Земский докторъ. Том 6. Тени зимы

Глава 13

Прошло несколько дней, насыщенных тревожным, лихорадочным ожиданием. В Зарном, казалось, воцарилось спокойствие, но под тонкой коркой обыденности клокотала тревога. Особенно это было заметно в милицейском отделе. Красников, осунувшийся и постаревший за эти дни, проводил бесконечные совещания за закрытыми дверями, пытаясь вычислить предателя. Под подозрением оказался каждый, кто имел доступ к его кабинету: от уборщика до дежурных по участку. ШепоткИ и косые взгляды отравляли атмосферу в милиции, сея семена взаимного недоверия.

А в это время в только что созданном уездном отделе ЧК, разместившемся в двух комнатах бывшего купеческого особняка на Вишневой, царила иная, деловая суета. Алексей Николаевич Гробовский, восстановленный в правах и благодаря протекции Бурдакова получивший новое назначение, примерял на себя кожаную куртку чекиста. Рядом с ним, за другим столом, обложенный папками, сидел его новый напарник — Аристотель Субботин. За работу принялись с энтузиазмом, принялись составлять списки, изучать старые уголовные дела, выискивая связки между уголовниками и политическими противниками новой власти. Гробовский, с его сыскным опытом, чувствовал себя здесь как рыба в воде.

Больница… Именно туда, в палату к Аглае, вечером пятого дня после операции заглянул Иван Палыч. Обстановка здесь была островком хрупкого, выстраданного покоя.

— Ну как мои пациенты? — спросил он, подходя к кровати.

Аглая, все еще бледная, но с уже проступившим на щеках румянцем, улыбнулась ему. В ее глазах светилась усталая, но безмерно счастливая нежность. Рядом, в аккуратно сколоченной колыбели, посапывал, закутанный в пеленки, ее сын.

— Лучше, Иван Палыч, гораздо лучше, — тихо ответила она. — Боль почти ушла. И сил прибавилось. Уже даже вставать пробовала сегодня, с помощью Глафиры.

— И очень зря! — напустил на себя строгость доктор, проверяя пульс. — Никаких геройств! Покой и еще раз покой. Организм перенес колоссальный удар. — Он перевел взгляд на ребенка. — А этот богатырь?

— Кушает хорошо, спит… Алексей вчера заглядывал, на руках держал, — голос Аглаи дрогнул. — Говорит, работа у него новая появилась, важная… В ЧК.

Иван Палыч кивнул, отводя глаза. Он понимал, какая тревога гложет молодую мать. ЧК — это не земская управа, не администрирование.

— Алексей Николаевич человек бывалый, себе на уме, — успокоил он ее, больше, впрочем, себя. — Справится. А тебе, Аглаюшка, думать нужно только о сыне. Скоро домой поедете.

Он поправил одеяло, еще раз взглянул на спящего младенца и вышел из палаты, оставив их вдвоем в теплом круге света от керосиновой лампы. Двинул в другую палату, где лежал еще один больной.

Милиционер Сашка Ефремов, несмотря на бледность и тени под глазами, увидев доктора, оживился.

— Ну что, герой, как самочувствие? — спросил доктор, подходя к кровати.

— Терпимо, Иван Палыч… — голос Сашки был слабым.

— Болит?

— Нет.

— Не верю! — притворно сурово Иван Павлович. — Укол морфия тебе еще утром делали, действие обезболивающего уже прошло — наверное вовсю сводит?

— Ну… так, не сильно, подрагивает, — честно признался тот. — Терпимо.

— Не переживай, сейчас еще один укол сделаем, легче станет.

— Скажите, Иван Павлович, рука… она будет работать?

Два дня назад, во время операции, Иван Павлович увидел всю серьезность ранения. Пуля не просто пробила плечо — она раздробила плечевую кость, превратив ее в острые, смертоносные осколки. Стандартная практика в таких условиях — ампутация. Или, в лучшем случае, неподвижная, бесполезная конечность, которая навсегда останется мертвым грузом.

Но Иван Павлович пошел другим путем. Пока Сашка отходил от наркоза, доктор набросал на клочке бумаги чертеж и послал Глафиру с этой запиской к деревенскому кузнецу Никодиму, известному своим мастерством.

— Будут тебе штифты, лекарь, — хрипло ответил тогда кузнец, разглядывая эскизы. — Тонкие, из хорошего железа. Закалю, как надо.

И сделал! Причем в очень короткие сроки — буквально за день. Впрочем, другого от рукастого мастера доктор и не ожидал. Правда, пришлось использовать серебро, металл достаточно мягкий. Однако на то были причины — платины или титана не найдешь в селе, да и кузнец просто так не выкует из него хоть что-то. А серебро, хоть и дорогой, но не такой редкий металл — взяли для этого дела чайные ложки и портсигар. Да и биологическая совместимость у него хорошая — серебро не отторгается организмом, как железо или медь.

И вот теперь, вставив эти самодельные, но идеально обработанные стержни и крепления, Иван Павлович собрал кость, как сложный пазл. Это была ювелирная работа в адских условиях, азартная ставка на будущее.

— Рука будет работать, — твердо сказал Иван Палыч, аккуратно снимая старую повязку. Рана была чистой, признаков нагноения не было. — Но при двух условиях. Первое — полный покой. Никаких движений, пока я не скажу. Второе — потом, когда кость срастется, тебя ждет долгая и, уверяю тебя, очень болезненная работа с суставами. Будешь заново учиться ей двигать. Готов?

Сашка, не отрывая взгляда от умного, уставшего лица доктора, кивнул.

— Готов. Лишь бы не инвалидом… Спасибо вам, Иван Палыч.

— Спасибо потом скажешь, когда сможешь винтовку держать. Но это еще не скоро, — ответил доктор, накладывая свежую повязку, пропитанную дезинфицирующим раствором. — А пока — спи, набирайся сил. Самое страшное позади.

— Хотелось бы в это верить… — задумчиво ответил Сашка.

— Держишься молодцом, — тихо сказал доктор. — Кость срастется. Главное — покой.

Сашка бледно улыбнулся, глядя в потолок. И вдруг задумчиво произнес:

— Жаль, конечно, что так вышло… Всё шло по плану, а тут… такой облом.

— В нашем деле редко всё идёт по плану, — философски заметил доктор, поправляя подушку. — Особенно когда кто-то знает твой план лучше тебя.

— Точно, — Сашка вздохнул и закрыл глаза, будто от боли. — Я уж думал, мы их со всех сторон накроем… Ан нет, они оказались хитрее. Прямо как в той пословице: на кого капкан ставил, сам в него и угодил.

Иван Павлович на секунду замер.

— Не ты же ставил, а нас всех подставили, — поправил он, внимательно наблюдая за лицом пациента. — Кто-то слил информацию. И этот кто-то… он, наверное, очень доволен сейчас.

Веки парня чуть дрогнули.

— Доволен недоволен… а своё уже получил, — он проговорил чуть слышно, а затем, будто спохватившись, добавил громче: — То есть Хорунжий-то, наверное, доволен, что ушел. Жаль, не вышло его взять… Я бы лично… — он попытался сделать порывистое движение здоровой рукой и застонал.

— Лежи спокойно, — строго сказал Иван Павлович, укладывая его руку обратно. — Своё ещё наверстаем. Всех найдём. И того, кто слил, и того, кому слили. Рано или поздно все ниточки потянутся.

— Точно!

— Ладно, отдыхай, — сказал доктор, отходя от койки. — Выздоравливай. Ты нам ещё нужен.

Декабрь вступил в свои владения по-настоящему, сразу и насовсем. Снег выпал обильный, пушистый, и больше не думал таять, укутав село в плотную, белую шубу. Леса оделись в тяжелые, искрящиеся на солнце шапки, а река схватилась первым, еще тонким льдом. В воздухе висел морозный, колкий дух, а короткие дни сменялись длинными, звездными и невероятно тихими ночами. В этой внезапно наступившей зимней ясности была какая-то звенящая детская восторженность, которая ощущалась во всем.

Банда Хорунжего, словно лесной зверь, почуявший за собой пристальное внимание, на время затихла, растворившись в белоснежной глуши. Ни налетов, ни грабежей. Это затишье было обманчивым и тревожным — все понимали, что хищник не исчез, а лишь затаился, выжидая момента и зализывая раны.

А между тем, по календарю незаметно подбирался сочельник — канун Рождества, праздника, который новая власть упорно старалась вычеркнуть из народной памяти, объявив его «религиозным дурманом». Но в Зарном, как и в тысячах других русских деревень, память эта жила не в указах, а в самой крови, в привычке, в тихом ожидании чуда.

С Рождеством пришла еще одна радость. Свадьба!

Иван Павлович до конца так и не верил, что все случилось.

В этот вечер школа, обычно погруженная в тишину, сияла огнями и гудела. В большом классе, откуда убрали парты, стояли сдвинутые столы, застеленные белыми, хоть и потертыми, скатертями. Стол собрали скромный, но от чистого деревенского сердца — дымилась картошка в мундирах, стояли миски с кислой капустой, солеными грибами, ржаные караваи и даже несколько запеченных гусей — щедрый дар от сельчан, благодарных доктору. В центре стола красовался скромный, но торжественный свадебный курник — пирог с мясом и яйцами.

Удалось через Гробовского и Красникова достать пару ящиков с игристым и кое-чем покрепче. Даже торт организовали.

Самыми нарядными были, конечно, жених и невеста. Иван Павлович, к всеобщему удивлению, облачился в старый, но безупречно сидевший на нем сюртук, извлеченный из сундука. Анна Львовна была в простом темно-синем платье, в волосах у нее блестела серебряная заколка, а на шее — тонкая цепочка с крошечным крестиком.

Народ собрался самый разный. По правую руку от жениха восседал Гладилин. Рядом — Виктор Красников, наконец-то сбросивший кожаную тужурку и выглядевший почти по-праздничному в чистой гимнастерке. За другим концом стола сидел Алексей Николаевич Гробовский.

И, наконец, главное чудо вечера — Аглая. Гробовский, вопреки всем запретам Ивана Павловича, принес ее на руках, укутав в полушубок и теплое одеяло, и устроил в самом теплом углу, на широкой лавке, подперев подушками. Она была бледна, но ее глаза сияли от счастья за друзей и от радости быть среди людей. Рядом, в плетеной корзине, мирно посапывал их сын, маленький Николай, названный в память об отце Алексея.

Поздравляли молодоженов. Говорили теплые слова, пожелания. Потом, когда волна первого восторга немного спала, принялись выпивать. А потом уже и в пляс пошли. Гармонист, старый Федот, заиграл сперва торжественную, а потом и плясовую. Под звуки «Барыни» пустился в пляс сам Гладилин, к всеобщему восторгу. Красников, разморенный домашним вином, затянул хриплым басом застольную солдатскую песню, и ему дружно подпели бывшие фронтовики.

Иван Павлович и Анна Львовна, держась за руки, обходили гостей, принимая поздравления. В воздухе витал дух единения и надежды, столь редкий в это смутное время. Казалось, сама жизнь на мгновение остановилась, чтобы дать этим людям передышку, напомнить о простых и вечных радостях — любви, дружбе, верности.

В самый разгар веселья Гробовский поднял свой стакан.

— За здоровье молодых! — провозгласил он, и его голос, обычно такой твердый, дрогнул. — За Ивана Палыча, который вернулся к нам с того света! И за Анну Львовну, которая его дождалась! Пусть ваш союз будет крепче любой стали и счастливее, чем в самых смелых сказках!

Громкое «Горько!» прокатилось по классу, заставляя молодых покраснеть и улыбнуться.

Когда первый шум после танцев немного поутих, из-за стола поднялся Гладилин. Его лицо выражало важную, государственную торжественность. Он постучал вилкой по стакану, требуя внимания. Все притихли, уставились на важного гостя.

Гладилин достал из внутреннего кармана пиджака листок телеграфной ленты и, поправив пенсне, поднял руку, призывая к тишине.

— Дорогие молодожены! Товарищи! — его голос прозвучал громко и отчетливо, словно на митинге или партийном собрании, и так же сухо. — Позвольте мне зачитать вам телеграмму, полученную из Москвы! От заведующего медико-санитарным отделом Моссовета товарища Николая Александровича Семашко!

В зале замерли. Получить весть из Москвы, да еще от члена Моссовета, было событием невероятным. Зааплодировали. Но Гладилин вновь постучал по стакану, прося тишины. Зачитал:

— «Москва. Моссовет. Товарищу Петрову Ивану Павловичу, земскому врачу села Зарное. Примите мои сердечные поздравления с бракосочетанием. Ваш самоотверженный труд на благо здоровья трудящихся в столь сложных условиях является лучшим примером для всех медиков республики. Желаю вам и вашей супруге, Анне Львовне, личного счастья, крепкого здоровья и новых успехов в вашей важнейшей работе. С товарищеским приветом, Н. Семашко».

В зале разразились аплодисменты. Иван Павлович, смущенно улыбаясь, пожал руку Гладилину. Быть отмеченным лично наркомом — это было больше, чем просто поздравление, это была высочайшая оценка.

— Но и это еще не все! — продолжил Гладилин, с торжествующим видом вынимая из-под стола небольшой, но увесистый ящик. — От лица уездного исполкома и лично товарища Семашко, который озаботился этим вопросом, прошу принять этот скромный, но, уверен, необходимый вам дар!

Он вручил ящик ошеломленному Ивану Павловичу. Тот распахнул крышку. Внутри, аккуратно уложенные в стружке, лежали новенькие, сверкавшие хромом хирургические инструменты: скальпели с разными лезвиями, зажимы, пинцеты, несколько игл-реверсо и даже небольшой, но грозный на вид костоправный инструментарий. В условиях тотального дефицита это было сокровищем, дороже любого золота.

— Это… это же целое состояние, — прошептал Иван Павлович, с благоговением касаясь идеально отточенного лезвия.

— Моссовет распорядился выделить для вас личный набор из трофейных немецких запасов, — с гордостью пояснил Гладилин. — Чтобы вы и дальше могли спасать жизни, товарищ Петров. На благо новой, советской медицины!

— Ну, разве это подарок для молодоженов? — недовольно протянул кого-то из гостей, явно не понимая всей его ценности. — Что им, скажете, в первую брачную ночь делать со всеми этими железяками? Скальпелем любоваться? Да и в комнату вместо вазы не поставишь.

— Поверьте, это ценнее вазы! — попытался объяснить Иван Павлович, но его перебили.

— Одними пинцетами сыт не будешь! И жене шубку на скальпели не купишь!

В зале снова рассмеялись. Гладилин поднял руку, восстанавливая тишину.

— Спокойно, товарищи! Я сказал — это не всё!

Он снова засунул руку в свой бездонный портфель и на этот раз извлёк два аккуратных, плотно упакованных свёртка, перевязанных простой бечёвкой.

— Основной подарок — от Моссовета. А это, — он торжественно протянул по свертку Ивану Павловичу и Анне Львовне, — скромный дар от уисполкома. Учитывая, так сказать, реалии момента.

Иван Павлович развязал бечёвку. В его свёртке лежала пара добротных шерстяных носков грубой вязки, но тёплых и прочных, и… небольшая, тщательно упакованная плитка настоящего шоколада. Там же, под шоколадкой, лежала пачка денег. Достаточно приличная сумма.

Иван Павлович вопросительно глянул на Гладилина.

— Бери-бери, — шепнул тот. — Это мы ребятами скинулись. На первое время хватит — и вазу купишь, и кровать, и что нужно для молодой семьи. Во втором свертке тоже деньги. От Семашко. Он тебя все задобряет и к себе зовет.

— Спасибо! — так же тихо ответил Иван Павлович, пораженный таким подарком.

— Чего там? — загалдели заинтересованные гости.

— Носки — чтобы ноги доктора в дальних выездах были в тепле, — с достоинством пояснил Гладилин. — А нитки и иголки — чтобы Анна Львовна могла штопать ему эти носки и шить одежду будущему поколению советских граждан! — он многозначительно посмотрел на молодых, и по залу прокатился одобрительный гул. — А шоколад… чтобы жизнь ваша, несмотря на все трудности, хоть изредка, но была сладкой.

Про деньги остальным гостям ничего не сказал. Впрочем, и это было одобрено присутствовавшими и все принялись кричать «Горько!».

Веселье в школе достигло своего пика. Гармонист, раскрасневшийся, вытирал пот со лба, отыграв очередную плясовую. Гости, хмельные и радостные, подпевали, стуча ложками по столам. Молодожены, сияющие, принимали поздравления. Никто, кроме Гробовского и Ивана Павловича, не заметил вдруг запозднившегося гостя — взмыленного красноармейца, явно чем-то напуганного. Его глаза метались по залу, выискивая кого-то в толпе.

Сердце Ивана Павловича сжалось. Весть, принесенная ночью на праздник, никогда не бывала доброй. Он, не привлекая внимания, сделал несколько шагов назад, будто поправляя воротник сорочки, и двинулся к выходу. Почти одновременно с ним, из другого угла зала, так же незаметно от стола отделился и Виктор Красников. Их встревоженные взгляды пересеклись — они оба поняли друг друга без слов.

У дверей, в пронизывающем холодном сквозняке, солдат, тяжело дыша, отдал честь.

— Товарищ начальник… Доктор… — он сглотнул, пытаясь выровнять дыхание. — Беда… В гостинице… Того милиционера, Сашку Ефремова, который раненый в руку был… которого вы лечили…

— Ну? — в нетерпении воскликнул Иван Павлович.

— Нашли… Убитым. Задушили.