Земский докторъ. Том 3. Санитарный поезд

Глава 17

Закончив операцию, Иван Палыч вышел из вагона. Ночь была ледяной, темной и в ней вполне мог кто-то прятаться, но доктора это сейчас не заботило. Револьвер Сидоренко оттягивал пояс под шинелью и этого было вполне достаточно, чтобы не беспокоиться. Голов была занята совсем другим.

Было понятно, что Гладилин — это и есть тот самый преступник из секретного формуляра, с которым его ознакомили. Конечно, можно было бы предположить, что это чистая случайность, совпадение — и татуировка, внезапно сведенная непонятно для чего и описание внешности, приметы… Но Иван Павлович понимал, что таких случайностей не бывает. Это он. Товарищ Артем…

— Надо же… — хмыкнул доктор. — Зовут как меня…

И тут же прикусил язык. То было раньше, в другой жизни. Пора забыть об этом. Теперь другая жизнь.

Так что же делать с этим Гладилиным? Рассказать о нем Глушакову? Так жандармы вместе с Арбатовым его тут же и заберут. Прямо из лазарета, с койки. Да в тюрьму. Вроде бы так с теми и надо, кого в розыск объявляют.

«Но он же меня предупредил про Лузгаря, шкуру считай мне спас. А я его сдавать… как-то не хорошо, что ли»

А если нет? Если ничего никому не говорить?

Доктор сжал кулаки, глядя на тёмный силуэт поезда. То уже он сам преступником оказывается, покрывает другого получается. Вот ведь задачка.

— Иван Палыч, ты? — раздался с поезда знакомый голос.

— Я, — доктор обернулся. — Трофим Васильевич, я просто вышел воздухом подышать.

— Давай, заходи скорее, отходим уже, — Глушаков подал руку и доктор ловко заскочил внутрь.

Дали гудок, поезд дернулся, поехал.

— Устал поди с операций? — спросил Глушаков.

Доктор кивнул.

— Ну все, смена твоя закончена, иди отдыхать. Я Завьялову скажу, чтобы заходил на дежурство…

— Погоди, — сказал Иван Павлович, проходя вперед.

— Ты куда?

— В операционный. Проверить кое-чего нужно.

— Ну неугомонный! Завьялов проверит.

— Трофим Васильевич, я быстро!

— Ну ладно, иди. Но не долго — я должен следить, чтобы и врачи отдыхали. А то заснешь на операции — что я потом делать буду?

Иван Павлович прошел в операционный вагон. Завьялова еще не было, только сонная Женя ходила от кровати к кровати, проверяя состояние больных. Кто-то бойцов, увидев девушку, тихо окликнул ее.

— Воробьев, вы опять за свое? Если приставать будете, я вас живо… Клизму вам сделаю!

— Да я не приставать, так, поговорить, — слабо ответил тот. — Эх, Женя, будь бы силы, нарвал бы тебе цветов. Красивая ты, нравишься мне.

— Цветы? Зимой? — нахмурилась она.

— Для тебя — из-под снега достану! А ты замужем? Нет дружка? Ну чего молчишь? А хочешь… я тебе историю одну расскажу? А ты знаешь, сестричка… бывает поезд, что ходит по ночам? Только никто не знает — чей он и куда идёт.

— Про санитарный, что ли? — улыбнулась та.

— Призрачный. Говорят, он как наш, только совсем пустой. В нём ни кочегара, ни машиниста… Ни единого живого человека.

— И куда же он едет? — чуть тише спросила Женя, явно заинтересованная такой завязкой.

— Неизвестно куда. В основном, туда, где фронт. В самую гущу. Как будто за теми, кого мы не успели вывезти. Говорят, если кто попадёт к нему — назад уже не вернётся. Ни в госпиталь, ни на фронт, ни домой. Никуда.

— Глупости. Просто люди путают. В такую метель всё привидится…

— Не глупости. Я его видел. Осенью. Под Лугами. Стоял на запасном пути. Все вагоны — как новые, только окна забиты изнутри. Тишина такая, что уши звенят… А рядом кровь на шпалах. Свежая.

— Ты, наверное, бредил…

— Не бредил. У нас тогда трое пропали. Ушли за хворостом. А поезд потом исчез. И снег пошёл, как сегодня. Так что ты если ночью услышишь свист не по расписанию — не выходи. Даже если позовут. Особенно если голос знакомый будет… ко мне прямиком иди! Я в обиду тебя не дам. Да у меня и под шинелью тепло!

— Опять ты своим глупостями, Воробьев! Ей-богу тебе клизму сейчас поставлю! Будет тебе тепло, и под шинелью, и под штанами!

Увидев вошедшего доктора, Женя смутилась.

— Иван Павлович…

— Я проверить Гладилина.

— Он нормально себя чувствует…

Но доктор все равно подошел к нему. Присмотрелся, словно ожидал увидеть кого-то другого.

Гладилин лежал на койке, его лицо, бледное после операции, блестело от пота. Глаза были прикрыты, но веки чуть дрожали — не спал? На преступника он конечно же не походил. Вполне интеллигентный человек.

Иван Павлович взял бинт, лежащий на столе, йод. Присел рядом. И воровато оглянулся.

— Сменю повязку, — тихо сказал он, словно оправдываясь перед Евгенией.

Но та его не слышала — глядела в окно, на проплывающий пейзаж. Медсестра тоже устала и хотела спать, ей не было дела ни до кого.

Доктор оголил левое плечо. Ну да, татуировка. Не показалось. Вон, вполне различимый силуэт русалки. Нужно было марганцовкой выводить, а не набивать что-то поверх.

Иван Павлович вновь глянул на Евгению, убедился, что она не смотрит. Потом щедро макнул ваты в йод и смазал татуировку, закрашивая ее. Обмотал плечо бинтом, пряча. Уже делая завязку, Иван Палыч взглянул на Гладилина. И пересёкся с ним взглядами. Гладилин не спал. Он все понял без слов, что делал доктор и лишь едва заметно кивнул тому. А потом закрыл глаза, притворяясь спящим.

Иван Павлович укрыл больного и быстро ушел прочь, даже не попрощавшись с Женей. Всю оставшуюся ночь он тревожно вошкался во сне.

Поезд медленно полз по заснеженным просторам России, скрипя колёсами. За окнами — белая, безмолвная пустота, и лишь изредка проскальзывали редкие чёрные силуэты деревьев, в снежной пурге похожие на тени людей. Иван Палыч смотрел в окно, думая о том, что поезд словно корабль, дрейфующий в ледяной тишине конца империи.

Наступило утро. Но доктор долго не решался проведать Гладилина и сам не зная почему. Ничего же плохо не сделал. Или сделал? Перевязал рану? Или помог преступнику? А преступнику ли? Словно не рану перевязал, а тайну спрятал! И только когда подошла медсестра и сказала, что больных нужно осмотреть, Иван Палыч насмелился и понуро пошел в вагон.

Перевязками полагалось заниматься медсестрам, но доктор еще вчера сказал, чтобы к этому пациенту никто, кроме него не подходил — мол, чтобы не занести заразу и не побеспокоить сложную рану. Иван Палыч сыпал сложными страшными терминам и запугал сестричек так, что те обходили Гладилина стороной. Тем и лучше.

Увидев вошедшего доктора, Гладилин приподнялся, покосился в сторону двери. Потом — на занавеску, за которой дремали другие.

— Доброе утро, Иван Павлович… — прошептал он, голос его был хриплый. — Вы…

— Перевязка, — перебил его доктор, может излишне холодным тоном.

Гладилин кивнул.

Иван Павлович принялся осматривать рану. В неловком молчании прошло минут десять.

— Все нормально. Заживает хорошо.

— А эту руку не глянете? — улыбнулся Гладилин, показывая на левое плечо, где была татуировка.

— Главное, другим так не скажите, — проворчал доктор.

— Вы ведь видели, — прошептал Гладилин. — Вы знали. Про меня. Формуляр пришел на меня?

— Вам то какая разница?

— Почему? Почему не выдали?

Иван, но отложил ампулу. Ответил спокойно:

— Я врач. Остальное — не моё дело.

— Э-э, нет, — Гладилин приподнялся на локтях. Лицо побелело от боли, но в глазах горел огонь. — Сейчас не время быть ни при чём. Вы и сами это понимаете, только боитесь признаться. Всё рушится, доктор. Всё! Государство гниёт, царь обезумел или спит, генералы торгуют нами, как мясом. Народ голодает, солдаты мёрзнут под ружьями за чужие интересы… А вы говорите — «не моё дело»?

Он снова покосился на занавеску, наклонился ближе:

— Нас предают, понимаете? В госпиталях умирают тысячами, в тылу воруют, а в ставке пиры устраивают. А в окопах мальчишки мрут ни за что. Я это не выдумываю, я это собственными глазами видел. Думаете это правильно?

— Где-то я это уже слышал! — ухмыльнулся доктор, вспоминая вечера у Анны Львовны. — Помнится один фанатик точно так же говорил. А потом сжечь меня вместе с больницей хотел!

— Большевики — не фанатики. Мы — единственные, кто говорит правду. Кто хочет мира, земли и хлеба. Мы не за анархию, мы за порядок — новый, честный. Без царей, без офицерских лосей, которые стреляют в спину, если не пойдёшь в атаку…

Иван слушал молча. Потом проговорил:

— Думаешь, я не видел, как убивают за «братство»? Думаешь, кровь на твоих руках будет чище, чем на их? Вы все — и те, и эти — раздираете страну на куски. А я здесь латаю тела. Поезда уходят полные, возвращаются пустыми. Мне не до знамён, Гладилин. У каждого своё поле боя.

Гладилин долго молчал. Глядел на Ивана, как будто пытался разглядеть сквозь него. Потом тихо сказал:

— Но ты не сдал меня. Значит, ты уже сделал выбор. Может, сам того не зная.

Иван пожал плечами.

— Насчет выбора ты ошибаешься. Я лишь выбрал не доносить. Не спасать идеологию — спасать людей. Ты помог мне, я — тебе. Вот и весь разговор.

Гладилин снова оглянулся. Голос его стал совсем тихим:

— Хороший ты человек, Иван Павлович. Ты ещё передумаешь. Когда всё рухнет, когда у Зимнего снесут ворота — вспомни этот разговор. Нам такие, как ты, нужны будут. Не те, кто кричит, а те, кто умеет действовать. Хирурги — строители новой жизни. Помни это.

Поезд вздрогнул. Остановился.

— Что такое? — встревожился Гладилин.

— Станция, — ответил доктор. — Лежи, сейчас новых пациентов возьмём на борт — и дальше поедем.

Станция оказалась крохотной, затерянной среди сугробов, забытой богом. Вместо электричества — керосиновые фонари. Вместо станционного смотрителя — безногий немой дед. С помощью жестов он с трудом объяснил, что на есть раненные.

Санитарный поезд остановился на запасном пути для дозаправки углём и водой. Пока стоял грузили раненных. Их оказалось не много — трое. И все трое тяжелые.

— Иван Павлович, прими! — крикнул Глушаков, пытаясь что-то втолковать смотрителю по поводу угля. — Я пока тут… разберусь.

Первый раненный оказался судя по погонам рядовым. Высокий, худощавый, с короткой бородкой и впалыми щеками. Шинель порвана, глаза лихорадочно блестят. Огнестрельное ранение в грудь, кровь пропитала повязку. Второй — ефрейтор. Молодой еще совсем, лет двадцать. Но повидавший многое. Коренастый, с широким лицом и сбитыми костяшками. Гимнастёрка в грязи, левая рука висит, прострелена навылет в плечо. В груди еще два ранения. Молчит, стиснув зубы, но взгляд полон страха. Кашляет, сплёвывая кровь.

С третьим повезло. Поручик. Невысокий, жилистый, с рыжими усами и шрамом на щеке. Ранение в бедро, повязка наспех наложена, кровь сочится. Пуля прошла по касательной, только кожу содрала.

— Где их так? — спросил Иван Павлович.

— Да черт его знает! — не скрывая раздражения ответил Глушаков. — Тут ничего понять невозможно!

Он кивнул на немого старика. Тот с тем же раздражением замычал, показывая руками на Глушакова — мол, вот какой непонятливый нашелся!

— Из-под обстрела мы, — простонал поручик. — Германцы прорвались. И прямо в лобовую. Вон, моих ребят скосило. И меня.

Он сморщился.

«Не такая уж и страшная рана, чтобы так морщиться», — устало подумал Иван Павлович, кивнув санитарам:

— Первых двоих — в операционную. Срочно!

Ассистировала Евгения — сама вызвалась. Кажется, все теплилась в ней надежда, что получится доктора очаровать. Иван Павлович даже не стал ничего говорить — бесполезно. Главное уже давно сказал. Все остальное — выдумки самой медсестры.

Двоих тяжелораненых Иван Павлович решил взять себе, поручика отдал Завьялову. Выбор был логичным и отработанным множеством лет опыта — тем, кто отстоял ночную смену, следовало отдавать легких, если была такая возможность. У доктора, который не спал ночь и реакция не та, и мысли могут путаться. Вероятность ошибки большая. Тем более у Завьялова. Так что лучше пусть возьмет поручика. А с этими двумя…

— Женя, режь одежду! И коли наркоз.

Грудь раненного едва вздымалась. Рана от пули, вошедшей под рёбра, была чёрной от запёкшейся крови. Иван Палыч ощупал, нахмурился:

— Лёгкое задето, кровотечение внутреннее. Неудачно вошло.

Аккуратное рассечение скальпелем. Ввести зонд, чтобы обнаружить пулю. А вот и она.

Хлынула кровь. Евгения быстро подала тампоны.

— Держи, Женя, зажим!

Пуля, застрявшая у лёгкого, разорвала сосуд. Вот ведь черт! Много крови потерял. Слишком много. Очень хреновые дела.

Иван Палыч стиснул зубы, попытался зашить, но солдат захрипел, начал задыхаться.

— Пульс?

— Слабый, Иван Павлович.

— Адреналин подкожно, полкубика.

Евгения принялась набирать с ампулы лекарства.

Но было поздно. Солдат затих.

— Не успели, — тихо прошептал Иван Палыч, вытирая пот. — Крови слишком много потерял.

Евгения побледнела, но лишь кивнула.

— Пошли к следующему, — собравшись, произнес доктор.

И подошел ко второму столу.

Рядового уже подготовили — дали наркоз, убрали одежду. Короткий осмотр показал — здесь дела не лучше. Плечо разворочено пулей, кость раздроблена. И такая же рана в груди. Словно стрелял один человек.

Иван Палыч ощупал грудь Ковалёва, нахмурился: входное отверстие пули, чуть левее грудины, сочилась тёмной кровью. Пульс был слабым, дыхание прерывистым, кожа холодной и влажной.

«Пуля в районе сердца, — понял доктор, стиснув зубы. — Вряд ли задело, потому что был бы уже не жилец. Но все равно… шансов почти нет».

— Начинаем, — тихо произнес доктор.

Женя подала флакон с раствором йода. Иван Палыч обильно полил кожу вокруг раны, затем промыл края раствором карболовой кислоты с помощью шприца Жане.

— Делаем разрез, — привычно вслух прокомментировал Иван Павлович.

И взяв скальпель, сделал разрез вдоль грудины. Кровь хлынула, Евгения быстро подала марлевые тампоны.

— Зажим! — рявкнул доктор, фиксируя сосуды. Пуля, вошедшая под углом, пробила грудную клетку и, судя по пульсации, застряла в сердце или перикарде. Доктор ввёл зонд, пытаясь нащупать металл, но кровь заливала рану.

«Перикард разорван, — понял он. — Пуля прямо в сердце. Чёрт, слишком глубоко».

— Адреналин!

Готовить его не пришлось — Евгения сделала инъекцию сразу же.

— Пульс?

— Пока не выровнялся.

— Следи.

Иван Палыч попытался зашить разорванный перикард, но кровь текла быстрее, чем он мог остановить.

— Физиологический раствор, быстро! — крикнул он.

Евгения подала кипячёный раствор хлорида натрия, которым промыли полость.

— Давление падает, Иван Павлович.

— Вижу!

Захрипел пациент. Начал дергаться.

— Твою мать! Морфия ему, — произнес доктор.

Евгения вопросительно посмотрела на хирурга.

— Делайте, — совсем тихо выдохнул доктор, отходя от больного.

Евгения все поняла. Облегчить последние секунды жизни — вот для чего нужен был морфий. И едва игла шприца вошла под кожу, как рядовой расслабился, обмяк. И затих.

Час спустя после операций собрались в тамбуре операционного вагона — кто покурить, что просто проветриться. Среди собравшихся были двое санитаров, Завьялов, Иван Павлович и Глушаков, зашедший выяснить как дела. Узнав про результаты операции начмед долго хмурился.

— Иван Палыч, — начал он, потирая висок, — ты не переживай, твои раненые были слишком тяжёлыми. Пуля в сердце у одного, да и второй… лёгкое разворочено. Без клиники — сам бог не спас бы. Ты сделал, что мог, голубчик. Не казни себя.

Иван Палыч, не отрывая взгляда от окна, кивнул, но губы его сжались.

— Крепко их, — шепнул один санитар. — Обоих одинаково скосило. Небось вместе шли под пули.

— А вот поручик, словно бы за ними прятался, — шепнул второй.

— Отставить разговорчики! — прикачал Глушаков. — Не нам разбираться кто как шел и кто под какие пули попал. Да, обоих ранило одинаково, такое бывает. Поручику повезло, вот и все. Не нужно его ни в чем обвинять.

Санитары стихли.

Завьялов, затянувшись папиросой, выпустил дым и хмыкнул, глядя на доктора:

— А вот я, Иван Палыч, своего пациента все же вытащил. Живёхонек, шутит уже. Не то что твои… — он сделал паузу, ухмыляясь, — ну, не всем же быть героями, правда? По разному бывает.

Иван Палыч промолчал, лишь бросил взгляд на второго хирурга, полный сдержанной злости.

Глушаков, нахмурившись, холодно посмотрел на Завьялова, его усы дрогнули.

— Степан Григорьич, — голос начмеда был ледяным, — твой поручик с пустяковой раной пришёл. Пуля навылет, кость не задета. Кожу поцарапало. Тут и фельдшер бы справился. Не трынди, не на базаре.

Завьялов поперхнулся дымом, его лицо покраснело, но он лишь пожал плечами, пробормотав:

— Ну, всё ж жив, не то что…

Он замолчал под тяжёлым взглядом Глушакова.

— Работай, Степан, а не языком мели, — буркнул начмед. — А ты, Иван Палыч, отдыхай. День тяжёлый будет.

Иван Павлович вернулся в перевязочный — и сам не знал зачем. Наверное, просто чтобы не находится рядом с Завьяловым. Но едва вошел, как тут же замер.

Койка Гладилина пуста.

— А где Гладилин? — спросил он у санитарки.

— Да он… покурить, наверное, вышел, Иван Палыч, — пробормотала та, пожав плечами. — В тамбур пошёл, сказал, душно ему.

Иван Палыч, не теряя ни секунды, бросился к выходу. Холодный воздух ударил в лицо, когда он выскочил в тамбур вагона. Там, в полумраке, стоял Гладилин, уже в шинели, сжимая узелок с пожитками. Его лицо, бледное, с мокрым от пота лбом, было напряжённым, глаза метались к двери, ведущей на платформу. Он явно собирался бежать.

Услышав шаги, Гладилин обернулся, рука дёрнулась к карману, но, узнав доктора, он замер, как загнанный зверь.

— Вы что, с ума сошли⁈ — рявкнул Иван Палыч, шагнув ближе, — куда собрались?

Гладилин, сглотнув, отступил к двери, его забинтованная рука дрожала.

— Нельзя мне тут, доктор, — хрипло ответил он. — Вы сами знаете почему. Опасно.

— С такими ранами вы не дойдете. Следующая станция — глушь, деревня на три дома. Замёрзнете в сугробах, кровью истечете. Пропадете.

Гладилин, стиснув зубы, посмотрел на доктора, в его серых глазах мелькнула смесь отчаяния и недоверия.

— А здесь остаться — верная смерть, — буркнул он. — Жандармы Арбатова меня вмиг скрутят. Вы же видели… татуировку. Другие тоже могут увидеть.

Иван Палыч, выдержав паузу, шагнул ближе, его голос стал тише, почти шёпот:

— В таком случае… Сойдите через одну станцию. Там узел крупный, толпа, базар. Затеряться проще простого.

Гладилин замер, его взгляд впился в доктора, ища подвох.

— Ловушка это, доктор, — процедил Гладилин, сжимая узелок. — Вы меня жандармам сдадите, как только нога моя на платформе будет. Сами время только хотите таким способом выиграть.

Иван Палыч покачал головой:

— Вот поэтому я и не хочу занимать ничью сторону. Если у тебя нет доверия к тому, кто спас твою жизнь, то о чем еще можно вообще говорить?

Тишина повисла в тамбуре, прерываемая лишь скрипом рельс и далёкими голосами санитарок. Гладилин, тяжело дыша, смотрел на доктора, его рука с узелком дрожала, а глаза метались между дверью и Иваном Палычем. И он все никак не мог сделать правильный выбор.