Земский докторъ. Том 6. Тени зимы

Глава 10

Дверь в палату с грохотом распахнулась, впуская запыхавшегося доктора.

— Иван Павлович… — тут же подскочил к нему Гробовский.

— Успели переодеться, — шепнул тот. — Сказали с Аглаей что-то приключилось…

— Вот…

Гробовский растеряно указал на лежащую на кровати девушку, неестественно бледную, почти синюшную.

— Она вдруг, ни с тог они с сего…

Иван Павлович сбросил пальто, подошел ближе. Прощупал пульс. Частый, нитевидный.

— Аглая, слышишь меня?

Она слабо замотала головой, глаза были закрыты.

Иван Павлович резко повернулся к тумбочке, взял тонометр, с силой накачал манжету на ее руке, прильнул к фонендоскопу. Ртутный столбик пополз вверх, зашкаливая за отметку 200. Лицо доктора стало каменным.

— Систолическое за двести… Диастолическое… Господи, сто двадцать, — он прорычал это сквозь зубы, срывая манжету. Его пальцы провели по лодыжкам Аглаи, нажали — ямки от отека не сходили долгие секунды. — Моча была сегодня?

— Я… я не знаю… — потерянно прошептал Гробовский. — Мы же вместе с тобой были…

— Судороги замечал, вчера, или раньше? Хотя бы подергивания? — Иван Павлович оттянул веко Аглаи, глянул зрачок. Реакция на свет была вялой.

— Нет, вроде… нет… Не замечал я никаких подергиваний. Иван Павлович, что с ней⁈

Вместо ответа доктор схватил со стола стакан — видимо, Аглая пила воду. Резко плеснул ей в лицо. Алексей Николаевич вскрикнул от неожиданности, но Иван Павлович был неумолим. Он снова потряс ее за плечо.

— Аглая! Открой глаза!

Она слабо застонала, веки дрогнули. Взгляд был мутным, неосознанным.

— Аглая, как зрение? Мелькание? Мушек перед глазами не было? — сыпал вопросами Иван Павлович, уже растирая ей виски каким-то резко пахнущим составом.

— Постой… Жа-жаловалась… да, вчера… сказала, в глазах темнеет… — вспомнил Гробовский.

— И голова болела? Сильно?

— Да! Просила занавесить окно…

Иван Павлович отшатнулся от койки. Его собственное лицо покрылось капельками пота.

— Ну? — осторожно спросил Гробовский.

— Преэклампсия, — произнес доктор хрипло, и слово прозвучало как приговор. — Тяжелейшая. Почечная недостаточность, гипертензивный криз, генерализованные отеки. Сейчас все это перейдет в эклампсию. Судороги, инсульт… послеродовая эклампсия еще страшнее. Она умрет. Оба умрут.

— Иван Павлович… — только и смог выдохнуть Гробовский и доктор выругал себя — нельзя было этого говорить вслух. Но больничные навыки не так-то просто истребить, даже пребывая в чужом теле.

Но диагноз был точным. Если не поспешить и не принять срочных мер, то…

— Мне нужно мочегонное! И сердечные препараты! Сульфат магния, чтобы судороги снять!

— Так ведь нет судорог…

— Будут! И совсем скоро!

Иван Павлович подскочил к шкафу, где лежали препараты, принялся их искать.

— У нас их нет, — совсем тихо, одними губами прошептала Аглая.

— Черт! — в сердцах выругался Иван Павлович, вспомнив, что недавно и сам делал ревизию запасов.

Доктор схватился за голову, делая усилие над собой. Потом резко выпрямился и посмотрел прямо в глаза Гробовскому. Взгляд его был ледяным, профессиональным.

— Единственный способ остановить этот процесс — прекратить беременность. Сейчас. Немедленно. Пока не начало кровоизлияние, а почки не отказали полностью.

Алексей Николаевич замер, не понимая.

— Прекратить? Да ты что…

— Алексей Николаевич…

— Что ты такое говоришь⁈ Как? Роды вызвать? Но она же не может…

— Не роды, — Иван Павлович произнес слова четко и ясно, чтобы не осталось никаких сомнений. — Кесарево сечение. Sectio caesarea. Прямо сейчас. Это не вариант, Алексей. Это единственный шанс. Единственный. Решай.

— Да как же… ведь ребенок…

— Если все сделать аккуратно, то ребенок не пострадает.

— Тогда… — Гробовский тяжело задумался, не решаясь сказать последние слова.

— Алексей Николаевич, — вдруг подала голос Аглая. — Выбора нет. Иван Павлович, делайте. Только прошу, если вдруг что… и встанет выбор… в общем…

— Аглая…

— Иван Павлович, это моя воля, слышите? Ребенка сохраните. Обещайте!

— Обещаю, — совсем тихо прошептал доктор.

Иван Павлович принялся поспешно доставать с полок убогие запасы: пачку стерильных бинтов, пузырек с карболовой кислотой для дезинфекции, несколько скальпелей. Его руки двигались быстро и уверенно, но Гробовский видел, как они дрожат.

В палате повисла тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием Аглаи. Алексей Николаевич смотрел то на жену, то на друга, готовящегося к немыслимой операции. Весь ужас мира лег на его плечи в этот миг.

— Иван Павлович…

— Алексей, ты мне поможешь.

— Что⁈

— Мне ассистент нужен.

— Да я же не врач!

— Аглая вон тоже так говорила, а теперь земский доктор! — попытался пошутить Иван Павлович, но Гробовский не улыбнулся, продолжая растеряно смотреть на бледную жену.

— Не переживай, основное буду делать я. Ты нужен чтобы подавать все необходимое. Думаю, с этим справишься.

— Хорошо, — закричал головой Гробовский. — Как скажешь. Все сделаю, лишь бы…

— Ставь кипятиться воду. Да побольше.

Забегали, засуетились. Подготовили операционную. Помогла Глафира, которая тоже пришла на помощь. Пора было приступать к самому сложному.

Иван Павлович с ледяным спокойствием проверял стол — скальпели, принадлежности, бинты. Но когда он повернулся к Алексею Николаевичу, маска дала трещину. В глазах Гробовского стояла бездонная усталость и тяжесть предстоящего.

— Алексей, — его голос был тихим, но резал слух, как сталь. — Я должен тебе кое-что все же сказать.

Он шагнул ближе, глядя прямо в глаза другу.

— Предстоит сложная операция. Это не лечение раны. Это полостная операция высочайшей степени риска. Сейчас я буду резать кожу, подкожную клетчатку, апоневроз, мышцы, брюшину… и стенку матки. Каждый слой — это сосуды. Кровотечение. Сам понимаешь, что мы не в столичной больнице, а в сельской. И много у нас нет.

— Иван Павлович, я все понимаю. Риск.

— Верно, — кивнул доктор. — Риск. И очень большой. Но если…

— Делай, что должен, Иван Павлович, — перебил его Гробовский. — И да поможет тебе Бог.

— Вымой руки. По локоть. Этим. — он кивнул на таз. — Потом надень перчатки. Будешь подавать то, что я буду просить. И смотреть. Все время смотреть на нее. Если она пошевелится, скажешь мне сразу. Понял?

Гробовский кивнул, его движения стали резкими, почти автоматическими. Он подошел к тазу и сунул руки в едкий раствор.

Иван Павлович взял скальпель. Лезвие снова блеснуло.

— Начинаем.

Керосиновая лампа отбрасывала на стены нервные, пляшущие тени, сливающиеся в единый причудливый хоровод с силуэтами людей, склонившихся над телом. Воздух был густым, тяжелым, пропитанным едким запахом карболовой кислоты и сладковато-медным духом крови. Тишину нарушало лишь хриплое, прерывистое дыхание Аглаи, да редкие, отрывистые команды, звучавшие как выстрелы.

Дали обезболивающее. Выждали нужное время.

— Пора, — тихо произнесла Глафира, убедившись, что препарат начал действовать.

Доктор кивнул. Нужно было отстраниться от всего, но как это сделать, когда на столе Аглая? Сложно.

— Тампон. Держи. Крепче.

Точная работа скальпеля и руки. Алексей Николаевич охнул, но Иван Павлович даже не посмотрел на Гробовского. Его взгляд был прикован к зияющему разрезу на обнаженном, неестественно бледном животе Аглаи. Его руки в грубых хирургических перчатках, выкрашенных в бурый цвет карболкой, двигались с пугающей, отточенной быстротой. Он работал молча, сосредоточенно, каждая мышца его лица была напряжена до предела.

— Алексей, в порядке? — сухо спросил доктор, видя, как тот начинает паниковать.

— Да… все нормально…

— Держись, ты можешь.

— Да… могу…

— Промокай. Здесь. Сильнее.

Глафира подала бинт, вату. Бледная как полотно, с огромными, полными слез глазами, она выглядела не лучше Гробовского. Но, надо отдать ей должное, исправно выполняла поручения — металась между столом и тумбочкой с инструментами, живо подавала стерильные бинты, меняла воду в тазу, подливала карболку. Руки ее тряслись, и она кусала губу до крови, чтобы не разрыдаться, не упасть в обморок. Вид крови, страданий Аглаи, этого ужасающего вторжения в живое тело — все это било по ней с чудовищной силой. Но она держалась.

«Тоже далеко пойдет», — подумал доктор, делая очередное рассечение тканей.

Операция конечно была кошмаром, танцем на лезвии бритвы без страховочной сетки. Ни надежной анестезии — лишь смоченная в эфире тряпка у носа Аглаи, ни электрокоагулятора, чтобы мгновенно прижигать сосуды. Каждую кровоточащую артериолу Иван Павлович брал в зажим, перевязывал кетгутом, который казался здесь доисторической роскошью. Кровь сочилась, подтекала, заливала рану, и Гробовский, стиснув зубы, промокал ее тампонами, которые мгновенно становились алыми и тяжелыми.

— Ретрактор. Шире. Не дай ей сомкнуться.

Иван Павлович углубился в разрез. Вот блеснула гладкая, перламутровая поверхность брюшины. Еще один точный разрез — и взору открылась темно-багровая, мощная стенка матки, пронизанная толстыми сосудами.

— Вижу, — выдохнул он, и в его голосе впервые прозвучало нечто, кроме холодной концентрации. — Плацента… не там. Частичная отслойка. Еще бы час… и внутреннее кровоизлияние. Прямое следствие преэклампсии.

Он посмотрел на Гробовского. Взгляд их встретился на мгновение.

В этот момент Глафира, подавая новый стерильный тампон, робко, почти шепотом, спросила:

— Иван Палыч… а что это… преэк-лампсия? Это от нервов?

Иван Павлович не отрывался от работы, его руки продолжали свое страшное дело, но он ответил, говоря тихо и быстро, как на лекции, чтобы заглушить собственный ужас и дать им всем точку опоры в этом хаосе.

— Нет, Глаша, не от нервов. Нервы лишь усугубляют. Это тайна, которую медицина еще не разгадала до конца. — Он ловко поймал зажимом кровоточащий сосуд. — Представь, что организм беременной… сходит с ума. Он начинает бороться с самой беременностью, с ребенком, как с чем-то чужеродным.

Глафира замерла с тазом в руках, широко раскрыв глаза.

— Сосуды по всему телу… спазмируются. Сжимаются. Отсюда — дичайшее давление, которое рвет их изнутри. — Он кивком показал на лицо Аглаи. — Отсюда отеки, потому что жидкость уходит в ткани. Почки перестают фильтровать — в моче белок, отравление организма начинается. А голова болит потому, что и сосуды в мозгу сжаты. Это как медленный яд.

Алексей Николаевич, слушая, сглотнул, глядя на жену с новым, леденящим пониманием.

— И… и что же делать? — прошептала Глафира.

— Единственное известное нам лекарство — это прекратить беременность. Убрать причину. — Иван Павлович сделал глубокий вдох, готовясь к следующему, самому ответственному этапу. — Иначе… иначе наступает эклампсия. Судороги, как при падучей. Мозг не выдерживает. Инсульт. Или сердце. Или почки отказывают полностью. Смерть. Или матери, или обоих.

В палате повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь бульканьем крови в тазу. Теперь они понимали весь ужас азарта, в который они играли.

— Нам повезло, что уже почти срок.

— Повезло… — кивнула Глафира, но уверенности в ее голосе совсем не было.

— Маточный разрез, — голос Ивана Павловича снова стал жестким и безжалостным, отсекая лишние мысли. — Будет сильное кровотечение. Готовь тампоны, Глафира. Все, что есть. Алексей, держи ретрактор. Крепче.

Следующие движения были молниеносными и ювелирными. Скальпель рассек мышечный слой матки. И тут же из разреза хлынула темная, густая кровь, смешанная с околоплодными водами.

— Тампон! Держи! — крикнул Иван Павлович, и Гробовский, поборов рвотный спазм, вдавил в рану целый сверток марли. Кровь тут же пропитала ее, но напор ослаб. — Глафира! Помогай!

Руки Ивана Павловича исчезли в глубине раны. Он работал на ощупь, его лицо было искажено напряжением.

— Вот… — прошептал он. — Ловлю…

И он извлек его.

Маленькое, синевато-багровое, скользкое существо, обвитое белесой пуповиной. Оно было совершенно неподвижным и безмолвным. Тишина.

— А чего… — одними губами прошептал Гробовский. — Почему… молчит?

Иван Павлович быстро, почти грубо, отсосал слизь изо рта и носа ребенка резиновой грушей. Потом пережал и перерезал пуповину, перевязав ее тем же кетгутом. Затем положил младенца на стерильную простыню на соседнем столике и начал интенсивно растирать его спинку похолодевшими пальцами.

— Дыши, — бормотал он сквозь зубы. — Ну же, дыши, черт тебя дери, дыши!

Глафира замерла, прижав окровавленные руки к груди. Алексей Николаевич не дышал.

Тишина. Давящая, звенящая, бесконечная.

— Ну же! — рявкнул доктор.

И тогда раздался звук. Слабый, хриплый, похожий на писк брошенного котенка. Потом еще один. И вот он, яростный, требовательный, полный жизни крик новорожденного разорвал мертвую тишину палаты.

Иван Павлович замер на мгновение, его плечи бессильно дрогнули. Он закрыл глаза, и по его запачканному кровью и потом лбу скатилась капля.

— Мальчик, — он обернулся к Гробовскому, и его голос сорвался. — Алексей… У тебя сын!

Он взял ребенка, быстро завернул в теплую пеленку, которую подала Глафира, и протянул отцу.

Гробовский взял сына на руки. Его собственное тело вдруг затряслось в немом, судорожном рыдании. Он прижал к своей окровавленной груди этот маленький, теплый, неистово кричащий комок жизни. Крик ребенка, этот первозданный вопль ярости и торжества, был самым прекрасным звуком, который он когда-либо слышал. Глафира, не выдержав, разрыдалась, уткнувшись лицом в свой фартук.

Но триумф длился недолго.

— Алексей, — голос Ивана Павловича снова стал жестким и безжалостным. Он уже стоял над Аглаей, его руки снова были в ране. — Положи его. Теперь твоя жена. Глафира, успокойся и подай шовный материал. Самый толстый кетгут. Иглу-реверсо.

Ликующий ужас в глазах Гробовского сменился новым, леденящим страхом. Он бережно положил запеленутого, хныкающего сына в приготовленную корзину, накрыл ее чистой тканью и вернулся на свой пост. Самое сложное было впереди.

Теперь предстояло зашить матку. Слой за слоем. Каждый шов должен быть идеальным, иначе — кровотечение, некроз, сепсис. Иван Павлович работал медленнее теперь, с хирургической педантичностью. Его пальцы, уставшие и затекшие, продолжали творить чудо, сшивая разорванную плоть.

— Подай… еще один тампон… Промокай… — его голос стал сиплым — сказывалось волнение, которое так трудно было унять.

Гробовский и Глафира, забыв про усталость и отвращение, снова стали его руками и глазами. Они промокали кровь, подавали нити, держали края раны.

Наконец, последний шов на коже был наложен. Иван Павлович отступил от стола, снял перчатки, выбросил их в таз с окровавленной водой. Он был бледен, как смерть, его руки тряслись уже не скрываясь. Он подошел к умывальнику и, прислонившись лбом к прохладной стене, простоял так несколько секунд, тяжело дыша.

— Все, — он обернулся. — Сделал все, что мог. Теперь… все в руках Божьих и в ее организме. Сепсис… Перитонит… Будем бороться, чтобы не допустить этого.

Он посмотрел на зашитую рану Аглаи, на ее бледное, безжизненное лицо, на корзину, из которой доносилось тихое, недовольное квохтанье.

— Теперь будем ждать.

Потянулось время. Несколько часов превратились в настоящую пытку. Алексей Николаевич, не смыкая глаз, сидел у кровати, держа руку жены и посматривая на корзинку с ребенком. Иван Павлович, изможденный, дремал в углу на стуле, вздрагивая при каждом шорохе.

Аглая застонала, слабо повернув голову, выходя из отключки.

— Аглаюшка? — голос Гробовского прозвучал тут же, над самым ее ухом. Он был хриплым от усталости и напряжения. — Милая, ты слышишь меня?

Она медленно открыла глаза. Увидела лицо мужа — изможденное, с огромными темными кругами под глазами. Но в этих глазах горела такая тревога и такая надежда, что ей захотелось плакать.

— Алексей…

Ее вдруг глаза расширились от ужаса. Она попыталась приподняться, но острая, режущая боль внизу живота пригвоздила ее к кровати. Поняла.

— Ребенок? Что с ребенком?

Гробовский не смог сдержать широкой, сияющей улыбки, которая разгладила все морщины на его лице. Он сжал ее руку крепче.

— Живой! — выдохнул он. — Живой, Аглаюшка! Сын у нас! Сын!

— Слава Богу!

Слезы хлынули из ее глаз.

— Сын… — прошептала она, пробуя это слово на вкус. — Покажи… Дай на него посмотреть.

В этот момент проснулся Иван Павлович. Услышав ее голос, он мгновенно вскочил и подошел к кровати, уже снова врач, а не измученный человек.

— Не двигайся, Аглая, — сказал он мягко, но твердо, кладя руку ей на лоб, проверяя температуру. — Лежи. У тебя очень серьезная операция была. Любое напряжение — опасно.

— Иван Палыч… — она посмотрела на него, и в ее взгляде была бездонная благодарность. — Спасибо.

— Потом спасибо, — он отмахнулся, уже проверяя повязку на ее животе. — Сейчас главное — покой. Алексеюшка, принеси ей ребенка. Только осторожно.

Гробовский кивнул и подошел к корзине, стоявшей в самом теплом углу палаты, возле печки. Он бережно, с какой-то почтительной робостью, взял на руки туго запелёнатый сверток.

— Как себя чувствуешь? — тут же начал опрос доктор. — Боли? Тянет? Температура?

— Иван Павлович, все нормально.

— Вот… смотри, — Гробовский опустился на колени у кровати, чтобы она могла видеть, не поворачивая головы.

Аглая затаила дыхание. Он был таким маленьким. Красненьким, сморщенным, как старичок. На его личике застыла недовольная гримаса. Он был самым прекрасным, что она видела в своей жизни.

— Здравствуй, сынок, — прошептала она, и слезы снова потекли по ее вискам. Она протянула палец, коснулась его крошечной, сжатой в кулачок ручки.

Мальчик во сне пошевелился и чмокнул губками.

В этот миг все — и боль, и страх, и усталость — отступило. Осталась только всепоглощающая, тихая, безграничная любовь.

Иван Павлович, наблюдая за этой сценой, отвернулся и смахнул непрошеную влагу с глаз. Он посмотрел на зашитую рану, на бледное, но уже живое лицо Аглаи, на счастливого отца. И впервые за долгие часы в его душе затеплилась слабая, но упрямая надежда. Возможно, самое страшное действительно позади.