Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 15

"Санитарный поезд имени Императрицы Александры Фёдоровны' медленно въезжал в депо под Ржевом. Созданный, чтобы помогать в лечении солдат, она сам сейчас походил на раненного бойца — потрёпанные недавним обстрелом вагоны скрипели, в стенах зияли пробоины, окна щерились осколками.

— Подлатать надобно, — произнес Глушаков, с болью в глазу оглядывая состав. — Пострадала наша ласточка. Всех раненных переведем по пунктам, кто из легких — на выписку. Чтобы никого не осталось. А сами — в депо.

— И сколько же продлиться ремонт? — спросила Шахматова.

Глушаков неопределённо пожал плечами.

— Может, неделю. А может, и больше. Сильно нас потрепало после недавнего боя. Вагоны — сплошное решето. С такими дырами курсировать по маршруту зимой — застудим всех пациентов. Да и сами замерзнем. А не дай бог остановимся где-нибудь в степи, как уже было — что тогда? Так что — ремонт.

Было видно, что внеплановая остановка не доставляла Глушакову радости. Если санитарный поезд стоит — значит где-то не оказывается помощь и, возможно, кто-то ее уже не дождется… Никогда…

— А нам что же делать? — спросил Иван Павлович.

— Может, отгул дадите? — с надеждой спросил Сверчок.

— Отгул не дам — я потом вас собирать буду еще дольше, разбежитесь кто куда. Неделя — не такой уж и долгий срок. Глядишь — и раньше справимся. В прошлый раз вообще за два дня починили местные умельцы. Так что… — начмед задумался. — Будем уборку делать! Ремонт ремонтом, а внутри тоже нужно порядок навести — мусор, стекло, кровь на полу. Санитарная обработка нужна. Вот ей и займемся.

Персонал грустно вздохнул.

Правда не все разделяли грусть начмеда по поводу вынужденной остановки. Завьялов напротив, узнав, что поезд простоит в депо около недели, обрадовался. На вопрос одного из санитаров чего же тут веселого, сообщил — в этом депо у него работает одна знакомая, к которой он и собирался заглянуть на чай.

— Барышни — это конечно хорошо, — кивнул Глушаков. — Но на первой месте — уборка! А потом уже, коли время останется, все остальные дела. В том числе, — он многозначительно глянул на Женю. — И походы в кино.

— Конечно, Трофим Васильевич, — кивнула та.

— Ну вот и хорошо. Тогда приступим!

И закипела работа.

Шахматова с Пелагеей Демидовной и Серафимой Петровной отправились в перевязочный вагон разбирать хаос. Глушаков и Сидоренко пошли в штабной, пострадавший больше всего. Иван Павлович и Сверчок принялись разгребать мусор и щепки в третьем лазаретном, который тоже попал под удар. Туда же под предлогом помощи подошла и Евгения.

— Иван Палыч, в перевязочном управились, помогу здесь, — тихо сказала она. — К тому же там Шахматова с Ефимом Арнольдовичем… убираются, я решила им не мешать.

Иван Палыч вздохнул с упреком, но ничего не сказал.

Мели мусор, убирали крупные щепки, кое-где и ремонт делали — несколько пуль прошили ножки кроватей и пришлось колотить их и выправлять молотками. Несколько коек пришлось отодвигать, чтобы убрать за ними труху.

— Тяжёлые, черти, как сундуки, — проворчал Сверчок. — Женя, мети скорее! Сил держать эти проклятущие кровати нет!

— Так не держи, поставь вон туда! — проворчала девушка, ловко управляясь с веником.

— Туда нельзя — там уже чисто!

— Если это по твоему чистота, то тут и убираться уже не нужно!

— Не нужно, — кивнул Сверчок, покраснев от натуги. — Смести веничком только — и будет!

— Ты же санитар! — проворчала Женя. — Должен же понимать нормы гигиены.

— Мне от этой гигиены в суп мяса дополнительного не добавляют!

— Ты радуйся, что вообще хотя бы ешь мясо, — с упреком ответила Женя. — Две банки тушенки немецкой сожрал — еще и смеет ворчать на еду!

— Да какое это мясо? — фыркнул тот, стыдливо опустив глаза. — Не мясо, а жилы одни! Ей-богу, не вру! От того меня и скрутило! Я вообще мясо не люблю, а вот рыбу! Иван Павлович, вы рыбу любите?

— Не очень.

— Это потому что не пробовали хорошо приготовленную. Вот, к примеру, караси жаренные. В одно лето довелось мне таких карасей жаренных едать, м-м-м! Тетка родная у Валерки, — это знакомый мой один, тоже курсы проходил санитаров, — так вот тетка у него их жарила — язык проглотишь! Нажарит в маслице, на сковородке такой большой чугунной до золотистого цвета. И на тарелку. А в сковороду — лука кольцами. Да кусок масла сливочного. И до мягкости. А потом сметаны три ложки больших туды. И обратно карасей в подливку эту. И томит на самом медленно огне. А потом, когда они чуть размягчаться, зеленого луку и укропу сверху, да побольше! И на стол пока горячие! С хлебом деревенским…

— Сверчок! — взмолилась Женя. — Прекрати! Есть же охота.

— Да я же просто, на примере. Ты долго еще будешь мести там? Держать уже устал. Я эту койку… ох, сейчас уроню!

— Да ставь уже! Хотя, постой! Отодвинь!

— Ты издеваешься⁈

— Не кричи! — отмахнулась Женя, разглядывая стену. Одна из деревянных панелей обшивки отошла, обнажив щель. — Иван Палыч, глядите! — шепнула она, указывая на стену.

Доктор и Сверчок оттащили кровать в сторону, подошли.

— Что там? Мыши? — спросил санитар.

— Нет, не мыши.

Женя осторожно заглянула в щель, вытащила пожелтевший конверт. — Письмо лежит… «Рядовому Фёдору Травину».

— А от кого? — спросил Иван Павлович.

Женя перевернула конверт.

— «От Ольги Ковалёвой».

— Фёдор Травин… Солдат, верно, раненый был, — пробормотал Иван Палыч. — Как оно тут оказалось? Почему не дошло? Может, случайно завалилось?

— Под обшивку? — хмыкнул Сверчок. — Такие письмо берегут дороже денег, у сердца хранят. Не завалилось. Специально спрятали. Оно вон и не распечатано даже.

— Не успел что ли прочитать? — задумчиво спросила Женя.

— Его нужно на почту снести, — сказал Иван Павлович и протянул руку за письмом.

Но Сверчок опередил — выхватил конверт первым.

— Иван Павлович, давайте прочтём, раз оно тут! Может, важное! — воскликнул он, уже надрывая бумагу.

— Сверчок, не смей! Это же чужое!

Но санитар, не слушая, вскрыл конверт и развернул лист.

— Так нельзя! — возмутилась Женя. Но тут же спросила: — А впрочем, интересно, что там?

— «Милый мой Фёдор», — начал Сверчок.

— Ты что, будешь читать чужое письмо? — нахмурился доктор.

— Ну уж раз начал, — сказала Женя, закатив глаза. — Любовное письмо! Страсть как интересно! И романтично!

— «Пишу тебе из деревни, сердце рвётся от тоски. Каждый день молюсь, чтоб ты вернулся живым. Помнишь, как мы гуляли у реки, ты говорил про свадьбу после войны? Я верю, ты сдержишь слово. В селе холодно, берегу дрова. Угля мало. Греюсь в твоей старой шинели, она пахнет тобой. Выздоравливай, родной, ты же сильный, мой Фёдор. Мне сказали, что тебя ранило. Сказали, что ты в санитарном поезде, едешь в госпиталь. В санитарном поезде тебя вылечат, я знаю. Напиши, как только сможешь. Жду тебя, всегда твоя, Ольга Ковалёва. 10 октября 1916, с. Липовка»

Сверчок замолчал, его лицо покраснело. Женя, прижав руку к груди, выдохнула:

— Боже, как романтично… Она ждет его… Свадьба намечается!

Иван Палыч, нахмурившись, забрал письмо.

— Постой… — задумался Сверчок. — Травин? Фамилия знакомая. Так я же помню его! Точно, был у нас такой! — Его глаза загорелись. — Хороший такой парень, кудрявый. Хвалил меня, как я пою, говорил, звонко я исполняю, как соловей. Даже шутил, что с девушкой своей, Ольгой, сходил бы на мой концерт, если б я пел на сцене. Польстил, чертяка! — Он улыбнулся, но тут же осёкся.

— И что с ним стало?

— В лазарет его привезли, помню, ночью, как раз в мою смену, — наморщив лоб, стал вспоминать санитар. — Ранение в грудь у него было, тяжёлое. В бою каком-то получил. — Его голос стал тяжелее. — Сразу на операцию повезли. Вытащили пулю. Вроде все нормально было, потом дня два где-то лежал, я ходил к нему. Он тоже детдомовский, на этом нашли общий язык. Разговаривали много с ним. Интересный он был. Потом хуже ему стало вдруг резко. Вроде внутреннее кровотечение открылось. Еще одну операцию назначили ему. Не выжил. Умер на операционном столе.

Женя ахнула, её глаза наполнились слезами.

— Как же так…

— Такое бывает, — задумчиво вздохнул Иван Павлович. Внутреннее кровотечение после операции может возникать по нескольким основным причинам. Тут тебе и повреждение сосуда, когда хирург может случайно повредить сосуд, и недостаточная перевязка и лигатура, нагрузка, нарушения свертываемости крови. В обычное то время риск большой, а в военное, да еще и в санитарном поезде… От хирурга конечно многое зависит.

— А кто его оперировал не помнишь? — спросил Иван Павлович.

— Как не помнить? Конечно помню! Наш Завьялов и оперировал, — ответил Сверчок.

— Что же теперь делать с письмом? — осторожно спросила Женя.

— Что с ним делать? Отправить обратно Ольге, — ответил Иван Павлович. — Вернуть положено.

— Если Травин погиб, это её убьёт! — воскликнула Женя.

— А куда же тогда? Обратно в стену спрятать?

Медсестра, глотая слёзы, прошептала:

— Да, наверное, вы правы. Надо отправить. Она должна знать.

Сверчок кивнул:

— Верно, Иван Павлович говорите, — кивнул Сверчок. — Адрес есть на конверте, село Липовка. Найдём и отправим.

— Но это потом, — ответил доктор. — Сейчас продолжаем уборку!

— Будь она неладна! — проворчал санитар, но послушно взялся за веник.

Третий лазаретный (а вместе с ними и второй, и первый) Иван Павлович, Сверчок и Женя привели в порядок под самый вечер. Устали сильно, но всех грело одно ожидаемое дело — сходить на почту и отправить письмо адресату.

Глушаков обошёл состав, кивнул:

— Молодцы, господа. За день управились! Я думал — дольше будет. По такому поводу час свободный, отдыхайте, но далеко не разбегайтесь. К ужину будьте в депо.

— Пойдём на почту, — тут же оживился Сверчок. — Да скорее! Пока не закрыли. Надо узнать про Липовку, адрес проверить.

— Верно, — кивнула Женя.

На станционной почте, за деревянной стойкой, сидел старик — почтальон с седыми бакенбардами и усами, желтыми от табачного дыма.

Иван Палыч кашлянул, привлекая внимание:

— Добрый вечер. Нам бы узнать, где село Липовка. Хотим письмо отправить.

— Липовка? — переспросил старик, подслеповато прищурившись. — Липовка-то недалеко будет, верст двадцать. А что за письмо?

Доктор протянул конверт.

Почтальон взял синим от чернил пальцами конверт, прочитал адрес, удивленно поднял брови:

— Ковалёва? Ольга? Да зачем туда писать, коли она здесь, в депо работает! Чинит ваш санитарный поезд, небось, прямо сейчас молотком стучит.

— Здесь? — хором воскликнули спутники.

— Ну да. Она сама то из Липовки, но ездит сюда. Так что удачно вы зашли.

— Работает в депо? Кем? — спросил Иван Павлович.

Старик пожал плечами:

— Слесарь она, помощница в ремонтной бригаде. Девка крепкая, с инструментами управляется, как мужик. Хотя по ней и не скажешь — красивая, что глаз не отвести! Работает день и ночь, говорят, от тоски спасается. — Он посмотрел на конверт. — Это письмо ей? От кого?

— От Федора Травина, — ответил Иван Павлович.

— Надо же! Жених ее! Так вы сами отнесите! Она так обрадуется! Каждый день ко мне заглядывает, все спрашивает — нет ли весточки? А тут вы.

Иван Павлович замялся — понимал, что вместе с письмом принесет еще одну весть, не радостную, горькую.

— Нужно отнести, — шепнула Женя, тоном, не терпящим возражений.

Доктор и сам это понимал.

— Хорошо. Отнесем.

Холодный ветер пробирал до костей. Трое шли по запасным путям, вдоль санитарного поезда, в сторону депо. Вдалеке лаяла собака.

Иван Палыч было хмурым. Евгения, кутаясь в платок, шагала рядом, её глаза, обычно живые, были теперь полны тревоги.

— Эх, не дело это, не дело… Как ей сказать? — все не умолкал Сверчок.

Депо раскинулось вокруг: приземистые кирпичные здания с закопчёнными стенами, ржавые рельсы, заваленные углём, деревянные сараи.

У путейца довольно быстро узнали где можно найти Ольгу. Над ее мастерской торчала жестяная труба, выпуская слабый дымок. Фонари, подвешенные на столбах, мигали, отбрасывая пятна света на груды досок и старых шпал.

Иван Палыч шёл молча, думая о Фёдоре, которого оперировал Завьялов.

«Кровотечение… — мелькало в голове. — Война, нехватка ниток, усталость врача. Такое бывает…» — Словно бы выискивая оправдание случившемуся думал доктор.

Подойдя к дверям мастерской — тяжёлым, деревянным, с облупившейся краской — они услышали голоса. Сквозь щель пробивался свет керосиновой лампы, и доносился низкий, уверенный голос… Завьялова.

Все переглянулись. Он то что тут делает?

Прильнули к двери, вслушиваясь.

— Оля, послушай, Фёдор твой жив-здоров, я его спас, — произнёс Завьялов. — Пуля в грудь попала, да, страшное конечно ранение, но я зашил, как надо. Тонко сработал. А он, дурень, сбежал, бросил тебя. Видать, не так уж и любил.

— Какого… — выдохнул Сверчок.

Но Женя сразу же отвесила ему затрещину, показав — молчи!

— Сбежал? — раздался женский голос, полный боли. — Как…

— Вот так, Олечка. Бывает и такое.

— Не может быть!

— Может, Олечка, может. Он сам мне лично говорил. Что нашел одну девчину в Москве. Я ему говорю — одумайся, у тебя такая девушка красивая — он же мне фотокарточку твою показывал. А он ни в какую — разлюбил говорит. А я бы, Оля, не сбежал. Меня бы целовать надо было, и ждать, как ты его ждала.

Раздался едва слышный всхлип.

— Брось тосковать, Оля. Я тут, рядом. И я лучше Фёдьки твоего дурака, поверь.

Евгения, услышав, ахнула, прикрыв рот.

Иван Палыч и сам уже едва держался. Вот ведь подонок…

— Иди сюда, Олечка, обниму тебя, приласкаю…

Иван Павлович ударом ноги распахнул дверь и ворвался в мастерскую.

Мастерская была тесной: верстаки завалены инструментами, в углу тлела печка, керосиновая лампа бросала дрожащий свет на стены. Ольга, в рабочем фартуке, с молотком в руке, стояла у верстака, её лицо было бледным.

«И в самом деле симпатичная», — успел мельком отметить про себя Иван Павлович.

Завьялов, в расстёгнутой шинели, замер, увидев ворвавшихся. Увидеть здесь своего коллегу он явно не ожидал. Иван Палыч, с письмом в руке, шагнул вперёд, его глаза горели:

— Завьялов, паскуда, хватит лгать! — глаза доктора горели от ярости.

— Что ты тут… что вы тут…

— Почему правду не расскажешь? — прорычал доктор.

— Какую еще правду?

— Ольга, Фёдор не сбежал, — повернулся к девушке Иван Павлович. — Не слушайте этого… подонка! Парень ваш… Он умер. От кровопотери. На твоём столе, Степан Григорьич!

Ольга ахнула, её молоток звякнул о пол, глаза наполнились слезами. Евгения подскочила к девушке, принялась утешать.

Окончательно растерянный Завьялов отступил к верстаку, его лицо покраснело, усы дрогнули:

— Обвиняете меня в чём-то, Иван Палыч? — Его голос был резким, но в глазах мелькнула паника.

— Во лжи! — отрезал доктор, швырнув письмо на верстак. — Ольга, мы нашли это в третьем лазаретном вагоне, под обшивкой. Твоё письмо Фёдору. Он не сбежал, он умер, а Завьялов спрятал письмо, даже не отдав его получателю!

Ольга, дрожа, взяла конверт. Прочла первые строки — «Милый мой Фёдор» — и разрыдалась, осев на пол.

Завьялов, стиснув зубы, шагнул к Ивану Палычу, его кулаки сжались:

— Ты на что намекаешь? Я обвинять себя не позволю! Фёдор… да, умер, но я сделал всё, что мог! Ниток не хватало, война, чёрт возьми! А ты мне тут морали читаешь?

— Морали? — рявкнул Иван Палыч, не отступая. — Ты Ольге голову морочишь, врёшь, что Фёдор сбежал, да ещё намёки строишь, чтоб она тебя ждала! Подло это, Степан Григорьич!

Ольга, всхлипывая, подняла голову, её голос дрожал:

— Зачем?

Завьялов, багровея, рявкнул:

— Да пожалел я тебя, дура! К чему тебе знать, что он сгинул? Лучше бы меня слушала, я б не бросил!

Сверчок, не выдержав, кинулся к нему, но Иван Палыч перехватил его:

— Стой! Не лезь! — и сам сжал кулаки, шагнул ближе к Завьялову.

Завьялов, оскалившись, толкнул Ивана Палыча в грудь:

— Ну, давай, Петров, раз такой праведник! Ударишь?

Евгения крикнула:

— Прекратите, оба! Вы чего тут удумали?

Но напряжение росло.

Завьялов толкнул Ивана Палыча в грудь, рыча:

— Ну, давай, раз такой смелый! Давай!

И первым же и атаковал. Прямой удар, крепкий, но не умелый.

Иван Павлович оказался ловчее — перехватил запястье противника. Завьялов рванулся, но не смог высвободиться из захвата.

— Дай ему, Иван Палыч! — в азарте воскликнул Сверчок.

Второй удар — и вновь мимо.

А вот третьего раза уже не случилось. Иван Павлович оттолкнул противника и сам тому вмазал, прямо в скулу. Завьялов взвыл.

— Вот ведь гад! — выдохнул он, явно не ожидая такого поворота.

И рванул к двери.

Останавливать его Иван Павлович не стал — пусть трусливо бежит.

Мастерская затихла, только треск печки и всхлипы Ольги нарушали тишину. Иван Палыч, тяжело дыша, вытер кулак о шинель, повернулся к Ольге. Она сидела на полу, сжимая письмо, её чёрные косы растрепались, глаза краснели от слёз. Евгения, гладя её по плечу, шептала:

— Оля, милая, не плачь.

Иван Палыч присел рядом.

— Ольга, простите нас пожалуйста, что вот так вот… Но по другому мы не могли. Правда порой горькая бывает, но…

— Спасибо, вам… — подняв взгляд, ответила Ольга. — За правду. Я его ждала, письма писала, а ответа все нет. А когда этот пришел, — она кивнула на распахнутые двери, — и начал говорить, что он другую нашел… я думала тут же и умру от горя и предательства. Спасибо, что сказали.

Они распрощались — больше говорить было не о чем. Да и не хотелось. Вышли из мастерской. Нужно было возвращаться в санитарный поезд, в чьих недрах открылась такая тайна. Сколько их еще было?

Завьялов стоял на улице. Темная морозная ночь окутала округу, но хирургу холодно не было. Напротив, всего распирала огненная ярость и злость. Еще и ушибленная скула саднила.

— Вот ведь гад… вот ведь… — шептал он, всматриваясь куда-то во мрак. — Гаденыш! Я тебе за свой позор… я тебе…

В руке что-то блеснуло.

— Кулаками махать вздумал! Вот ведь гад… вот ведь… ну ничего… еще не конец…

С этими словами он глянул на скальпель, покоящийся в руке. Ухмыльнулся. И спрятал руку за спину, продолжая вглядываться во мрак.