — отрывисто бросил он, проводя пальцем по корешку. — Вырезали в страницах полость. Туда и заложили бомбу. Видимо механизм часовой, вижу остатки батареи и химического детонатора… Обычная «адская машина», каких эсеры тоннами делали в девяностые. Профессиональная работа.

— Книга… — задумчиво произнес Гробовский. — Ловко придумано. И дерзко исполнено! Книгу принесли в палату под мышкой, на глазах у часовых! И они ему помогли этажерку подвинуть! Вот ведь!..

Он вскочил и начал расхаживать по кабинету.

— Но кто же знал? — пожал плечами Иван Павлович.

— А как выглядел этот старик? Ты запомнил?

— Рост метр шестьдесят, седая бородка, пенсне, пальто с барашковым воротником, — ответил Иван Павлович и коротко рассказал где встречал букиниста.

— Немедленно всех на ноги! — повернулся Гробовский к Петракову. — Обыскать рынок, вокзал, все постоялые дворы! Я хочу этого старика видеть у себя в кабинете к утру!

Спустя час хаотичных поисков по всему городу стало ясно — старичка-букиниста, словно ветром сдуло. Никто его больше не видел. Никто не помнил, куда он ушел. Он растворился в серой, безликой толпе, как и положено призраку. Профессионал.

И то, что старик уже имеет огромный опыт таких дел Гробовский понял первым, первым же и предложил интересное решение по идентификации убийцы.

— Картотеки, — произнес Гробовский. — Поднимите все архивные дела. По политическим. По террористам. Особенно по эсерам-максималистам, специалистам по взрывному делу. Ищем человека с такой внешностью. Лет шестидесяти. Думаю, их не так много.

Работа закипела. В пыльное подвальное помещение, где хранились архивы бывшего жандармского управления, спустились несколько самых грамотных сотрудников ЧК. Среди них, по собственной инициативе, был и Иван Павлович — только он и разглядел хорошо этого взрывника.

Просидели над кипами пожелтевших дел до глубокой ночи. Изучили сотни фотокарточек с лицами — фанатичные, испуганные, надменные, пустые. Молодые девушки с косами и старики с седыми бородами. Бомбисты, агитаторы, пропагандисты.

Иван Павлович уже почти выбился из сил, его глаза слипались, когда он взял в руки очередное, объемное дело из серии «Особо опасные». На обложке значилось: «Дело № 1874 по обвинению в принадлежности к боевой организации партии социалистов-революционеров и подготовке ряда террористических актов…»

Он механически раскрыл толстую папку. И обомлел.

С него, из-под пожелтевшего картона, смотрел тот самый старичок. Тот самый живой, хитрый взгляд из-под нависших бровей. Та же аккуратная седая бородка. На фотографии он был моложе лет на десять, но это был несомненно он. Узнать его было невозможно.

Доктор схватил лист с биографическими данными и начал читать, сначала про себя, потом шепотом, с нарастающим ужасом:

— «Прокофий Игнатьевич Горохов. Родился в 1850 году в г. Уральске. С 1884 года примкнул к народовольцам, затем к эсерам-максималистам. Подпольные клички: „Профессор“, „Старик“. Считается одним из лучших практиков-взрывников в России. Лично изготовил бомбы для покушения на одесского градоначальника Толмачева в 1906 году, для взрыва дачи министра внутренних дел в 1907-м…»

Голос Ивана Павловича дрогнул. Вот так персонаж! Один из лучших взрывников! Впрочем, чему удивляться? Бомба в книге — это конечно оригинально придумано.

Доктор перевел дух и дочитал последнюю запись, сделанную казенным почерком уже при Временном правительстве:

— «…арестован в 1908 году. Приговорен к 10 годам каторжных работ и вечному поселению в Сибири. Этапирован в Акатуйскую каторжную тюрьму».

— Акатуй… — прошептал Иван Павлович. Знаменитая каторжная тюрьма, где когда-то умерли декабрист Лунин и многие народовольцы.

Он лихорадочно пролистал дело до конца. На последнем, вшитом листе, стояла резолюция, датированная мартом 1917 года: «На основании Постановления Временного Правительства о политической амнистии — освободить. Март 1917».

И маленькая, едва заметная пометка карандашом, сделанная, видимо, уже здесь, в Зареченске: «Прибыл в город по месту прежнего проживания. Ноябрь 1918».

Иван Павлович откинулся на спинку стула, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки. Прокофий Горохов. Легенда террора. Человек, чье имя заставляло содрогаться жандармских генералов. На свободе. Здесь. И он всего пару месяцев как вышел на волю, а уже вовсю работает по специальности. Хорунжий нашел его быстро. Очень быстро. Значит, у бандита были связи не только в уголовном, но и в политическом подполье.

Доктор схватил дело и, не говоря ни слова, побежал по лестнице в кабинет Гробовского. Влетел туда, не постучав, и швырнул папку на стол.

— Алексей, нашел! Смотри, — только и смог выдохнуть он.

Гробовский раскрыл дело. Пробежался по строчкам, и его лицо, и без того бледное, стало совершенно бескровным. Он посмотрел на Ивана Павловича, и в его взгляде читалось то же леденящее осознание.

— Горохов… — прошептал Алексей Николаевич. — «Профессор». Я слышал это имя. Еще в сыскном училище нам про него рассказывали как о гении конспирации и изготовления взрывчатки. Говорили, он может сделать бомбу из всего.

Он тяжело поднялся.

— Теперь все ясно. Хорунжий собрал под своим крылом не просто бандитов. Он создал альянс. Уголовники, предатели в милиции… А теперь вот у него еще и есть свой главный инженер.

Гробовский походил по комнате, потом вновь сел, откинулся на спинку стула. Его пальцы нервно забарабанили по столу с лежащим на нём делом Горохова.

— Ладно, Иван, — начал Алексей Николаевич, вглядываясь в потолок, будто ища там ответы. — Соединим точки. Хорунжий — бандит, пусть и умный. Горохов — эсер-максималист, «профессор» подполья. Что у них общего? Что могло их связать? Они же с разных полюсов!

— Общее… Ненависть? К новой власти? — задумчиво ответил Иван Павлович. — Но Горохов-то сидел при царе, его амнистировали. Он должен был бы, по идее, радоваться…

— Не всегда, — покачал головой Гробовский. — Эти люди старые волки… Они десятилетиями жили в подполье, боролись с системой. А когда система рухнула, они оказались не у дел. Их идеи никому не нужны теперь, их методы… их методы теперь используют другие. Такие, как Хорунжий. Возможно, их свела вместе обида. Обида на новую жизнь, в которой для них нет места. Или…

Он резко наклонился и снова раскрыл дело, начал листать пожелтевшие страницы, вглядываясь в детали старых преступлений.

— Или деньги, — мрачно заключил Иван Палыч. — Такой специалист, как Горохов, стоит дорого. А после тюрьмы финансы у Горохова так себе, практически на нуле. А есть и пить на что-то нужно. Хорунжий, судя по особняку его пассии, деньгами не беден. Он мог просто нанять его. Купить «профессионала» для решения конкретной проблемы. А проблема была — Варвара. Она знала слишком много.

— Возможно, и так, — не отрываясь от дела, пробормотал Гробовский. — Но смотри… Смотри сюда. — Он ткнул пальцем в описание одного из ранних терактов Горохова, датированного 1906 годом. — Взрыв на частной даче под Одессой. Использован самодельный динамит на основе нитроглицерина, детонатор — химический, с использованием йодистого азота. А здесь, в 1907-м… — он перелистнул страницу, — покушение на министра. Бомба заложена в портфель. Взрывчатка — мелинит, детонатор — опять химический, но уже другой состав… Гм…

— Что «гм»? — присмотрелся Иван Палыч.

— Он не просто делал бомбы. Он их совершенствовал. Менял составы, искал новые компоненты. Он — инженер. Технарь. И ему для работы нужны были специфические материалы. Химикалии. Особые сорта кислот, реактивы… Где он все это брал? Раньше, при старом режиме, у эсеров были свои лаборатории, свои поставщики… А теперь?

Гробовский поднял на доктора взгляд, и в его глазах зажегся тот самый сыскной огонек.

— Сейчас же все это под строжайшим контролем. Особенно после диверсии на Металлическом заводе. Кислоты, ртуть, свинец, селитра… Все это либо на крупных предприятиях, либо в аптеках, но и там учет. Значит, у него есть свой источник. Нелегальный. Черный рынок.

Он снова углубился в дело, листая его быстрее, выискивая любую зацепку. И вдруг его пальцы замерли на небольшой, едва заметной пометке на полях, сделанной карандашом и почти стершейся от времени. Он прищурился, пытаясь разобрать почерк.

— Слушай… Тут, в деле о подготовке взрыва в 1908 году, есть упоминание… «Установлена связь обвиняемого Горохова через посредника, некоего Лейбу Залмановича Рабиновича, с…» Дальнее неразборчиво. Но имя посредника… Лейба Рабинович… Может, его проверить? Все-таки старые связи… Постой…

Гробовский поднял голову, его лицо озарилось догадкой.

— А ведь я этого Рабиновича знаю! Вернее, знал. Старьевщик. Держал лавку на Старо-Базарной площади. Еще до войны. Торговал всяким хламом, но ходили слухи, что через него эсеры закупали кое-какие… специфические товары. Кажется, он и сейчас там торгует! На том же рынке, где ты книги покупал!

Иван Палыч вскочил.

— А что, если он мог быть тем самым связным? Через которого Хорунжий вышел на Горохова? И который снабжает «Профессора» всеми необходимыми материалами?

— Больше того, — Гробовский уже срывался с места, хватая с вешалки свою кожаную тужурку. — Если Горохов десять лет не был в городе, ему нужен был человек, который знает все тропы, все подпольные тропки. Свой человек. Понимаешь? Которому можно довериться. Кто лучше старого, проверенного связного, который уже двадцать лет крутится на этом рынке? Рабинович! Он — ключ. Он знает, где Горохов, и, возможно, знает, где искать самого Хорунжего.

— Идем? — коротко спросил Иван Палыч, чувствуя, как адреналин снова закипает в крови.

— Идем, — кивнул Гробовский, на ходу проверяя барабан нагана. — Но осторожно. Если Рабинович и впрямь работает на них, он будет настороже. Один неверный шаг — и мы спугнем и его, и «Профессора». Так что никакого шума. Только разговор. Деликатный.

Лавка Лейбы Рабиновича была настоящей кунсткамерой. Пахло старым деревом, пылью, кожей и чем-то едким — химическим. На полках вперемешку лежали ржавые инструменты, стопки пожелтевших книг, медные самовары и склянки с непонятными жидкостями.

Рабинович, тщедушный старичок в потертом пиджаке и ермолке, увидев в дверях Гробовского в кожаной тужурке и сурового Ивана Павловича, мгновенно побледнел. Его руки затряслись, когда он попытался улыбнуться.

— Господин… то есть, товарищ чекист! Какими судьбами? Чем могу служить?

— Мы не за покупками, Лейба Залманович, — холодно произнес Гробовский, медленно обводя взглядом захламленное помещение. Его взгляд задержался на полке с химическими склянками и коробках с надписями на немецком. — Мы по старому знакомству. По делу Прокофия Горохова.

Лицо Рабиновича стало восковым. Он беспомощно развел руками.

— Горохова? Не знаю я никакого Горохова! Клянусь вам! Никогда не слышал такого имени!

— Не надо врать, — тихо, но с такой силой в голосе, что старик вздрогнул, сказал Гробовский. Он подошел вплотную. — В 1908-м ты был его связным. Проводил ему кислоты, ртуть, свинец. И сейчас проводишь. Мы это знаем. Где он?

— Да что вы, товарищ! — голос Рабиновича сорвался на визгливую нотку. Он схватился за грудь. — Я старый, больной человек! Я торгую старьем! Какие кислоты? Я даже не знаю, что это! Вы меня с кем-то путаете! Я честный…

Гробовский молча вытащил из-за пазухи наган.

— Я правильно понимаю, Лейба Залманович, что ты отрицаешь всякую связь с подпольем? У нас ведь все улики есть. И показания.

Рабинович судорожно сглотнул, затряс головой, его глаза наполнились слезами.

— Понимаете, просто… это… это давно было! Я тогда… меня запугали! Я ничего не знал!

— А сейчас знаешь, — отрезал Гробовский. — Значит так. Давай без вот этого цирка. Или ты даешь нам информацию, или я на тебя вешаю как на соучастника взрыв в больнице. Там, между прочим, двое людей при исполнении погибло. А это вышка, Лейба Залманович. Чуешь, чем пахнет?

Старьёвщик понимающе кивнул.

— Материалы для взрывчатки. Кто у тебя их покупал? Кто приходил? Описывай. Горохов? Он брал⁈

— Да не Горохов! Клянусь! Того я уже лет десять не видел! Посадили его, а с тех пор не встречал я его. Клянусь! Умер уже небось в тюрьме.

— Тогда кто покупал?

— Другой человек покупал! Высокий, крепкий, лицо смуглое, волосы темные, усы подстрижены. Глаза… глаза холодные, как у змеи. Вроде из атаманов — по одежде похож и по повадкам. Говорил мало, платил золотыми червонцами. Ни имени, ни прозвища не назвал!

Гробовский и Иван Палыч переглянулись. Хорунжий. Это было его описание.

— И где он сейчас? — прошипел Гробовский, наклоняясь к самому лицу старика. — Где его искать? Не вздумай сказать, что не знаешь. Иначе, Лейба Залманович, я тебя арестую как пособника террористов и соучастника убийства. И твоя лавка пойдет на дрова. Понимаешь? Статья тебе светит такая, что обратно не выберешься.

Слезы потекли по морщинистым щекам Рабиновича ручьями. Он был в настоящей истерике.

— Не знаю я! Клянусь всем святым, не знаю! Он пришел, взял, ушел! Больше я его не видел!

— Врешь! — рявкнул Гробовский, с силой ударив ладонью по прилавку так, что звякнули склянки. — Говори, где он! Последний раз спрашиваю!

— Я… я только одно знаю! — всхлипнул старик, окончательно сломленный. — Он… он когда забирал заказ, оплатил новенькими купюрами. Я спросил откуда такая роскошь, а он ответил так с хвастовством, что сорвал большой куш в карты. Сказал… сказал какую-то поговорку, тюремную, про то, что удача любит смелых… и что сегодня вечером будет «отмывать» свои выигрыши в «Тройке». В ресторане! И сказал, что еще столько же выиграет. Значит, еще игра будет. Вот и все, что я знаю! Больше ничего! Убейте, не знаю!

Он разрыдался, опустив голову на прилавок.

Гробовский выпрямился. Его лицо было каменным. Он смотрел на плачущего старика без тени жалости.

— «Тройка»… — протянул он, обмениваясь с Субботиным быстрым взглядом. — Ну что ж. Спасибо и на этом. Сиди здесь тихо, Лейба Залманович. И никому ни слова про наш разговор. Ни звонка, ни намека. Иначе… ну ты понял.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и вышел из лавки, за ним, бросив на старика последний тяжелый взгляд, последовал Иван Павлович.

Вечерний Зареченск тонул в сизом, морозном мареве. Огни «Тройки» — бывшего ресторана, ныне гордо именуемого столовой «Эгалите», — сияли на всю улицу, словно бросая вызов серой, голодной действительности. У парадного входа, как и встарь, стоял тучный швейцар в ливрее, пусть и потрепанной, но все еще внушающей некий пиетет.

— Сюда просто так не пройти, — мрачно констатировал Субботин, остановившись в тени уличных деревьев. — Меня там тем более узнают. Полгорода знает с каких я органов.

Гробовский кивнул, его взгляд был сосредоточенным.

— Значит, план «А». Я иду как гость. У меня есть кое-какие старые знакомства среди здешней публики. Иван, ты со мной. Ты — доктор, твое лицо незнакомо. Будешь роль игрока играть. Субботин, остаешься здесь. Держи связь с нарядом. Как только мы дадим сигнал, или услышишь стрельбу — действуй.

Аристотель молча кивнул, хотя было видно, что такая роль ему не по нутру — молодой парень хотел идти в самое пекло. Гробовский поправил воротник кожаной тужурки, придав своему лицу выражение легкой, скучающей надменности, и двинулся к входу. Иван Палыч, нервно сглатывая, последовал за ним.

— Аркадий Потапович, рад вас приветствовать. Скажите, места есть? — бросил Гробовский швейцару.

Тот, оценивающим взглядом окинув его тужурку, почтительно распахнул дверь.

— Для вас всегда найдется, товарищ… э-э-э…

— Кокшин, — отрезал Гробовский, проходя внутрь.

Фамилии «Кокшин» оказалось достаточно — видимо какой-то свой пароль. Швейцар лишь кивнул, не задавая лишних вопросов.

Внутри царил свой, особый мир. Воздух был густым от запаха дорогого табака, жареного мяса и духов. Громко играл цыганский хор, за одним из столиков слышался пьяный смех. Но главное действо разворачивалось в центре зала, за большим зеленым столом, застеленным сукном. Там шла большая игра.

Иван Палыч сразу увидел его. Хорунжий. Он сидел спиной к стене, в самом центре стола. Высокий, широкоплечий, в дорогом костюме. Его смуглое лицо с аккуратно подстриженными усами было спокойно, лишь в уголках глаз залегли лучики морщин. Перед ним лежала аккуратная стопка золотых червонцев и ассигнаций. Он не спеша сдавал карты, его движения были плавными и уверенными. Казалось, он полностью погружен в игру.

Гробовский, не меняя выражения лица, выбрал столик в глубине зала, с которого был хороший обзор на игроков. Они заказали вино — для вида. Иван Палыч с трудом заставлял себя делать вид, что пьет. Каждый нерв в его теле был напряжен. Он видел, как Гробовский изучает зал, отмечая про себя выходы, расположение людей.

Прошло минут пятнадцать. Игра была в разгаре. Хорунжий только что сорвал крупный банк, и по столу пробежал одобрительный гул. И в этот момент, поднимая глаза, чтобы принять поздравления, его взгляд скользнул по залу… и на долю секунды задержался на их столике.

Это было всего лишь мгновение. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он даже улыбнулся что-то сказавшему соседу. Но Иван Палыч, наблюдавший за ним с особым, врачебным вниманием, уловил едва заметное изменение. Не в выражении лица, а в глазах. В их глубине что-то дрогнуло, словно щелкнул невидимый выключатель. Чутье зверя, почуявшего капкан.

Хорунжий не подал вида. Он спокойно положил карты, сделал вид, что поправляет манжет, и затем, поймав взгляд проходившей мимо официантки с подносом, жестом подозвал ее. Он что-то тихо сказал ей, кивнув в сторону буфета. Девушка улыбнулась и направилась к стойке.

— Алексей… — тихо начал Иван Палыч, но Гробовский, не шевелясь, едва слышно прошипел:

— Вижу.

И запустил руку в карман, где лежал наган.

Официантка вернулась, неся на подносе бутылку шампанского и два бокала. Она подошла к столу Хорунжего. Тот с той же спокойной улыбкой взял бутылку за горлышко. И в этот миг его лицо преобразилось. Спокойствие сменилось молниеносной, хищной яростью.

Он не стал ставить бутылку на стол. С мощным, коротким взмахом он швырнул ее через весь зал, точно в Гробовского! Одновременно с этим он изо всех сил толкнул официантку прямо Девушка споткнулась, Упала, преграждая путь для атаки.

Стекло и пена брызнули во все стороны. Закричала упавшая официантка. Хорунжий, используя эту долю секунды замешательства, как пантера, рванул с места. Не к главному выходу, где его ждали, а вглубь зала, к запасной двери, ведущей на кухню.

— Держать! — заорал Гробовский, выхватывая наган.

Раздался первый выстрел. Потом второй. Пули впились в дверной косяк, но Хорунжий был уже за дверью. Гробовский, спотыкаясь о опрокинутые стулья, бросился за ним. Иван Палыч, обогнул плачущую девушку, ринулся следом.

Кухня встретила их грохотом опрокидываемой посуды и испуганными криками поваров. Хорунжий, ловко лавируя между столами, уже был у черного хода. Он рванул дверь на улицу и выскочил в темноту.

Гробовский и Иван Палыч выбежали следом. Со стороны главного входа уже слышались крики Субботина и топот сапог подбегающего наряда. Но было поздно. В узком, темном переулке за «Тройкой» никого не было. Лишь вдалеке, на другом конце улицы, мелькнула и скрылась за углом тень.

Хорунжий исчез, словно растворился в холодном ночном воздухе.