Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 9

Долго оформляли все документы и протокола.

— Трофим Васильич, сколько ещё писать? — пробормотал Иван Палыч, глядя на кипу бумаг. — Иваньков сбежал, мальчишку убили, а мы тут чернила переводим.

Глушаков, поправляя повязку на глазу, вздохнул:

— Пиши, Иван Палыч. Жандармы требуют. Без протоколов поезд не тронется. — Он бросил взгляд на Сидоренко, нервно теребившего ремень. — Александр Иваныч, что Арбатов говорит?

Прапорщик пожал плечами.

— Сыщик рвётся Иванькова ловить, но жандармы упёрлись: пока все подписи не соберём, стоим. Карантин, убийство — сам понимаешь. Так что пишем, заполняем. Бюрократия, будь она неладна! Подписываем где надо — побыстрее. Ехать уже пора.

Наконец, появился Арбатов.

— Господа, ну все, хватит черкать! — заявил он, хлопнув по столу. — Я поговорил с кем надо, объяснил ситуацию. Задерживать вас уже нет смысла. Теперь дело техники теперь — словить Иванькова. Тут уж мы будем суетиться. А вы людей лечите. Фронт ждет.

— Поймаете? — кисло спросил Сидоренко.

Арбатов усмехнулся.

— Мои сети шире, чем вы думаете. Он далеко не уйдёт.

Тепло попрощались и поезд загудел, лязгнул сцепками и медленно тронулся, рассекая снег. Иван Палыч смотрел в окно, как белостенная станция Шаховская исчезает в черноте ночи, слов на нее бросают лопатами горсти могильной земли.

Узловая безымянная станция, у которой остановились на следующее утро, гудела от суеты. На то были причины: три дня назад немецкий аэроплан сбросил бомбу на станционный медпункт, превратив его в груду обломков. Врачи и сёстры погибли, а раненых продолжали подвозить с фронта, не зная еще о трагедии. Санитарному поезду предстояло забрать их всех.

С утра заволокло все небо тучами и лег туман. Сырой холод пробирал до самых костей и приходилось все время что-то делать, чтобы не замерзнуть. К счастью или к горечи работы было много — грузили раненных.

Иван Палыч помогал сёстрам милосердия принимать солдат. Тут главная хитрость осмотреть раненых сразу, прямо на платформе, сортируя: тяжёлых — в лазаретный вагон, лёгких — в общий. Тогда толкучки не будет и санитарам легче таскать, не ожидая очереди когда весь поток залезет в один вагон.

Вот молодой безусый солдатик с огнестрельным в бедро. Кровотечение остановлено, но кость, возможно, задета.

— Этого в операционную, срочно, — скомандовал Иван Павлович санитару. — Скажите Женечке, пусть готовит инструменты.

Следующий. Крепкий унтер с рваной раной, стискивающий зубы от боли. У этого осколочная рана, но неглубокая. Уже и зашили даже. Неплохо, надо сказать, зашили.

— На перевязку, в лазаретный вагон.

Третий раненый, совсем юный, с лихорадочным блеском в глазах, тяжело дышит. Рука забинтована наспех. На бинтах — грязные пятна. Иван Палыч, приподняв повязку, увидел почерневшую кожу и гной.

— Газовая гангрена начинается. Этого в операционную, немедленно.

Четвёртый солдат — черепная травма, сотрясение, похоже. Переломов нету.

— В лазаретный! Под наблюдение.

Среди носилок мелькнула необычная для здешних мест фигура. Молодая женщина, в измятом платье сестры милосердия, тяжело дышала, держась за живот. Большой живот. Очень большой. Беременная!

Лицо девушки, бледное, с тёмными кругами под глазами, то и дело искажалось от боли. Рядом суетился старичок, поддерживая её под локоть.

— Что вы тут… Вам нужна помощь? — спросил Иван Палыч, подходя.

Старик, вытирая пот со лба, торопливо объяснил:

— Господин доктор, нужна! Помощь очень нужна! Вот Марина Федоровна, санитарка наша, из станционного медпункта, который разбомбили. Она одна живой и осталась, и то потому что на улицу вышла. А так бы и ее… — старик встрепенулся, начал более строже, докладывая: — В общем, санитарка, в положении, девять месяцев уже. Родить вот-вот должна, на станции некому помочь. Ни врачей, ни повитух. Если её тут оставить, ребёнок погибнет. И она, поди, тоже. Кто роды то примет? Заберите её в поезд, умоляю! Помогите ей. У вас и инструмент необходимый имеется, и помещение, и бинты, и тепло.

Иван Палыч нахмурился, оглядывая женщину. Марина, стиснув зубы, тяжело дышала, её руки дрожали на животе.

— Почему не в город? У нас все-таки санитарный поезд, не родильный.

— Город далеко, — выдохнула она, голос слабый, но твёрдый. — Дороги разбиты, а у меня… скоро по сроку. Завтра-послезавтра. Пожалуйста, доктор…

Иван Палыч посмотрел на платформу. Конечно, не положено так делать, только раненных и солдат. Но какой к черту устав, когда новую жизнь спасти нужно?

— Хорошо, — сказал он, кивнув фельдшеру. — В лазаретный вагон её, живо. Женечку позови, она поможет. Я приму роды, если дойдёт до того. Но сперва — осмотр.

Старик с облегчением выдохнул.

— Доброе у вас сердце, доктор! Мариночка, ну что ты молчишь? Поблагодарил доктора!

Марина прошептала:

— Спасибо, доктор…

— Пока не за что, — отмахнулся тот.

И вновь принялся сортировать раненых.

— Этого — в операционную.

— Этого — на перевязку.

— Этого… чего чешешься весь? В изолятор его! От вшей обработать!

Лишь только через три часа выдалась минутка перевести дыхание. Спрятавшись в тамбуре лазаретного вагона, чтобы хоть где-то укрыться от неприятного сырого холода и суеты, Иван Павлович устало пялился в окно. Вот санитары украдкой курят за полуразрушенной стеной станции. Вот Трофим Васильевич беседует с кем-то из местных. Вот связной подошел к начмеду, отдал честь, протянул запечатанный пакет с сургучной печатью.

— Из штаба, ваше благородие! Срочное! — раздался его звонкий голос.

Из штаба? Задание что ли какое-то поступило?

Трофим Васильевич принял пакет, тут же раскрыл его. Прочитал. Нахмурился. Кто-то из санитаров подошел к Глушакову, начал что-то спрашивать, но тот только отмахнулся — не до тебя сейчас. Потом, оглядевшись, направился в тамбур.

— Огоньку не найдется, Иван Палыч? — угрюмо спросил он, засуну папиросу в уголок рта.

— Не курю, Трофим Васильевич.

— Ах, я все забываю… Это хорошо, что не куришь, правильно делаешь, — кивнул тот. — Что, всех погрузили?

— Практически. Сейчас легкораненых оформляем, потом начинаем операции.

— Это хорошо… — задумчиво ответил начмед.

— Что-то случилось? — осторожно поинтересовался доктор.

— Да приказ вот пришел, — вздохнул Глушаков. — Секретный, чёрт бы его побрал. Поезд должен отклониться от маршрута. Эвакуировать какого-то особого раненого. Судя по фамилии сына влиятельного сановника, представляешь? Тайно, чтоб никто не знал. А мы — единственные, кто близко от их точки. — Он похлопал себя по карманам в надежде найти спички.

— Постой, Трофим Васильич, это ж секретный приказ. Я не должен об этом знать. И ты не должен болтать.

Глушаков отмахнулся, раздражённо махнув рукой.

— Да брось, Иван! Столько вместе за такой короткий период пережили уже. Каких ужасов не видели. Ты ж не побежишь жандармам стучать. А мне пар выпустить надо, иначе лопну. — Он потёр виски. — Этот сановник, поди, в Петрограде сидит, а мы из-за его сынка маршрут ломаем. Крюк приличный делаем. Да не на прогулку едем, а туда, где совсем недавно бомбы рвались и пули свистели. И это с полными вагонами раненных! Из-за одного какого-то… щеголя!

— Если тайно, значит, дело важное. Может, он что-то знает? Или какие-то секретные данные есть, от разведки например.

Глушаков хмыкнул.

— Фантазируешь, доктор. Там сопляк наверняка сидит в окопе. Сначала геройствовать хотел, вот и отправился на фронт. А потом, когда настоящего пороху нюхнул, кровь увидел — испугался сразу, хвост поджал. Трясётся, папочке своему конверты шлет — забери пожалуйста скорее! Вот папочка и суетиться, важных людей подключает. Целый санитарный поезд развернул!

Трофим Васильевич спрятал папиросу обратно в пачку, вздохнул:

— Ладно, приказы не обсуждаются, какими бы они не были. Будем исполнять. Но как только этот сынок окажется у нас в поезде… в изолятор его помещу! Пусть нюхнет настоящей медицинской жизни!

Поезд отправился со станции ближе к вечеру. И закипела работа, отточенная годами и опытом.

Первая операция срочная: молодой солдат с огнестрельной раной бедра. Скальпель. Обнажить рваную рану. Кость, к счастью, цела, но пуля застряла глубоко. Извлечь пулю. Зашить сосуд. Просушить. Кровотечение остановить, рану промыть. Еще просушить. Бинтовать. И в лазарет, под наблюдение.

Меняем перчатки, переодеваемся. К столу.

Вторая операция сложнее: унтер с осколочной раной. Осколок пробил рёбра. Дыхание хриплое, с кровью. Удалить осколок. Наложить дренаж и зашить рану. Молится, чтобы не началась инфекция.

— В лазарет, следить за температурой.

Третья операция. Ефрейтор с пулевым ранением плеча. Пустяк. Кость в порядке. Считай, царапнуло. Пинцет. Извлечь пулю. Зашить мышцу. Бинтовать туго.

К следующему столу.

Пожилой рядовой с осколочной раной живота. А вот тут сложнее. Осколок пробил кожу, застряв в мышцах. А может, и глубже ушел. Если так, то ничего хорошего не жди. Дыхание тяжёлое, пот на лбу, признаки шока. Как бы не умер на столе… Скальпель. Шире разрез. Обнажить рану: внутренности не задеты, но кровотечение сильное. Осколок извлечён, сосуды зашиты. Промыть, дренаж. Трубка поставлена, рана зашита.

— Камфоры два кубика под кожу и в лазарет!

Рядом, у соседнего стола, второй хирург, Степан Григорьевич Завьялов, заканчивал свою операцию — ампутацию пальца у солдата с гнойной инфекцией. Лицо хирурга было напряжено. Но не из-за операции. Завьялов то и дело зыркал украдкой на своего коллегу. Недобро так зыркал. С завистью.

Иван Палыч взгляд этот конечно же приметил, но проигнорировал — не до того сейчас, людей лечить нужно, а не по сторонам смотреть.

Закончив с неотложными, Иван Павлович решил немного дать отдохнуть глазам и направился в лазаретный вагон, чтобы осмотреть Марину — беременную санитарку. Войдя в отдельное купе, отгороженное ширмой, он застал Евгению Марковну, поправляющую одеяло на койке Марины. Женя, заметив доктора, вздрогнула, её голубые глаза на миг встретились с его взглядом. Неловкость повисла в воздухе.

— Иван Палыч… — начала Женя, но замялась. — Я… Марину готовила.

— Спасибо, Женечка, — тихо ответил доктор, стараясь говорить мягко. — Останься, поможешь.

Он повернулся к Марине, лежавшей на койке. Её лицо, бледное, с влажными от пота волосами, было напряжено от боли.

— Марина, я доктор Петров — не успели с вами познакомиться там, на станции. Иван Павлович. Как вы себя чувствуете?

Марина, стиснув зубы, выдохнула:

— Болит сильно, доктор. Ребёнок… шевелится, но слабо.

Иван Палыч кивнул, приступая к осмотру. Опыта не имелось, да и припомнить в точности протокол для беременных тоже не получилось, поэтому пришлось импровизировать.

Для начала неплохо бы собрать анамнез.

— Марина вам сколько лет?

— Двадцать три, господин доктор.

Двадцать три… совсем еще молоденькая. А выглядит конечно старше. И даже не лицом, а глазами. Эти глаза уже многое повидали.

— Хорошо. Это ваша первая беременность? Были ли выкидыши, аборты?

— Первая, — тихо сказала она, опустив глаза. — Ничего такого… выкидышей не было. Всё шло нормально, пока… пока станцию не разбомбили.

Иван Палыч кивнул, продолжая:

— Хронические болезни есть? Сердце, лёгкие, почки? Или, может, в последние месяцы что беспокоило?

Марина покачала головой.

— Нет, доктор. Здорова была. Только последние недели ноги отекали, и спина болела. Но акушерка на станции говорила, это нормально. — Она поморщилась, поправляя положение.

— Отёки и боли в спине — частое дело на поздних сроках, — отметил доктор. — А как ребёнок? Шевеления чувствуете? Сильные, слабые, как часто?

— Шевелится, — улыбнулась она слабо. — Сегодня утром сильно толкался, сейчас потише. Но каждый день даёт знать. Когда бомбили, тогда и вовсе чуть ли не прыгал.

— Наверное, от звуков громких, — предположил доктор.

— А он слышит? — удивленно выдохнула Женя.

— Слышит, Евгения, еще как! — улыбнулся Иван Павлович. — А вы разве не знали?

— Не проходили такое на курсах, — смутилась санитарка. И тут же забеспокоилась: — Тогда в другой конец вагона бы Марину Федоровну переложить необходимо.

— Это еще зачем?

— Тут солдаты вон лежат, так ругаются! Нельзя, чтобы ребенок слышал такую ругань! Таких слов говорят — ужас просто! Да и курят еще!

Доктор с трудом сдержал смех, но кивнул.

— Переложить вряд ли получится, мест мало, но с солдатами я поговорю — попрошу, чтобы не ругались и не курили.

— А если не послушают?

— А если не послушают назначь всем двойную клизму!

Марина рассмеялась. Хороший знак.

— По вашим подсчётам, когда срок родов? — продолжил расспрос доктор. — Акушерка дату ставила?

Марина задумалась, теребя край одеяла.

— Она говорила, завтра или послезавтра. Но схваток пока нет, только тянет низ живота иногда.

— Тянет, но не регулярно? Боли? — уточнил он, чтобы исключить начало родов.

— Нет, не регулярно. Просто… тяжело, — вздохнула она. — Как будто камень там.

Иван Палыч кивнул, проверяя пульс на её запястье.

— Пульс 80, нормальный. Женя, подай тонометр. — Он измерил давление. — 120 на 80, тоже в норме. Температуру мерили?

Женя, подав тонометр, ответила:

— Утром была 36 и 7. Сейчас, вроде, без жара.

— Отлично. — Доктор осторожно ощупал живот Марины, определяя положение плода. — Голова внизу, предлежание правильное. Марина, боли при нажатии нет? — Он слегка надавил, следя за её реакцией.

— Нет, не больно, — ответила она, расслабившись.

— Хорошо. — Иван Палыч выпрямился. — Состояние удовлетворительное. Будем наблюдать. Если тянущие боли участятся или воды отойдут, сразу зовите меня. Пейте больше жидкости, отдыхайте. Женя, проследи, чтобы она ела лёгкое — бульон, кашу.

— Хорошо, Иван Павлович.

Доктор вышел. У перехода в штабной вагон доктор наткнулся на Завьялова. Тот стоял, прислонившись к стене, в расстёгнутом халате, держа папиросу.

— Иван Павлович, — буркнул Завьялов, выпуская дым. — Опять всех спас? Марина твоя уже родила, или всё геройствуешь? — Его тон был колким, с едва скрытой насмешкой.

— Степан Григорьич, ваше беспокойство напрасно, — сухо ответил доктор. — Роды пока не начались, наблюдаем. Работы хватает, как и у вас.

Завьялов фыркнул, затянувшись.

— Работы, говоришь хватает? А ты сам ее находишь, причём дополнительную. — Он бросил окурок на пол, растирая его каблуком. — Мы беременных вообще-то не берем на поезд, или забыл? Только раненных и военных. По уставу санитарного поезда гражданских, да ещё беременных, брать запрещено. Военный состав, не богадельня. А ты её в лазарет определили, как герой.

Иван Палыч нахмурился. Усталость мешала спорить, но слова Завьялова задели.

— Степан Григорьич, не бросать же её было. Станция разбомблена, врачей нет, роды вот-вот. Оставь её там — и она, и ребёнок погибли бы. Устав уставом, а совесть где?

Завьялов фыркнул, затянувшись.

— Совесть, говоришь? А если она рожать начнёт, а мы под обстрел в это время попадем? Или карантин ужесточат из-за неё? Ты подумал, Петров? Или ты за славой бегаешь?

Иван Палыч, сжал кулаки.

— Я не за славой гонюсь. Если устав важнее жизни, то какие мы к черту врачи?

Завьялов скривил губы, но ничего не сказал. Швырнул окурок под ноги, развернулся на каблуках и ушел.

«Чует сердце еще доставит проблем», — понял Иван Павлович, провожая коллегу взглядом.

Санитарный поезд мчался сквозь ночь, рассекая бескрайнюю степь, укрытую снегом. Вьюжило. Метель набирала силу, завывал ветер, швыряя в окна вагона колючую снежную крупу. Мигали тусклые лампы в коридорах, отбрасывая дрожащие тени на стены, стук колёс тонул в рёве бурана.

Иван Палыч, стоя у окна в жилом вагоне, смотрел в темноту. Смену сдал и уже давно пора было спать. Но не спалось. Думалось о разном, но все больше о Зарном. Как там все? Как Аглая? Справляется ли с больницей? Как Гробовский? Как отец Николай? И конечно же как там Анна Львовна?

В вагонах было холодно, несмотря на топившиеся печи; пар от дыхания оседал на стёклах. За окном степь казалась бесконечной — ни огонька, ни деревца, только белый хаос снега, кружащего в свете паровозного фонаря.

Вьюга усиливалась. Ветер бил в борта вагона, словно пытаясь сорвать его с рельсов.

Внезапно поезд замедлил ход, лязг сцепок стал тяжелее, и паровоз издал протяжный гудок. Иван Палыч, придерживаясь за поручень, нахмурился — остановка в такой глуши? Зачем?

Не спалось. Поэтому решил узнать в чем дело у коменданта — он наверняка сейчас тоже еще не спит.

В штабном вагоне, за откидным столом, заваленным бумагами, сидел Александр Иванович, хмурый, с покрасневшим от холода лицом. На столе дымиться кружка с чаем. Рядом Трофим Васильевич Глушаков, поправляя повязку на глазу, листал рапорт.

— Александр Иваныч, что стряслось? Почему стоим? — спросил Иван Палыч, входя.

Сидоренко, подняв взгляд, буркнул:

— Снежный занос, чёрт его дери. Рельсы завалило, паровоз не тянет. Пришлось тормозить. — Он сплюнул в сторону, явно злясь.

— Так надо почистить, — предложил доктор. — Выгоним мужчин, кто может стоять, лопаты найдём. Расчистим и поедем.

Сидоренко скривился, отмахнувшись.

— Не снег там, Иван Палыч, лёд. Ходил только что, смотрел. Всё сковало коркой, толщиной в ладонь. То ли влажность большая. То ли еще из-за чего. Настоящие торосы! Не отдолбить и за три дня. — Он стукнул кулаком по столу, чай плеснулся. — Проклятая степь!

Глушаков, отложив рапорт, тихо вздохнул:

— А раненые ждут… Если застрянем, беда. Что делать-то, Александр Иваныч?

Сидоренко молчал. Ответа у него не было. Молчал и Иван Павлович, не зная что предложить. И только вьюга выла все громче, словно насмехаясь над ними.