Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 13

— Какого черта⁈ — не сдержался Глушаков, добавив пару крепких ругательств. — Стреляют⁈ По поезду? Иван Палыч, это шутки?

— Нет, шутить сейчас мне хочется в последнюю очередь! — ответил доктор, вытирая окровавленную щеку — шаркнуло осколком.

— Кто же… стреляет⁈

Арбатов первым сообразил что происходит.

— Варшавские бандиты!

— Вы думаете…

— А кто еще? Пришли забрать свое, — он кивнул на чемодан с документами. — Отчаянные!

— Шприц мне в печень, да с пузырьками! Ввязались опять на свою голову! — выругался Глушаков.

Арбатов осторожно выглянул в окно.

— Целая орда! — выдохнул он.

— Отчаянные, раз решили прямо на поезд напасть! — хмыкнул Сидоренко. — Поезд железный, куда они со своими стрелялками?

— Думаешь, их это остановит? — тихо буркнул Глушаков. — Они вон банк ограбили, а там не только железо было, там и стены в полметра бетона.

— Будем отстреливаться, — ледяным тоном произнес Арбатов, доставая из-за пояса револьвер. — Александр Николаич, оружие есть?

— Револьвер!

— Отлично! Тогда держите двери и окна! Если ворвутся — всё пропало!

Иван Палыч снова выглянул, пытаясь рассмотреть нападавших. Впереди, на гнедом коне, скакал человек в шинели с поднятым воротником, его лицо мелькнуло в отблеске фонаря. Доктор замер: те же острые скулы, тот же холодный взгляд, что видел он в последний раз на перроне.

— Иваньков! — воскликнул он, хватая Сидоренко за плечо. — Это он, сукин сын! Тот, что Бублика зарезал!

— Иваньков? — Сидоренко выругался. — Ты не путаешь? Получается, это его банда! За бумагами Харьковского банка охотятся!

Еще одна пуля просвистела мимо, лязгнув о стальную броню поезда. Вдалеке послышался крик:

— Стой, проклятые! Отдай бумаги! — Голос был хриплым, но доктор узнал его — точно Иваньков.

— Вот ведь… — Глушаков грязно выругался.

Вагон трясло, паровоз набрал ход, но всадники не отставали. Один из них, вырвавшись вперёд, метнул что-то в окно — граната глухо стукнулась о пол.

Первым среагировал Иван Павлович. Не растерявшись, он схватил её и швырнул обратно через разбитое окно. Взрыв грянул в снегу, лошади заржали, несколько всадников отстали, но остальные, с Иваньковым во главе, продолжали погоню.

— Да ты что! — выругался Глушаков. — Мог же ведь погибнуть…

— А какой был выбор? — ответил Иван Палыч, вдруг почувствовав волну адреналина, ударившую в виски.

Гранату он схватил не задумываясь, а сейчас вдруг понял, как в самом деле сильно рисковал. Впрочем, а если бы не схватил и не выкинул — тогда бы уже и волноваться было бы поздно.

— Иван Палыч, давай живо в лазарет! — рявкнул Глушаков, хватая доктора за плечо. — Предупреди всех: раненых, сестёр, санитаров — никому не высовываться! Ни в окна, ни в двери! Пули не разбирают, кто доктор, кто солдат! — Он выругался, потирая повязку на глазу. — И без того санитаров мало, не хватало ещё кого-то потерять! И давай без геройства.

Иван Палыч кивнул, стиснув зубы, бросился в лазаретный вагон.

Поезд трясло. Гудели стылые рельсы. В вихре снежной пыли, мчались всадники — не меньше тридцати, тёмные тени в шинелях и папахах.

«Много же у него подельников!» — отметил Иван Павлович, пробираясь через тамбур. Впрочем, за такие деньги, что сулили ценные бумаги, можно было нанять целую армию.

Лошади вздымали сугробы, ржали, пар валил из ноздрей. Впереди, на чёрном жеребце, скакал Иваньков.

«А ведь казался таким тихим, спокойным…» — подумал доктор.

В лазарете царила суматоха: раненые, разбуженные выстрелами, ворчали и перешёптывались, кто-то пытался встать с койки, чтобы выглянуть в окно. Женя, бледная металась между ними, пытаясь успокоить:

— Лежите, господа, не вставайте, ради Бога!

— Что там, доктор? Немцы? — крикнул солдат с перевязанной рукой, приподнявшись. Его голос дрожал от волнения.

Другие подхватили:

— Стреляют, что ли? Кто это?

Иван Палыч, вскинув руки, повысил голос, чтобы перекрыть шум:

— Тихо, господа! Без паники! Неприятная ситуация случилась…

— Доктор, да ты скажи что случилось! Мы — простые люди, нас ничем не испугаешь, — сказал солдат и Иван Павлович понял — лучше и в самом деле сообщить все как есть.

— На поезд напали бандиты. Приказ начмеда: никому не высовываться, ни в окна, ни в двери!

Трое санитаров — Сверчок, Левкин и Харалампиев — шагнули вперёд.

— Иван Палыч, говори что нужно делать!

Доктор покачал головой:

— Спасибо, ребята, но ваша задача сейчас — следить, чтобы никто не лез к окнам. Держите их на койках, помогите Жене. Оборону Сидоренко с Арбатовым держат.

Он обвёл взглядом вагон, заметив, что Завьялов, стоявший в углу, молчал, опустив глаза.

— Степан Григорьевич, и вы помогите, — добавил доктор.

Завьялов кивнул, пробормотал что-то невнятное и отошёл к раненым, помогая Жене их укладывать.

Раненые, хоть и ворчали, начали успокаиваться. Санитары принялись оттаскивать всех от окон, располагая ближе к центру вагона.

Поезд набирал ход. Раздался протяжный гудок, выбрасывая клубы дыма.

Иван осмотрел людей. Все были на месте и лезть под шальные пули не спешили. Вот и хорошо.

— Левкин! За старшего! Следи, чтобы никто не подходил к окнам!

— Есть!

Доктор двинул дальше. Второй лазаретный, третий. Везде отдал приказы, проследил, чтобы люди отсели в безопасные места, назначил старших. Дальше. В кухонном вагоне — пусто. В изоляторе — Ефим Арнольдович и Шахматова. Ну кто бы сомневался! В последнее время, когда их тайна стала не такой уж и тайной, старшая медсестра Мария Кирилловна пропадала тут.

— Иван Павлович! — воскликнул Ефим Арнольдович. — Что происходит в самом…

— Стреляют, — перебил его доктор.

И коротко объяснил суть проблемы.

— Господи! — прикрыла рот ладонью Шахматова. — Что же делать?

— Мария Кирилловна, прошу вас пойти в перевязочный вагон и успокоить людей.

— Конечно!

— Я с вами! — вызвался Ефим Арнольдович.

И глянул на доктора, словно бы спрашивая разрешения. Иван Павлович кивнул. И вновь направился в штабной вагон. Как оказалось весьма вовремя.

Арбатов сидел, привалившись к стене, лицо его было бледным, рукав пропитался кровью.

— Григорий Кузьмич, ранен⁈ — доктор бросился к нему.

Но сыщик отмахнулся:

— Плечо, пустяк… Царапина! Бумаги главное не дайте им стащить! За эти бумаги судить и будем их! На каторгу всех отправлю, гадов! А то и вовсе к стенке поставлю!

— Не переживай, Григорий Кузьмич! Не дадим! — бодро крикнул Глушаков.

Сам он стоял у окна с револьвером, повязка на глазу сбилась.

— Как ситуация? — спросил доктор, перевязывая руку Арбатову и останавливая кровотечение.

— Иван Палыч, бандиты поджимают! Прямо за нами идут, чёрт их дери! — Он выстрелил в окно, и крик снаружи подтвердил попадание.

Внезапно сверху донёсся топот — один из бандитов уже каким-то неимоверным образом вскарабкался на поезд и бежал по крыше вагона. Иван Палыч замер, вскинув голову.

— На крыше! Лезут, черти!

— Сейчас я его! — Сидоренко высунулся в окно и пальнул, свалив одного бандита с лошади.

— Ещё один! — крикнул Глушаков, но тут же охнул и сполз на пол.

— Трофим Васильевич! Вы ранены!

— Не беда, Иван Палыч. Потом подлатаешь! Сейчас некогда! — Начмед выругался, выронив оружие, но тут же схватил его левой рукой и выстрелил снова, уложив второго всадника. — Меня просто так не повалить!

— Иван Палыч, держи! — крикнул Сидоренко, передавая доктору револьвер Арбатова.

— Да разве я могу? — растерялся доктор, вспомнив, что табельного оружия ему не полагалось.

— Григорий Кузьмич, доктор же и в самом не солдат какой! — бросил Глушаков. — Разве можно?

— По закону, Трофим Васильевич, и по здравому смыслу — можно! — сморщившись от боли, ответил Арбатов. — Мы — воинский эшелон, санитарный поезд под покровительством Её Величества. Нападение на нас — это бунт против государевой службы, равносильный измене в военное время! Указ военного времени от 14 ноября 1914 года разрешает всем, кто состоит на службе в таком эшелоне, защищать его от разбойников и дезертиров. Иван Палыч — врач, но он на службе, под присягой. Его долг — охранять поезд и раненых, а оружие — средство самозащиты!

— А еще же ведь и бумаги. Это ж миллионы! — добавил Сидоренко.

Арбатов кивнул:

— Верно! Эти бумаги — собственность империи, украденная варшавскими ворами. Защита ценностей — государственное дело. Указ о борьбе с грабителями казённого имущества от 1906 года даёт право любому, кто под присягой, применять оружие против бандитов. Иван Палыч, стреляйте, не сомневайтесь! Вы под моим приказом как сыскного агента!

Доктор кивнул, крепче сжал рукоять оружия.

Всадники неслись вровень с поездом. Иваньков впереди. На того, прошлого Иванькова, спокойного санитара, он уже совсем не походил — оскалившееся безумное лицо, горящие глаза. Доктор выстрелил — пуля ушла в снег, но вторая зацепила плечо бандита рядом с Иваньковым, и тот рухнул.

— Так его! — радостно воскликнул Глушаков. — Молодец, Иван Палыч! Соколиный глаз! Не жалей их! Они столько люду погубили! Верно говорю, Григорий Кузьмич?

— Верно.

Топот на крыше усилился, послышался скрежет — кто-то пытался вскрыть люк.

Арбатов попытался встать, но пошатнулся.

— Вот ведь зараза!

Глушаков, стиснув зубы, выстрелил в потолок, где топали. Но пробить толстую обшивку конечно же не удалось.

— Патроны береги! — с упреком кинул ему Арбатов.

— Эх, на платформу бы мне! — с сожалением выдохнул Глушаков. — На пулемет системы Хайрема Максима, на турель родимую, что у нас в хвосте болтается — я бы их в миг покрошил всех, негодяев!

— Молись, чтобы эти бандиты на эту турель сами не взобрались! — ответил Сидоренко.

И словно накаркал.

Грянула тяжелая пулемётная очередь. Пули полетели вдоль поезда, прошивая как фольгу обшивку.

— Твою в коромысло! — рявкнул Глушаков, прильнув к полу. — Ложись!

Но все уже и так прилипли к полу.

Еще одна очередь прошла выше, едва не вскрыв крышу. Пулемёт имел ограниченный угол обстрела, что, впрочем, не мешало, вести огонь вдоль поезда или в стороны. Однако стреляли явно не на меткость, а чтобы посеять панику — об этом говорил характер стрельбы, хаотичный и неравномерный.

Третья очередь прошила боковую тонкую деревянную перегородку. Во все стороны полетели щепки, зазвенели лампы и стекла.

— Геморрой тебе под нос! — выругался Глушаков, стряхивая с головы осколки. Одна из пуль попала в чернильницу и теперь штабс-капитан был весь в синей краске.

— За нами жилой вагон! — сквозь зубы произнес Иван Павлович. — Если достанет…

— Не достанет! — перебил его Сидоренко. — Угол обстрела маленький. А вот лазареты как раз под ударом… Окна — уязвимая цель.

Доктор вдруг замер, словно о чем-то задумавшись. Потом спросил:

— Сколько выстрелов? Сколько выстрелов он сделал?

— Да кто же считал, Иван Палыч? — прокряхтел Глушаков.

— Три очереди, где-то… пятьсот выстрелов, — прикинул Сидоренко. — А тебе зачем?

— Кожух! Охлаждение! — прошептал доктор, вспоминая слова самого Сидоренко, когда впервые увидел турели.

— Что? — не понял тот.

— Я говорю водяное охлаждение на турелях — замерзло ведь! Не отогревали! Холод какой на улице стоит. Заклинит!

— А ведь прав доктор! — просиял Сидоренко. — Подождать пятьсот-шестьсот выстрелов — на большее его не хватит! Мороз на улице, все в лед встало. И никто не отогревал системы.

— Как только замолкнет турель — прикройте! — скомандовал Иван Павлович.

— Ты чего удумал?

Но доктор не ответил.

Четвертая и пятая очереди превратили штабной вагон в решето. Но вот шестая…

Две секунды треска — и противно заскрипела вращающаяся платформа с зубчатой передачей. Сухо зашелестела патронная лента. Потом — грязные ругательства. Гулкие удары приклада по затвору — ага, починить значит пытается. Но это бесполезно.

— Сейчас! — крикнул Иван Павлович.

И все тут же подскочили с пола.

Поливая плотным огнем окно, оттеснили скачущих бандитов на пару десятков метров от вагона. В это время и высунулся Иван Павлович. Два метких выстрела — и стрелок на турели с надсадным стоном завалился в канаву.

Нужно было бы уходить в укрытие, но доктор вдруг обернулся и увидел перекошенную от злобы морду Иванькова.

— Доктор, падла! — прорычал он, вскидывая наган.

— Ваня, прячься! В укрытие! — прокричал Глушаков.

Но было поздно.

Пуля просвистела, задев раму окна, и вонзилась в деревянную перегородку в сантиметре от плеча Ивана Палыча. Острая боль, как укус осы, пронзила левую руку — осколок дерева или рикошет оцарапал кожу, кровь проступила через рукав.

Доктор охнул, но удержался, сжав револьвер крепче. И выстрелил в ответ.

Расстояние до Иванькова — около сорока метров. А точность револьвера — всего тридцать. И то в идеальных условиях. А тряска вагона, скачка коней и дрожь в раненной руке не улучшали меткость. Первый выстрел ушел сильно выше.

Сразу же сделав корректировку, доктор выстрели вновь. Практически наугад, доверившись лишь чутью.

И не прогадал.

Иваньков охнул. Схватился за грудь, словно пытаясь что-то найти в нагрудном кармане. Потом захрипел, выронил оружие. И сам выпал из седла.

— Попал! — закричал Глушаков. — Попал!

И принялся палить по остальным бандитам, которые явно растерялись, не ожидая такого поворота событий.

— Бей их! Бей, сволочей!

Самые смышленые погоню сразу же прекратили и сильно отстали, уходя прочь. Те же, кто упорно продолжил скакать за поездом, вскоре отправился вслед за своим главарем. Выстрелы прекратились.

Глушаков связался с машинистом поезда, дал команду на снижение скорости. Погоня была окончена.

Но, как оказалась, проблемы на этом не закончились. Обходя вагоны, чтобы оценить ущерб, Иван Палыч и остальные вдруг услышали истошный женский крик.

— Из перевязочного! — сообразил первым Глушаков.

Все рванули туда.

Представшая картина ужаснула. Ефим Арнольдович лежит на полу, весь в крови. Над ним кружит Мария Кирилловна, вся в слезах, не в силах что-либо сказать, только всхлипывая и икая. Обычно собранная, строгая, сейчас стояла она, прижав руки к лицу. Её плечи тряслись, слёзы катились по щекам — все впервые видели её такой.

— Убило шальной пулей? — шепнул Глушаков.

— Живой, — ответил Иван Павлович, подсаживаясь ближе к лежащему. — Но…

И не договорил. Нужно было срочно оказывать помощь.

— Женя, бинты, быстро! — крикнул доктор, прижимая кулак к ране Ефима Арнольдовича.

Нужно остановить кровь.

— Дыши, Ефим Арнольдович, дыши ровно! — Его руки двигались быстро, но сердце колотилось: рана была глубокой, и каждая секунда была на счету.

— Дышу… — прохрипел тот. — Только… больно…

— Потерпи.

Пуля вошла в бок, чуть ниже рёбер, возможно, задев внутренние органы. Рана не простая.

Нужно ощупать входное отверстие, проверить, нет ли осколков.

— Навылет, — пробормотал доктор, — удачно прошло, кажется ничего не задело. Но кровотечение сильное…

Шахматова, всхлипывая, подала бинты и флакон карболки, её руки дрожали.

— Мария Кирилловна, успокойтесь, — строго произнес доктор.

— Простите, Иван Палыч… я… он… — выдохнула она.

Доктор налил карболку на чистую ткань, протёр края раны, морщась от резкого запаха.

Глушаков, морщась от боли в простреленном плече, обернулся, его повязка на глазу сбилась:

— Иван Палыч, как он? Жить будет?

— Жить будет, но рана… не тяжёлая, но тоже ничего хорошего, — ответил Иван Палыч, затягивая второй слой бинтов. — Кровь остановлю, но в лазарет его надо, и быстро.

Он проверил пульс раненного — слабый, но ровный.

— Ефим Арнольдович, слышишь меня? Не шевелись, держись!

Ефим, стиснув зубы, прохрипел:

— Не надо меня в лазарет!

— Что? — одновременно произнесли доктор и Глушаков, удивленно глядя на раненного.

— Трофим Васильевич… не пиши рапорт… прошу тебя… не надо… я не уйду с поезда. — Его взгляд, полный тепла, остановился на Шахматовой.

— Ефим, ты с ума сошёл? Тебя в госпиталь нужно!

Но тот лишь помотал головой.

— Не пойду! Тут останусь.

— А если умрешь… — начал Глушаков и тут же прикусил язык.

— Если умру, скажи что сам себя подстрелил — по глупости. В общем, напишешь что-нибудь в таком роде. Чтобы себя и поезд под проверку не подставить. Остальные подтвердят, — он осмотрел всех и никто не возразил.

— Ефим Арнольдович…

— Трофим Васильевич, я прошу тебя, как человека.

— Но зачем? Зачем?

— Так хочу, — ответил администратор, вновь глянув на Шахматову.

Мария Кирилловна взяла его за руку.

— Хорошо, — после паузы ответил Глушаков, только сейчас сообразив в чем дело. — Оставайся. Без рапорта обойдёмся. Но в лазарете лежи, и без фокусов!

— Буду лежать! — просиял Ефим Арнольдович. И кивнул Глушакову: — А ты чего посинел?

Тот выругался.

— Чернильницу разбили, ироды! Всего забрызгало.

— Это хорошо, — улыбнулся Ефим Арнольдович.

— Чего хорошего?

— Рапорт нечем будет писать тебе!